Украина, ты ждешь стихов
Ждешь веселых до срока дел
Очарованных чумаков
Переливчатых женских тел
По Днепру за степной лиман
Пересыпется чешуя
Ходит рыба-налим в капкан
Есть у рыбы-налим стезя
Мимо черных ям, что ко дну
Мимо синих гор, что все дым
Украина, тебя одну
Научился любить налим
И покуда его несут
На плечах своих рыбаки
Видит родины красоту
Видит сети и челноки
Украина, каких врагов
Ждешь до срока, считая дни? —
Ходит рыбы налим остов
Гладят рыбу налим угли
Любимая, так холодно – апрель
Играет солнце в зайчика и волка
И с жизнью продлевает канитель
И кажет звезды на краю колодца
Вот звездочет – зачем он среди звезд
Вне отдалений и скупых расчетов
А вот поэт – зачем он не поет
В предверьи чувств, в предчувствии полета
Любимая, не мне тебя будить
Минуют не года – минуют жизни
Отчизна, но какая из отчизн
Отчизн так много, остаются числа
И длится ночь… На линии одной
Луна и ты, и никакой преграды
Заламывая мир над головой
Вышагивать у мира за оградой
Что выбор мой, когда повсюду ты
Украина, окраина Орды
Где волны лижут по-собачьи
сухие пальцы берегов,
чужая птица часто плачет
над влажным шорохом шагов.
Мне это место всех дороже.
Здесь неподвижны небеса.
Здесь спит на осторожном ложе
морская зябкая коса.
И здесь я вижу над водою
фигуры в светлых облаках.
Но солнце белою рукою
их превращает в тлен и прах.
Я родилась с печалью острой.
Мне девяносто лет и дней.
Я скоро буду в море остров.
И стану – луч среди теней.
Море знобит. Небо давит на горы и годы.
Дышит земля застоявшимся воздухом злым.
Холодом ночь подгорчила целебные воды.
Их, как микстуру, глотает простуженный Крым.
Белого света достанет на всех, кто устал.
Всех, кто в пути отходил и желанья, и ноги.
С каждой петлей симеизской летящей дороги
каменной Кошки пугающий вижу оскал.
В хищном разломе застыла татарская мышь.
Крымская память – как стены без окон и крыш.
Вновь мартовской капелью
Пропитан воздух синий,
Из точек состоящий
И закругленных линий.
Небес набухли двери,
В сугробах зреет плеск.
Как шерсть на мертвом звере,
Я потеряла блеск.
Купола в полночный час
наполняет город,
чтобы пить с утра из чаш
молоко и холод.
В полдень кашель, к ночи свист,
шпоры гололеда…
И зима свой острый рис
сыплет всем за ворот.
Колкий ветер, словно вор,
отбирает голос,
хлещет сдуру и в упор,
схватывает горло.
Спазм такой, что не сглотнуть,
бес его б попутал!
Студит спину, дует в грудь
и цинкует купол.
Город словно береста
в съежившейся коже, —
не прочтешь с его листа —
вышибает слезы…
Опять стихи идут, как эшелон
из прошлого – военного, скупого.
…Вновь мама ждет отца с реки, улова
к обеду ждет. И варится рассол
для огурцов с небритыми щеками.
Сижу-гляжу и думаю о маме,
И слезы, как горох, стучат о стол.
Моя весна еще так далеко:
Мне девять лет, смешлива, угловата.
Мой папа принесет в ведре улов!
Он радугу прибьет гвоздем над хатой!
И скажет бабушка, прикрыв глаза рукой:
«Спасибо, сын! Какой улов богатый».
Сумасшедшие метели
на Одессу налетели,
заблудились в тесноте
среди баров, книжных будок,
среди снежных незабудок
в новогодней суете.
Белый порт кричит печально,
что его волной качает,
что испуги стаи чаек
стынут сталью кораблей
среди пирсов, среди кнехтов,
среди замерзших, как пальцы,
над колючей шерстью моря
кранов, мостиков и рей.
Мы не станем, мы не будем
возвращаться в утро буден,
мы найдем под фонарями
сто придумок, сто затей
старой сказочной Одессы —
халамидницы, повесы —
удивительной столицы
удивленных кораблей.
Ближних Мельниц говор грустный,
Дальних – лай и перебранка,
запах рыбы и акаций
над лукавой Молдаванкой.
У прохожих красны рожи
от жары. Глаза устали.
Тары-бары – разговоры
миллионными устами.
Ах, одесские приметы:
детвора с картин Брюллова,
Куинджи луну с картины
притопил за волноломом.
Между берегом и молом
море – грех с картины Босха.
Вибрион эль-тор – нокдаун
неспортивной жизни бокса.
Лодки втиснуты в загоны.
Волны слизывают сонно
след от днищ, а вслед за следом —
гальку, раздевалку, город…
Постепенно, постепенно,
словно два больших удава,
слева – море, справа – небо, —
и Одессы не бывало.
Над Мертвым морем
алая звезда
смеясь, восходит.
Ангелы сгорают,
Свистят предсмертно,
Взглядами скользят
по нашим лицам,
словно текст читают
на ангельском.
…На идиш, на иврите…
Высвистывая:
– На каком молчите?
По-русски мы молчим.
И ты,
И я.
…И Русью пахнут
мертвые моря…
Надо смерть предупредить. Уснуть.
Я стою у твердого порога…
О. Мандельштам
Заглянув за дверь чулана,
закричу: «О Боже мой!»
Там углан в спецовке старой
всех пугает – у-лю-лю!
...................................................
Мандельштам лежит на нарах
(Осип, я тебя люблю).
....................................................
Кров над ним высок и бел.
На виски крошится мел.
А на остром подбородке
черный волос поредел
1984
Колдует листва за спиною у лета,
пожаром горчит голубой листобой.
По птичьим дорогам уводит поэтов
куда-то спешащий пернатый конвой.
Я жду бестолкового лепета вьюг,
чтоб молча ступать по разбухшим паркетам
дубрав, приютивших бездомных поэтов…
А стаи летят через вьюги на юг.
У гордой пичуги хрустальный язык,
малиновый звук над подлеском грачиным.
Никто не запомнит усталой причины
подмены запева на хрипы и крик.
У холода свой серебристый язык.
У певчих свои временнЫе законы.
И всякий по-своему плакать привык,
сличая вокзалов сквозные прогоны.
Ущербная тяжесть пути. А куда?
Туда суетливо уносятся стаи,
туда эшелоны заслонами ставят,
и тихою сапой плывут города.
Неверная участь залетных гостей.
Навязчивый след красноглинных обманов.
У черной реки. У ясной поляны.
Среди оскудевших до срока полей.
Сто лет подряд и тысячи веков
росло державы каменное тело.
В нем сердце, обрываясь, холодело,
не узнавая первозданных слов.
На площадях безумеет людье.
По переулкам ходят душегубы.
И бронетранспортера выхлоп грубый
врачует жизнь верней, чем мумие.
Под пятерней правительственной длани
не покачнутся стены вечных зданий,
вместилища пороков и надежд.
Война уснет. Ее приспит мятеж.
И воровская шайка облегченно
поднимет флаг над горизонтом, черным
от дыма завоеванных высот.
И всех нас от погибели …спасет.
11 августа 1991 г.
С каждым годом труднее с людьми говорить.
Даже друга понять, даже сердце открыть.
Даже песню запеть, даже в праздник сплясать,
даже несколько слов о любви написать…
Только в ясные дали лесов и полей
с каждым годом гляжу все смелей.
И карканье воронов грустных,
и лай полуночных собак… —
все это искусство, искусство,
в котором и Пушкин, и Бах…
И свет, что так стелется тускло,
и зимних лесов забытье… —
все это искусство, искусство.
Но только не ведомо чье.
Мне все это слишком знакомо!
Обычный пейзаж за окном:
коза возле белого дома
и женщина с желтым флажком.
Открытая в домике дверца —
там чайник, косой табурет…
Ах, все это где-то у сердца
я чувствую тысячу лет!
Поблекшая, пыльная травка.
Неприбранный, реденький лес.
И голая, голая правда
от голой земли – до небес.
Облаков кочевые народы,
куст оседлый… – их можно любить.
Я, как в церковь, хожу на природу.
А куда еще стоит ходить?
Лес, трава, полевая ромашка.
И беспутно кружащий листок,
и писклявая тощая пташка
скажут: – Милый! Ты не одинок…
Заблестит сизой дымкой долина
и излучиной белой река,
улыбнутся подзолы и глины,
где лежать мне века и века…
И отпустит глухая тоска…
Шелест маленьких гнутых деревьев
да морское сиянье вдали —
все ж отрада для слуха и зренья
у покинутой Богом земли.
Но и чахлые эти уродцы
тихо мрут у меня на глазах.
А их души уносятся к солнцу
в бесконечных, пустых небесах.
Остаются в белесом просторе
нарастающий солнечный свет,
голубое блестящее море,
да рыбацкой ладьи силуэт.
Смолкайте, пустые желанья!
Уйдите, пожалуйста, прочь!
Я отдан был вам на закланье,
но больше мне с вами невмочь.
Отблядствовал, отсуетился,
Словес наболтал на века…
И все ж не сломался, не спился
и даже не умер пока.
Так полнитесь вечностью строчки!
Кричи суть, что зрела во мне:
о маме, о сыне, о дочке,
о Боге, любви и войне…
Я вновь отрицаю бессилье.
И вижу: в глухом полусне
вздымается сфинксом Россия
вдали, предо мной и во мне.
Словно кожа столетней старухи,
в черных трещинах эта земля.
Здесь огромные, злобные мухи
да обугленный цвет ковыля.
Давит ветер ненашенской силы.
Пыль столбом. И хрустит на зубах.
Раскаленно и желто светило
в заднепровских бескрайних степях.
И зыбучих песков безобразие
в благодатном приморском краю.
И сюда желтолицая Азия
тянет дерзкую руку свою.
Чуть маячат отары овечьи.
Даль плывет, замутненно-бела…
Бесконечны труды человечьи.
Преходящи людские дела.
Как бревенчато и косо!
Тихо. Выпала роса.
Запах пиленого теса
заполняет небеса
Нежный, прибранный, румяный
от светла и дотемна
городишко деревянный,
деревянная страна.
Хмурый дед в косоворотке,
с черной прядью в бороде.
А кругом все лодки, лодки —
на земле и на воде.
Бесконечна, с белизною,
светло-серая во мгле
Обь лежит передо мною,
словно небо на земле.
Облака плывут, как духи.
Окна смотрят на леса.
На завалинках старухи
щурят белые глаза
и в немой закат над Обью
песни ясные свои
стонут, полные любовью,
плачут, полные любви.
О проекте
О подписке