От кого появился третий плод достоверно известно: участие в скоротечной связи с бабой директора фондовой биржи, где заложила Машка первый кирпич состояния, не отрицается ни единым биографом. Будущий житель Хайфы сам признал дочь и немало впоследствии был обрадован ее сходством с собой (рыжая и горбоносая стерва Агриппина совершенно не походила на соломеннопышную мать). Неутомимой же львице, прижимающей тогда к груди очередную новорожденную, по всей видимости, все равно было, от кого она родила, и куда, и к кому потянется чадо.

После рождения Агриппины нашла где-то Машка древнюю няньку-старуху. Ковыляла та по квартире, покаркивая на старших угаровских дочек и грея младшей бутылочки, а суровая мать, немного оттаяв в гнезде, вновь выскакивала во двор к проворному «немцу», отщелкивала по носам висящих повсюду в машине присосочных зверьков, хватала затянутую в кожу «баранку» и направляла «опель» к Ордынке с ее знаменитыми офисами. А то, словно примериваясь, отмечалась шинным визгом на Москворецкой (впрочем, Кремль был занят обычным своим колдовством и знать в то время не желал об удивительном существовании бабы).

«Бред! – взорвется читатель. – Как простая лимитчица смогла так стремительно воцариться в столице?! Но если даже и смогла: нельзя находиться почти одновременно в столь разных местах и заниматься столь разными делами: играть на бирже, посещать тренажерные залы, нежиться в солярии, толкать перед собой в супермаркетах тележки с продуктами, жарить, парить, стирать, шлепать сопливых дочек по заду, в те же самые мягкие податливые попки целовать их и сажать на свою шею раскиданных по всей Москве любовников – обыкновенный человек неизбежно разорвется!»

Но ведь баба необыкновенна.

Добавим лирики в ее несомненную каменность. Частенько казалась женственной Машка. Один из журналюг набросал впоследствии желтому, как осенний лист, журнальчику: «…Залезая в “опель” и оставляя на мостовой итальянские туфли, высотой шпилек сравнимые с Эйфелевой башней, грациозно переносила она затем босые ноги на уютный ворсистый коврик салона, становясь тогда в глазах очевидцев стеклянно-хрупкой. Трогательно нащупывали ее плоские деревенские ступни специально приготовленные для вождения тапочки и влезали в них. Белопышной рукой со светофорно-красными ногтями (мелькал при этом малахитовый браслет!) туфли подхватывались с асфальта и помещались на заднее сиденье. Пристально оглядев себя в зеркальце, хлопала дверью Угарова, газ нажимался удобной тапкой, и вот уже канареечный вихрь мчал навстречу Кутузовскому».

Несчастным для грузинского князя днем приветила Машка его арбатский «Монарх». Помимо двух сельджуков-брокеров (которых окликала она не иначе как Витькой и Федькой) и стрельца-охранника, таскался за повелительницей кокаинист-ваятель, замечавший все движения бабы и все ее жесты и мечтающий, подобно Петрову-Водкину, вылепить из нее теперь уже Мадонну Московскую. Изнывая от скуки, томился на мраморных руках хозяйки карликовый пуделек. Заметив рулетку, Угарова тотчас сбыла зверька любителю зелья – и приложилась к фишкам.

Двумя-тремя бархатными словами только и перекинулась гостья с поспешившим навстречу хозяином – и пропал грузин со всеми потрохами своими!

Поначалу кавказец еще бодрился. Прибегая в казино по неотложным делам (прибыль, убыль, недоимки с дрожащих рабов), рисовал себя настоящим абреком, уверяясь: ничем не отлична Угарова от прочих здешних девиц, счет которых у него пошел уже на вторую сотню. И всхлопывал крыльями, хорохорился, и похаживал гоголем, себя успокоив – ничего не стоит ему в один момент бросить бабу и в тот же вечер набрать, как и прежде бывало, хоть корзину белоголовых розанчиков (даже распоряжался слугам своим насчет блондинистых сучек). Но вот приближался вечер – «Монарх» расцветал «бегущей строкой» и рекламой, принимаясь всасывать в залы публику – и, пугая крупье с охранниками, хозяин туда и сюда по своему кабинету принимался метаться. Отменялись бордели и сауны, втягивал потомок Багратионидов в плечи седую грузинскую голову, виноватым бочком пробираясь мимо чулочно-подвязочных див, которых сам же приказывал дюжинами вместе с шампанским доставлять к своему кабинету. Крылья его безнадежно опадали, и выскальзывал он из царства своего, словно тать. Подбегая затем к настоящей сакле на колесах – толстошинному «хаммеру», трогал с места, еще себя уверяя – «не к ней» – но уже кусая губу, готовый порвать ее холеное тело всеми на свете кинжалами. Называл тогда Машку последней в мире из шлюх, но, подобно нильсовой жертве, тащился через весь, казалось, хохочущий над ним город на звуки ее беспощадной дудочки.

Были терзания возле самой двери, когда, поднося руку к звонку, с криком «вах!» наш герой, не нажимая, несколько раз ее от звонка отрывал. И, побежденный, все же звонил! Вглядываясь в бабу с порога, вопрошал себя чуть ли не со стоном: что же есть этакого в широкоскулости и в веснушках любовницы? Однако плыл навстречу томительный голос бабы, грудь ее бросалась навстречу, и не свернуть уже было, не соскочить – вся грузинская гордость, подобно расплавленному олову, стекала тогда к угаровским, не очень-то и казистым, ногам. Комом катился князь в Машкину бездну – и, расплавившись до конца, заползал под ее одеяло смиренным безмолвным ужом.

Самая изощренная инквизиторская камера пыток с ее «испанским сапогом», не могла идти ни в какое сравнение с тем навалившимся мучением: рвал и метал Багратионид. Ревность искрилась в нем миллионами ватт. Оказавшись за кабинетным столом (вершить все-таки надо было дела), видел перед собой лишь ее, до люминесцентных потолков взвиваясь от одной только мысли, что сейчас где-то, с кем-то раскинулась баба и дает брать себя, и гудит своим голосом, от которого у самого князя переворачивались внутренности, «любый, любый!» – не ему, но иному счастливчику. Без чертей, видно, не обходилось – время от времени подсовывали они в княжью голову подлое это видение, и, скача вокруг, и хлеща по столу, по отчетам к компьютерному монитору крысиными своими хвостами, хрюкали от смеха, видя, как дыба корчит страдальца и пена готова пойти у него изо рта. Белый свет тогда был не мил: владелец «Монарха» отмахивался от компаньонов и прибыли и хватался за телефон мрачнее самой мрачной кавказской скалы. Что мог услышать опоенный? Хохотала на другом конце баба, играючи поймав на крючок эту рыбу. А то и ворковала голубкой и даже бралась кокетничать. И то с ним вытворяла, что обычно вытворяет любая жеманница с окончательно попавшимся воздыхателем: капризничая и томя сердечного, словно жаркое, на самом медленном огоньке. И врала ведь, врала, врала, отважно врала в лицо князю о верности. Верил он, и не верил, и бил уже всеми копытами, как пойманный топким болотом лось. Часто уже не допускала его Машка к себе, отбиваясь, что занята, – кружил тогда по ночному Садовому неприкаянный «хаммер»: братья же самого водителя, кунаки и прочие родственники бесновались не хуже тех дьяволят, но ничего не могли поделать.

Не так уж и не правы оказались чертенки: метнула Машка еще один свой гарпун. Результаты были все те же: чеченец поначалу брыкался, хвастал, сердешный, что взял еще одну здешнюю девку, и, подбоченившись, хвалился приятелям, что ее он «и так, и этак», – но сделался вскоре грустен, даже сбежал куда-то из банды – правда, затем вернулся: однако толку от того молодца теперь было мало. Друзья, бывало, вскричат: «Ваха, бросай эту русскую б…ь! Поедем домой, и возьмем горянку».

А он: «Не надо мне другой невесты! Никакой своей мне не надо!» И хрясть по столу кулаком – да так, что и деньги, и карты, и проверенная не одним орлиным носом колумбийская дурь вмиг разлетались по ресторану.

Крутился возле Угаровой и хохол-западе-нец (находила время она кувыркаться и с западенцем!). И вообще: биографы с тех пор тонут в разлившемся море свидетельств. Пудельки и прочие собачьи карлики красуются на угаровских ручках. Известны уже два портрета, в одном из которых выдвигается из сумрака Машка со всеми своими тремя дочерьми и собачками. Второй портрет (автор – почитатель Кандинского) словами отобразить невозможно. Удивительная свита ее разрастается, шныряют новые спонсоры. Баба любит и поддавать, и под пьяную лавку бузит (многие скандалы милицией запротоколированы). Характер ее при этом проявляется самый что ни на есть отвратительный, однако безответному официанту то ли в «Яре», то ли «У Тестова» сильно ею обиженному, повинившись, однажды дала Угарова столько, что из его рук посыпались ассигнации. Дальше – больше: если внимать расплодившимся слухам, прямо с порога все тех же столь любимых ею бань на Чистых Прудах подхватывали гостей специально переброшенные для блуда в Москву то ли из Гвинеи, то ли из Ганы пучеглазо-губастые красавцы. Приглашенных поражали гигантские раковины с белужьей икрой. Осетр, размером с маленький пароходик, шевелился в бассейне, а рядом с волжским чудом бесновался нью-орлеанский джаз. Посреди раздувающих щеки, совершенно голых тромбонистов и кларнетистов, возвышалась белая глыба «Стейнвея», клавиши которого нещадно терзались не кем-нибудь, а стариной Рэем Чарльзом. Замечен был, вроде, в тех оргиях и сам Диззи Гиллеспи. В комнатах отдыха на игральных столах железной бабьей рукой прокладывались для художественно-артистической оравы кокаиновые дороги: со всех сторон облепляли края тех столов внимательные носы. Согласно домыслам и басням, неизменно там бегал новый ее фаворит – безобразнейший орангутанг, трясущий седой благообразной бородкой сэнсэя, и принимающий участие чуть ли не во всех соитиях. Особая молва катилась о достоинствах неутомимого – уд его при малейшем возбуждении выдвигался до огромных размеров, словно телескопическая труба. Угаровские недруги уже тогда с завидным постоянством пытались перемыть крепкие Машкины кости, представляя орангутанга не только сожителем бабы, но и неким ниндзя ее, которого с исключительно сексуальной миссией натравляет Машка на конкуренток: от нового этого Луки Мудищева пострадали многие – были и покалеченные, и даже отправившиеся на тот свет. Пыл сочинителей не охладило появление блистающей Машки в ошеломительном «Квазимодо» с невинной ручной мартышкой, которая, судя по всему, и послужила прообразом фантастического Луки. Впрочем, недоброжелатели уже тогда представляли Угарову то булгаковской Маргаритой, то неким чудовищем, всасывающим в себя их жизненную силу. Особо выдающиеся хулители впоследствии запугали свою паству образом огромной туши, нависающей над Москвой, – в том образе великая блудница давала отпить отравы из своих грудей, а между ног ее распахнулись ворота в сам ад.

А что грузинский князь? Измучился уже так князь, что не мог и минуты усидеть за кабинетным столом, и отворачивался от самых впечатляющих сумм, которые каждый вечер исправно подносили ему на блюдах, – не в радость был ревнивцу заведомо проигрышный посетительский азарт. Забавляла Машку подобная багратионидова тоска, успокаивала она любовника и временами даже зазывала: «А прибегай-ка, любый, ко мне на наливочку…»

Князь прибегал – чуть ли не вприпрыжку!

Купеческий дом в Столешниковом, стиснутый модернистскими кубами и в тени приблатненных юнцов уже было догнивающий, моментально воспрянув, сделался сразу известен не только своей охранной доской. Опоясывающая бельэтаж «коммуналка», вмиг, одним единственным договорным росчерком бабы выметенная из засиженных и перегороженных мест, разлетелась мушиным роем по столичным окраинам – целый месяц затем потрошил внутренности ошеломленного «купца», попутно набрасывая глянец на внешние стены, целый, невесть откуда свалившийся, батальон азиатов.

В один день разом исчезли штукатуры и плотники с амбразурами заместо глаз и ташкентской своей бестолковостью: баба вселилась в новое жилище, и по залам и комнатам, отражаясь в потолочной лепнине, эхом принялись метаться ее смех, гнев и команды. По утверждению некоторых, всюду были разбросаны миски и ночные горшки. Нянька, зыркая вороньим глазом, прижимала одной костлявой лапой своей крохотную Агриппину, а другой, с согласия матери, поддавала повзрослевшей Акульке и совсем уже не в меру расходившейся ее черномазой сестре. Не прекращался визг, валялись какие-то тряпки и стулья. Однако другие клянутся, бардака не было и в помине: напротив, вся анфилада до блеска чистилась горничными. Поражало очередное Машкино гнездо не только своим размахом, но и продуманностью интерьеров, и поистине аристократической утонченностью многочисленных кресел и столиков. Видели там даже библиотеку, а в ней хозяйку, шевелившую губами над раскрытым Петраркой.

В единственном сходятся те и другие – был новый огромный живот, с которым втискивалась баба и в машину, и в биржу, и в «Квазимодо» с «Монархом». Замученный ли ревностью князь оказался причиной брюха, впечатлившего размерами гинекологов, хохол ли, уроженец Толстой-юрта? Вмешался со стороны варяг? Одно ясно: ненадолго прервав аборты, произвела Угарова вдобавок к своим дочерям (откровенным, нахальным дряням), плаксивого сынка, на всю жизнь присосавшегося к ядерной матери цепким сибирским клещом.

Но позже о Парамоне!

С той поры, как кавалерийским махом перескочила она в Столешников (рукой отсюда было подать до Котельнической!), пошли круги уже по всей Москве, и многие досужие кумушки твердили: непременно, Угарова – ведьма!

Из уст в уста передавались новые свидетельства о неких ритуалах в ее доме, о шныряющих там по залам и комнатам магах со свитками, о катафалках возле самых ее ворот, из которых по полнолуниям выскакивают на погибель христианскому миру жизнерадостные упыри, о недобрых огнях в полуночных окнах, о вылетающих из Машкиного подъезда летучих мышах и о матюгающихся на обывателей ее же кошках. Дошло до младенцев, вскипяченную кровь которых проклятая Машка смешивала с вином и водой, угощая затем подобным зельем своих таинственных посетителей. Так, еще больше вокруг ее имени сделалось абракадабры. А каменная баба после родов появилась вдруг в изысканных платьях-мини от самого Кардена на премьерах и дефиле московского света. И совсем потерялся свет! Как получилось, что перед самыми прожженными «пер-воканальными» менеджерами повела себя баба хозяйкой? Черт ее разберет! Но не успел канареечный «опель» и трех дней попастись у Останкинской башни – пали продюсеры, дался зеленый свет. Тамошние модели с актрисками, когда появлялась чуть располневшая Машка под ручку уже то с одним, то с другим небожителем, какое-то время терзали себя любопытством: опять получалось, что стерва взялась ниоткуда. Скрежетали зубами, словно тракторными гусеницами, вслед ей точеные модницы, со злостью смакуя явные угаровские недостатки (впоследствии, окончательно перешла Угарова на балахон, скрывающий красное мясо впечатляющих ляжек, и ботфорты). Но к ярости продюсерских жен (и разнообразных любовниц) «кошельки на ногах» так и липли к этому, по мнению многих завистниц, Крошке Цахесу, за честь почитали быть ему представленными и даже заискивали перед ним, стараясь что-нибудь этакое ввернуть в разговоре (Машка ценила юмор, ее грудной благодарный смех вызывал сладкую дрожь у большинства кавалеров).

Конец ознакомительного фрагмента.