Глава четвертая

1

Сегодня пятница. День, как известно, несерьезный, быстротечный, настроенный на субботу. Затевать что-либо в такой день значило комкать дело изначально. Или, в лучшем случае, оставаться в раздумьях еще на двое суток, до следующего понедельника…

Грин Тимофеевич верил в эту закономерность, однако, истомившись неопределенностью, решил испытать судьбу. Его изнуряло любопытство. Не ведая за собой грехов, достойных внимания правоохранительных органов, он явился на улицу Якубовича с чувством какого-то сладострастия, желанием посрамить своего спесивого дознавателя-следака. Кого-то из тех, чьи самоуверенные физиономии и победные похождения заполняли экран телевизора…

Внешне следователь выглядел иначе – болезненно толстый, с мясистым, добродушным лицом под шапкой сальных седых волос – скорее походил на старого бухгалтера. И фамилия – Сидоров…

«Иванов, Петров, Сидоров», – назойливо вертелось в голове Грина Тимофеевича с момента, как он прочел на двери кабинета № 18 фамилию следователя.

– Гражданин Сидоров? – Грин Тимофеевич переступил порог.

– Он самый, – добродушно пророкотал следак из-за широкого щербатого стола, – только почему «гражданин»? Пока товарищ или, на худой конец, господин… Гражданин – это по тому, как дело пойдет… А вас, любезный, как величают? Паспорт, надеюсь, с вами? Присаживайтесь.

Грин Тимофеевич порыскал глазами, выискивая, куда положить паспорт и повестку, уж очень был стол захламлен, и протянул их следователю. Тот цепко подхватил документы толстыми пальцами с темными дужками под ногтями.

– Садитесь, садитесь, – повторил хозяин кабинета и раскрыл документы.

Грин Тимофеевич хотел было поудобней развернуть стул, но стул не поддавался. Приколочен он, что ли? Не уточняя, Грин Тимофеевич присел и втянул ноги под сиденье, так было удобней.

– Так вы и есть Зотов? – с каким-то расположением проговорил следователь. – Я уж отчаялся, думал: то ли повторно пригласить, то ли оформить принудительный привод… Что ж вы, любезный Грин Тимофеевич, вовремя не пожаловали? Кстати, меня зовут Павел Павлович…

– Приболел я в тот день, – быстро ответил Зотов. – Давление подскочило.

– Гипертония, – участливо подхватил следователь. – И большие цифры?

– Сто восемьдесят на сто, – ответил без задержки Зотов (слова следователя о принудительном приводе его насторожили). – Меня выручают лекарства… Так зачем меня вызвали, Пал Палыч?

– Я тоже гипертоник, – вздохнул следователь, – мамино наследство. Бывает, до двухсот подскакивает… Вы что принимаете?

– Коринфар.

– Я тоже. Таблетку под язык – и через час все хоккей.

То ли следователь улыбнулся, то ли нет, непонятно. Кончики белесых губ его мясистого лица задрались вверх, придавая физиономии выражение улыбки. Довольно редкий рисунок, чаще кончики губ у людей опущены…

– А все от стресса, – продолжал следователь Сидоров. – Жизнь не проста. Вы сюда шли через площадь? Видели, что у Мариинского дворца творится?

Грин Тимофеевич пожал плечами. Ему не хотелось касаться политики, тем более в стенах этой конторы. Да, он шел через площадь, видел митинг. Небольшая толпа с плакатами сгрудилась у подъезда городской думы в левом приделе дворца. Художники требовали не лишать их мастерских. Волынка тянулась с тех пор, как сменился в России строй. Новые хозяева, прибрав к рукам несметные богатства облапошенной страны, позарились и на имущество в исторической части Питера, оно, как говорится, на вес золота. Митинг был хилый, интеллигентный, художники стояли понурые, без куража. И что? А ничего! Когда у писателей тяпнули их замечательный Шереметевский дворец на Неве, вообще не было никакого митинга протеста, поджали хвост «инженеры человеческих душ», а художники хотя бы стояли. Помнится, Грин Тимофеевич возроптал, предложил пойти к Смольному с плакатами протеста. Так на него набросились «классики», дескать, не писательское дело ходить с плакатами. А просто струсили «классики», привыкли лебезить, прятать за щекой подачки. Пожалуй, тогда Грин Зотов в первый и последний раз проявил гражданское свое достоинство…

Следователь Сидоров тяжело молчал, дожидаясь суждений своего визави на столь соблазнительную тему. Но тот лишь сопел, сомкнув пухлые губы, что казались случайными на остром болезненном лице.

– Так-так. – Следователь, опершись о стол, вытянул себя из кресла.

Оглянул задрипанную комнату под высоким сырым потолком с тремя сиротскими сосульками светильников. Он что-то вспоминал и, вспомнив, шагнул к шкафу. Перебрав корешки папок, вытянул одну и вернулся к столу.

– Так-так, – заученно повторил следователь, возвращая креслу свой мягкий бабий зад. – Зотов Грин Тимофеевич… Эсквайр…

Грин Тимофеевич усмехнулся. Этим почетным английским титулом в студенческие годы важно величали друг друга стиляги с Брода. Правда, реже, чем лабухским «чувак». Может, и Пашка Сидоров из тех мальчиков, что утюжили тротуары Невского. Подает знак верности памяти их общей молодости…

Грин Тимофеевич с интересом вгляделся в физиономию следака.

Нет, никаких намеков на былое знакомство, да и прошло более полувека.

– Думаете, мы знакомы? – Сидоров перехватил пытливый взгляд своего визави. – Впрочем… мы почти ровесники. И мне давно пора выметаться на пенсию… Закончу ваше дело – и на покой… Правда, дело не простое…

Грин Тимофеевич вскинул брови. Но волнения он не чувствовал, скорее любопытство, чуть более острое, чем до визита на улицу Якубовича…

– Интересно, – проронил он и уперся ногами об пол.

Стул скрипнул и сдвинулся с места, едва не скинув Грина Зотова. Оказывается, стул не был приколочен, а, вероятно, попал ножками в расщелину старого паркета.

– Осторожно! – предупредил следователь. – Мебелишко у меня ветхое, довоенное. Мы тут потрошим разных миллионщиков, а на приличную обстановку денег не выпросим.

– Ну, я не миллионщик, – буркнул Грин Тимофеевич.

– Как знать, как сказать, товарищ писатель, – обронил следователь.

«Знает меня, потрошитель», – на мгновение сладко подумал Грин Тимофеевич.

– Кто же вас не знает из нас, давно живущих? – догадливо продолжил следователь Сидоров. – Властителем дум были для многих театралов. Моя жена особо почитала ваши пьесы, любила посмеяться. Вровень с батюшкой Островским ставила…

– Ну уж!

Подъелдыкивает, подлец, подумал Грин Тимофеевич, но без злости.

– Да, да! Не скромничайте. Свой талант надо ценить, не принижая. – Следователь листал какие-то бумаги из папки. – Не принижая и… не марая, – закончил он через паузу.

Только сейчас Грин Тимофеевич почувствовал тревогу. Какое-то томление под ложечкой.

– Что вы имеете в виду, Павел Павлович? Не тяните, – вскинул руки Грин Тимофеевич. – Пока я не узнаю причину, по которой меня высвистали сюда, я…

– Что за слова, любезный? «Высвистали». Ну что вы, право. – Следователь в улыбке вновь устремил вверх уголки рта. – Поначалу мы уточним некоторые ваши анкетные…

– Повторяю: я ничего не скажу, прежде чем не узнаю причину моего визита к вам! – резко прервал Грин Тимофеевич.

– Визита? Помилуйте, любезный. С визитом в прокуратуру не ходят…

– Ну… не визита, – сбавил тон Грин Тимофеевич. – Вызова!

– Это другое дело, – мирно кивнул следователь, уткнувшись в папку.

Что же это такое?! В сознании Грина Тимофеевича безымянным потоком высеклись судьбы жертв произвола и беззакония в былые годы. Людей куда более значительных, чем он, просто прилежный в прошлом драматург. А ведь все так и начиналось с непонятного вызова.

Грин Тимофеевич видел сальное темя башки следователя, склоненной к бумагам. А мысли странным образом вертелись вокруг какой-то чепухи. Возможно, оттого, что в глубине души он не верил в серьезность происходящего. Он думал о злосчастной пятнице, о домашних ключах, обещанных неожиданной квартирантке, об изумительных оладьях, которые вчера пожарила Тамара. Поскорее бы вырваться из этого кабинета на сырую Исаакиевскую площадь, а там в троллейбус, до метро и домой…

– Надо уточнить некоторые ваши анкетные данные, – проговорил следователь. – Ваша жена и сын в эмиграции. Вы сейчас живете один?

– Я хочу знать причину, – вяло проговорил Грин Тимофеевич.

– Послушайте… Свидетель, – поднял голову от бумаг Сидоров.

– Значит, я свидетель?! – ухватился Грин Тимофеевич.

– Пока свидетель, – с досадой осадил следователь. – Сегодня пятница…

– Именно, – кивнул Грин Тимофеевич.

– Мы оба спешим домой, – продолжил следователь. – Не будем зря терять время… Итак, вы живете сейчас один?

– Один, – замялся Грин Тимофеевич.

Следователь хмыкнул и произнес:

– Для своих лет вы еще мужчина в соку.

– В томатном соку! – не удержался Грин Тимофеевич.

– Это лучше, чем в березовом, на погосте.

Следователь улыбнулся и задал еще несколько процедурных анкетных вопросов. Что-то пометил в блокноте… Задумался, поводя тупым кончиком ручки по мясистому подбородку, искоса поглядывая на свои записи…

– Скажите, любезный… – Следователь прикрыл глаза.

– Я не любезный! – взъярился Грин Тимофеевич. – У меня есть имя, отчество. И фамилия, наконец.

– Согласен, – мирно ответил следователь – Звучное имя: Грин. Правда, его нет в святцах… Да, ну ладно! Скажите, Грин Тимофеевич, вам известна фамилия Торчинский? – И в ответ на удивленный взгляд Зотова прояснил. – Торчинский! Станислав Игоревич Торчинский

– Торчинский? Известна, – в замешательстве кивнул Грин Тимофеевич. – Торчинский режиссер. Хороший режиссер. Он поставил несколько спектаклей по моим пьесам. Один из них, «Одинокие в раю», замечательно прошел.

– Да-да, я помню. Жена ходила на этот спектакль несколько раз, я помню, – кивнул следователь.

– Торчинский, Торчинский, – покачал головой Грин Тимофеевич. – Он, кажется, попал в кутузку… еще при Брежневе.

– Было дело. Проходил по 88-й статье тогдашнего кодекса, за валютные преступления, – подхватил следователь. – Получил пятерик. Могли бы и расстрелять. Строгие были времена, не то что сейчас, на каждом углу валютчики ошиваются… Торчинский отсидел срок, вышел и затихарился где-то на Севере… Впрочем, вам лучше знать…

– Мне?! – удивился Грин Тимофеевич. – Да я его лет тридцать не видел. После тех «Одиноких» его арестовали… Нет, вру. Припоминаю. В самом начале перестройки он мне звонил, кажется, из Ханты-Мансийска… Черт знает, где эта дыра… Сказал, что бросил сцену, занялся каким-то бизнесом…

– И весьма преуспел. – Следователь Сидоров откинул себя к спинке кресла.

Грин Тимофеевич смотрел на дряблый его кадык, что выполз из растянутого ворота водолазки.

– Весьма, – повторил Сидоров, – вплотную подвел себя к статье о незаконном предпринимательстве. Отсюда вытекала и статья потяжелее: организация и содержание притонов, вовлечение в занятие проституцией.

– Ай да Стасик! Просто не верится. – Грин Тимофеевич хлопнул себя по коленям. – Даже та история с валютой огорошила всех, кто его знал. Помнится, я и на суд тогда не пошел. А теперь предпринимательство в каком-то Ханты-Мансийске, у черта на рогах…

– В том Ханты-Мансийске он только налаживал дела. Заработал начальный капитал. Основной бизнес был здесь, в Питере. Под колпаком крупной преступной группировки.

Следователь уперся локтями о столешницу и положил тяжелую голову на сцепленные замком пальцы. Его бледно-кофейные глаза, не мигая, уставились куда-то мимо Грина Тимофеевича, на серую стену.

Чувство превосходства человека, уверенного в своей правоте и невиновности, владевшее Грином Тимофеевичем до сих пор, уступило тревоге и беспокойству. И нарастало с каждой минутой молчания следователя.

– Ну… а я тут при чем? – проговорил Грин Тимофеевич, пряча растерянность под небрежную интонацию.

– Думаю, что у Торчинского неплохие адвокаты… Посоветовали найти какие-то моральные зацепки в его прошлой жизни. С прицелом на вердикт присяжных: «заслуживает снисхождения»… Довольно ловкий ход, я вам скажу.

– Не понял, – упавшим голосом проговорил Грин Тимофеевич.

– Торчинский обвиняет вас в моральном и финансовом ущербе. Вы сломали ему жизнь. Тюрьма окончательно его сокрушила. «Торчинский – жертва обстоятельств, граждане присяжные!» – с насмешливым пафосом завершил следователь Сидоров и расцепил пальцы. Потеряв опору, голова его дернулась вниз, подбородок коснулся стола.

Несмотря на комизм ситуации, Грину Тимофеевичу было не до улыбки.

– Так в чем же моя вина?

– Торчинский обвиняет вас в плагиате. Вы, Грин Зотов, его обокрали. Присвоили пьесу «Одинокие в раю». Нанесли не только моральный, но и значительный финансовый урон – пьеса шла в ста театрах страны. Он подает на вас в суд по статье сто сорок шестой. – Следователь Сидоров достал из ящика стола носовой платок. – Статья, кроме финансовой компенсации, предусматривает лишение свободы до двух лет.

– Какая статья?! – пробормотал Грин Тимофеевич. – Это моя пьеса!

– Надеюсь, у вас есть доказательства: черновики, рукописи… Вот и принесите мне.

– Господи, когда это было? Прошло лет сорок…

– Найдите! – Сидоров хлопнул ладонями по столу. – Не задерживаю вас, Грин Тимофеевич.

2

Оладьи и впрямь удались. Тамара видела, что Грин Тимофеевич доволен. Он и не скрывал. «Давненько я не ел такие оладьи, – сказал он после четвертой или пятой лепешки, – пожалуй, только у мамы…»

Потом уже, лежа без сна на диване в детской, Тамара вспоминала обмякшую, в удовольствии от еды, физиономию хозяина квартиры. Его странные, какие-то разные глаза, губы, словно с другого лица, – полные, с наивной ложбинкой, что, причмокивая, прятали за собой оладьи, кусок за куском. И ей было не противно. Так случается, когда не придаешь значения каким-то изъянам в облике приятного тебе человека. О том, что Грин Тимофеевич ей приятен, она как-то не думала – ощущение и только. Он был для нее загадка, как и каждый встреченный незнакомый человек. Правда, одни как-то сразу приоткрывались, с первого взгляда, другие, как Грин Тимофеевич, не очень… Она вновь вернулась к раздумьям: чем ей платить за доброту? Грин Тимофеевич далеко не молод, чтобы тянуться к ней как к женщине. Да и внешне какой-то помятый, изломленный, слабый. Хотя есть много примеров, когда, как говорится, седина в бороду – бес в ребро. Взять хотя бы Нинку, подружку вологодскую, что пристроилась здесь дворником. Дружок ее – бригадир дворников – старше Нинки на сорок лет, а все неутомим, как лось. На вид и не скажешь – сморчок сморчком, а силенок хватит до гробовой доски. Да и Нинка не жаловалась. Так что внешность ни о чем не говорит…

Возвращаясь мысленно к Грину Тимофеевичу, она как-то не оценивала его с подобной стороны. И вся эта большая, богатая, запущенная квартира вносила в душу Тамары, успокоение и надежность. Намерение перебраться за город, на дачу, ее сейчас не занимало. Растаяло, как сахар в чае, сохранив лишь какую-то «сладкую» память об удачно завершенной затее.

Так она и уснула на раскинутом старом диване в уютной, пахнувшей пылью комнате. Проснулась в половине двенадцатого. Такого с ней давно не было. У Нади, на Восстания, она просыпалась рано от уличного шума. Да и Надя не особенно стеснялась, собираясь в свою стоматологию. А тут тишина…

Тамара оперлась на локоть и приподнялась. Вслушалась. Грин Тимофеевич дома, нет? Вроде бы собирался куда-то уходить.

Наверняка ушел…

Тамара выпростала ноги из-под пледа, толстого, мохнатого и легкого, словно пена над кофе гляссе. Шевельнула пальцами, как бы пытаясь затереть следы лака на ногтях. Прошлым летом она сделала педикюр, когда босоножки чешские купила. Но краска на ногтях ее смущала, пальцы казались чужими. Маленькие, изящные, они будто жили своей жизнью, прячась внизу и чего-то стесняясь. Как-то Игорь – вологодский «керосинщик» – обратил на них внимание. Разглядывал, целовал, обмусоливал, словно ребенок соску. Тамару это смешило и немного пугало. Извращение какое-то…