Разумеется, сейшены – это так, баловство одно. Просто публичные репетиции. Главными были концерты.
Сцена – это тайна. И я случайно оказалась частью ее.
Вот Хельга снова дует в дудку, и, как по сигналу, загораются глаза, и пальцы двигаются, скорее, скорее, успеть, догнать каждую нотку, ну, давай, Патаки, поднажми еще чуть-чуть! Она жмет, и люди, застывшие на половине глотка, смотрят во все глаза, а рты смеются, и пальцы по столу – там-пам-пам, та-да-дам.
Я гляжу на это, и мне так удивительно радостно и странно. Два часа назад – Хельга, сейчас – музыкант. Два часа назад – на кухне, и вот – на сцене. Там-пам-пам, та-да-дам.
Но куда интересней жизнь зала до концерта. Когда еще почти темно, на сцене пусто, можно пройтись между барабанной установкой и микрофонной стойкой, дать щелбана комбику и дернуть бас за струну. А потом, пройдя сцену насквозь, войти в тесную, прокуренную гримерку. Господи, какой же там хлам! В одну кучу свалены чьи-то сапоги, книги, диски, скрипки и колокольчики. Я взяла колокольчик в руки – дзи-дзон! – и поставила на полку.
А уже через три минуты стало слышно, как по сцене прыгают упругие ноты, настраиваются инструменты. Значит, все собрались: саунд-чек.
– Добавьте правый микрофон в монитор, я себя не слышу!
– Басуху убавь. Блин, Дима, ты меня слышишь вообще или как? Ты тут один, что ли? А где Кир?
– Сейчас придет, вышел куда-то.
– Блин, чей концерт-то вообще? Там уже люди собираются, а мы еще не состроились! Ну, дает… – Патаки была сильно возмущена. Она присела на корточки и стала протирать очки краем юбки.
«Начальство не опаздывает, начальство задерживается», – думала я, разглядывая коробочку от диска, лежащего на столе. На обложке была фотография мужчины, какого-то музыканта. «Василиск», – прочла я на коробке. А, да, на лекции Антонов нам что-то про василисков рассказывал. Мифическое такое существо с головой петуха и мощным хвостом и, кажется, те, кто встречался взглядом с Василиском, каменели. Антонов тогда был как обычно с похмелья, но говорил хорошо. Может, поэтому я запомнила его слова?
«Надо же… какой, – думала я, глядя на фотографию. – Что-то я тебя раньше не видела. Но надо же…»
Тут за моей спиной кто-то чиркнул спичкой. Я обернулась. Передо мной, прислонившись к стене, стоял и молча курил мужчина – с обложки диска.
У него были длинные, уже почти седые волосы, были уверенные, тонкие пальцы и широкая – лопатой – ладонь. А лицо казалось добрым и даже красивым. В нем не было ничего пугающего, наоборот, оно виделось мне притягательным и даже – веришь, нет? —прекрасным…
– Кирилл, – коротко представился он.
– Полина, – я улыбнулась. Все-таки «Василиск» – это псевдоним.
Какой теплый у него взгляд… И при этом – серьезный, насмешливый. Но вот он улыбнулся одним уголком рта, и насмешки уже не было видно, сколько я ни смотрела. А смотреть хотелось неотрывно.
– Ведь ты не превратишь меня в камень? – спросила я.
Пора в зал идти, сейчас концерт начнется. Между прочим, на фотке Василиск гораздо симпатичнее. А на самом деле – полноват да и, пожалуй, староват. Только глаза – как будто светятся.
И рубашка такая белая-белая.
***
В свете софитов по рубашке прыгали черные тени.
Рядом со мной сидела тучная девочка с длинными кудрявыми волосами и с открытым ртом смотрела на сцену. Мой рот был закрыт и очень занят: я пила пиво. А туда, под прожектора, я не особо-то и смотрела.
А что, он молодец, полный зал собрал. Я стала оглядываться по сторонам. Кругом сидели неформального вида девочки и мальчики, юные такие, улыбающиеся. На их фоне резко выделялась одна женщина. Она была – взрослой. Не стареющей, нет, просто другой. На сцену она почти не смотрела, только слушала, да и то вполуха, пила кофе из маленькой кружки и иногда улыбалась, поймав Кирин взгляд. Курила мелкими частыми затяжками, и пальцы все время промахивались мимо пепельницы. Черные волосы закрывали белую шею.
Подошла Хельга, Кирилл остался играть один.
– Ну, как тебе концерт?
– Отлично!
– Познакомились уже? – Патаки оглянулась и улыбнулась странной женщине. – Привет, Маш!
– Ты ее знаешь?
– Да, это Кирюхина жена.
Тут к Хельге подошел какой-то тип. Тип был высоким, даже длинным, и страшно худым. Ну вылитый гвоздь! У него была редкая рыжая бородка и безумные круглые глаза.
– О, Сидоров, здорово! Полинка, это Гриша, Сидоров, это наша Полинка.
Без лишних церемоний тип наклонился ко мне и спросил:
– Водку будешь?
***
Вечером после концерта мы с Хельгой и Шибаловым собрались на кухне. Валька жарил большую курицу, а Патаки разливала по кружкам матэ. Потом села, закурила.
– Завтра мы с Киром будем у нас репетировать. Ты это, приберись чуть-чуть, ладно? Сможешь вернуться пораньше?
– Ага.
Я осмотрелась. Да, уборка этому дому явно не повредит. Конечно, носок в пепельницу попал случайно, просто кто-то скинул его с холодильника. Вечером постираю. Нет. Завтра. Или послезавтра. А то Василиск придет, а у нас вся Квартира в мокрых носках.
Домашние репетиции проводились частенько, ведь Хельга играла со многими группами. Чего только одно «Досадное Недоразумение» стоило! И у Вальки своя банда была, «Бетон-Travel».
Когда у меня начиналась сессия, я засовывала в уши вату и сосредоточенно сидела на кухне. Недотрашка рвала и метала, но я не слышала – в ушах беруши, а в комнате целый оркестр.
***
Выйдя из института и глядя на грязный тающий снег, я вспомнила, что мне сейчас предстоит: уборка. Стало страшно.
Мне было жутко, пока я ехала в метро. В автобусе я подумала, что было бы здорово просто завернуть всю Квартиру в кулек и выбросить за окно. Это куда проще. Но тогда негде будет репетировать. Я набрала побольше воздуха и толкнула дверь.
Когда мы надолго уходили из дома или уезжали на несколько дней, Рыжий обижался и начинал писать на кровать в комнате. Точнее, на матрац, кроватей у нас не было. Причем обязательно на мой, засранец этакий. И матрац страшно вонял.
Чего я только не делала, чтобы избавиться от этой вони! Терла матрац стиральным порошком, гелем для душа, окуривала ароматическими палочками, поливала его освежителем воздуха. Но он продолжал вонять. А кот по-прежнему гадил.
Я разрезала целлофановые пакеты, склеивала их между собой скотчем и закрывала этой конструкцией свое спальное место. Но Рыжий все равно писал. Я выбрасывала пакеты, стирала постельное и, закрывая кота на кухне, подпирала дверь веником.
Я дома.
Веник на полу. Дверь на кухню открыта.
Только бы Кирилл не сел на мой матрац.
***
Я уже битый час пыталась оттереть плиту, когда в дверь позвонили. Наверное, Хельга пришла. Но это была не она.
– Привет, Полинка.
И та же усмешка. Как странно он на меня смотрит!
– Привет.
– Хельги еще нет?
– Нет. Ты первый.
Василиск снял гитару и поставил ее на пол.
– Чай, кофе или потанцуем? – спросила я без задней мысли.
– Вообще-то кофе. Но можно и потанцевать.
Меня бросило в пот. Вот еще! Без танцев обойдется. А кофе сварю.
Он шагнул в комнату.
– Садись в кресло! – крикнула я через плечо.
Полчаса спустя репетиция уже шла полным ходом. Кир играл, в перерывах попивая мой кофе. Кофе был страшно крепкий, черный и без сахара.
А я смотрела на Василиска – и все-таки каменела.
Стоя у дверей, я сказала:
– Оставайся, еще кофейку попьешь.
– Когда-нибудь я останусь, – сказал Кирилл и, развернувшись, быстро поцеловал меня в губы.
Кофе был горький.
Ожидая хозяев, кот скучал. Он лениво бил рыжей лапой по стеклу, охотясь за невидимой мухой. Муха назойливо звенела, садилась на уши и щекотала, но паршивку невозможно было поймать. Кот ее выдумал.
Рыжий лег животом на стол и закрыл глаза. Хозяева никогда не прогоняли его с кухни. Это было хорошо. Но они запирали его там. А вот это хуже. На кухне кот скучал. Нет, не по людям. А так просто. Хандра.
Кот и раньше замечал, что иногда начинает вести себя, будто совсем выжил из ума, как в случае с мухой. Да, он был стар. На боках повытерлась шерсть, уши уже не всегда замечали фальшивую ноту в игре хозяйки. А вот в былые времена…
Зажмурившись от удовольствия и раздувая ноздри, он начал вспоминать, как когда-то она всюду таскала его, Рыжего, с собой. Он прыгал в рюкзак, и они вместе куда-нибудь ехали. Кот слушал музыку, заводил новые знакомства, в общем, жил как все нормальные люди. А теперь хозяйка, видимо, решила, что он постарел, и стала оставлять его дома.
Может, это произошло потому, что от обиды он стал писать на матрацы? Так а чем еще заняться, если три дня сидишь один в Квартире, в которой даже мух нет. В которой даже не включить света, потому что лапы не достают, как ни прыгай.
Вот раньше писал же он на ее листочки, а она только радовалась, что вот, ура, не надо сегодня контрольную сдавать. А теперь, эх…
Вдруг Рыжий услышал, как в дверях поворачивается ключ. Это было сигналом: Мяааууоо, Муааооу! Пусть знают, как мне жрать хочется.
Но тут открылась дверь на кухню, и вместо хозяйки в проеме возникла Кошка. Кошка была серой и худой. И уж точно – чужой. Рыжий фыркнул и отвернулся. Кошка тоже фыркнула, но не отвернулась, а пошла облизывать его миски. Рыжий от возмущения чуть не упал с нагретой столешницы, но сдержался и только сквозь зубы процедил:
– Слышь, ты, Серая. Еще раз притронешься к моей миске – имей в виду, пеняй на себя и держись подальше. Я тут не шутки шутить лежу, иди, откуда принесло.
Но Серая только удивленно на него взглянула и мяукнула.
И в Рыжем что-то сломалось. Милое, простое создание, даже не знающее кошачьего языка! Кошка…
Три дня пролетели как в тумане. Рыжий был счастлив. Но вдруг Ее забрали и куда-то унесли. А потом его самого взяли, и потащили куда-то, и тащили долго. В дороге все время хотелось пить, немела шея, он царапался, как только мог; на дуре-девчонке, тащившей его, живого места не осталось. А его все несли и несли, везли по вагонам, трамваям, машинам, в руках, в сумке, во рту совсем пересохло, и было страшно обидно, что вот, всегда так – только начнет все налаживаться… Его принесли в какую-то квартиру, полную чужих запахов, а в ней был какой-то толстый холеный котяра. И тут Рыжий задал чужаку такую трепку, что клоки шерсти закружились по квартире. Но его снова схватили. И засунули в чемодан.
Чемодан был большой и темный, в нем было страшно, дура-девчонка несла его, и тот качался от ее шагов и от ветра, и коту казалось, что чемодан полон звенящих и светящихся мух, и он начал ловить их и бить по ним лапой, потом устал, задохся, понял, что хочет пить и заорал.
Его выпустили в пустом вагоне метро. Он метался по вагону, и ненавидел и этот поезд, и эту девчонку, и думал о Серой, как там она, что они сделали с ней? Откуда же ему было знать, что дура-девчонка просто влюбилась – так же, как и он, по самые рыжие уши, и ей срочно надо было ехать за любимым в Питер, где у него гастроли, и билеты уже куплены на вечер. Так же, как и у Хельги с Валькой. А три дня назад она подобрала на улице серую кошку, пожалела ее, а теперь – что теперь делать? За Рыжим велено присматривать. Сначала она лихорадочно думала, куда бы пристроить на несколько дней двух котов, потом поняла, что никуда ты их не пристроишь двоих, одного еще куда ни шло, а обоих совсем никак, понимаешь? Тогда она взяла Серую и выпустила ее на том же месте, где и нашла. А Рыжего повезла в Химки – там подружка вроде согласна была присмотреть. Но у них не сложились отношения с местным котом, подруга одолжила чемодан, чтобы кот не исцарапал девчонку до смерти, и они поехали домой.
А время поджимало, через три часа поезд, и она понимала, что вот сейчас вернется, дура, домой, а Хельга Патаки спросит, почему ее любимый кот в чемодане?
Выйдя из вагона и направляясь к эскалатору, я вдруг увидела, что уже почти на самом верху стоят две фигуры – Патаки и Шибалов. У меня екнуло где-то и кончился воздух. Они спустились на ступеньку вниз. Я волокла чемодан. До первой ступени по второй третьей и дальше дальше потом сперло в зобу что это за чемодан на лбу выступил пот рука онемела перестали гнуться колени ручка врезалась в ладонь что в чемодане, Полина?
– Там Рыжий.
Бухаюсь на ступеньку и реву.
***
– Рыжий, иди поешь.
О проекте
О подписке