«Блаженны изгнанные правды ради…»

Моя мама, коренная ленинградка, в 11-нем возрасте пережила блокаду. Она много рассказывала мне о своем детстве. Родилась она в доме № 2 на Фурштадтской улице. До революции этот дом, как и большой продовольственный магазин на первом этаже, принадлежал известной в Петербурге купеческой семье. Торговали они фруктами, часто заморскими. В магазинах был образцовый порядок. Даже в советское время эти магазины отличались не свойственной той поре культурой обслуживания, чистотой, вежливостью. Дом на Фурштадтской был построен в начале XX века. Семья мамы жила на 4-м этаже по черной лестнице, в коммунальной квартире с окнами на улицу. А этажом ниже, под ними, в такой же комнате жила семья к тому времени уже покойного купца-предпринимателя. Его жена с сестрой, сын с невесткой и внучка Аня. Мама и Аня дружили с раннего детства. Они росли вместе, как две сестры. Дед моей мамы принадлежал к отверженному классу. Был священником. Какой-то бессознательный общий страх, видимо, сблизил эти две семьи.

В наши дни трудно себе представить, сколько гонений и преследований пришлось пережить им в те годы. Купцы— «кровопийцы, толстосумы, угнетатели». Мало кто под воздействием советской пропаганды сохранил благодарную память к русскому купечеству, так много потрудившемуся на ниве строительства Российского государства. Укреплявшему не только экономику страны, но и много жертвовавших на строительство православных церквей. Где-то в тайных архивах КГБ хранились имена ктиторов храмов, воздвигнутых на средства купцов и нещадно разрушенных богоборческой советской властью. А сами они купались ли в роскоши, так свойственной нынешним «новым русским»? Я познакомился с Анной Сергеевной – подругой мамы – в 1995 году, когда впервые посетил ее дом. Она жила одна в своей комнате, на третьем этаже. Меня, привыкшему к жизни без всяких излишеств, поразила скромность ее обстановки. Старинное кресло-качалка, трюмо, буфет без всяких украшений, печь, выложенная простым белым изразцом. В разговоре я как-то упомянул о былом их богатстве. Анна Сергеевна даже обиделась: «Мы никогда не были богаты. Просто у нас было «дело», в него и вкладывали капиталы. Сами жили скромно». Никогда я не слышал от Анны Сергеевны жалоб. С каким-то глубоким смирением принимает она теперешнее положение. Когда она захотела приватизировать свою комнату в коммуналке, чтобы, как память, передать ее после смерти двоюродной сестре, местные власти долгое время оспаривали принадлежность ей маленькой кладовки, за пользование которой она всегда исправно платила. Ходила, доказывала, упрашивала. И при этом ни тени озлобленности, раздражения. «Неубедительные основания для приватизации 3-метровой кладовки». А незаконная конфискация пятиэтажного дома, построенного родным дедом?! Это меня поразило до глубины души. Не 3-метровая кладовка, а весь дом по праву должен был бы принадлежать ей.

Отец Анны Сергеевны воевал на Ленинградском фронте. Его жена – Зинаида Павловна несколько раз ездила к нему на передовую. А когда он вернулся с фронта с тяжелой контузией, потеряв дар речи, трогательно ухаживала за ним до самой его смерти. «Вернувшись с фронта, – рассказывала Анна Сергеевна, – папа как-то обнаружил в книжном шкафу книжку «Три мушкетера», взятую им для меня перед самой войной в заводской библиотеке. Как могло случиться, что он не вернул ее своевременно, и она столько лет пролежала у нас дома? На следующий день он, никому ничего не сказав, пошел на завод относить книгу. Через проходную его не пустили, обругали. Расстроившись, папа потерял ориентировку и долго не мог найти дорогу домой. Вернулся только поздно вечером, к огромной радости семьи, измученной томительным ожиданием». «Эта семья очень честная и совестливая». Эти слова не раз повторяла моя мама, рассказывая о своем детстве. И в моем сознании как-то очень сильно запал образ этой семьи, имеющей в своем основании купеческие корни.

Еще одну историю купеческой семьи я услышал, побывав в Иванове. Это в очередной раз стало для меня подтверждением высоких нравственных качеств купеческого сословия дореволюционной Руси. И дай-то Бог силы пробуждающейся нашей стране обрести эти качества, утвердиться в них. Дабы не утратить вконец честь и совесть в погоне за наживой и легкой прибылью.

* * *

Михаил и Вера познакомились в храме, где оба пели на клиросе. Они были из богатых купеческих семей. Михаил хотел стать священником, но отец воспротивился: «У тебя другой путь. Нужно продолжать Дело». У отца было большое состояние: несколько крупных магазинов в Иваново. Через непродолжительное время молодые люди обвенчались в той же церкви. Жили в любви и согласии, воспитывали пятерых детей. После революции положение их резко изменилось. Советская власть конфисковала все имущество, отца у Михаила расстреляли. Нищету и страх перед дальнейшими репрессиями получила в наследство молодая семья. Михаил часто просыпался от любого шороха: «Это за мной приехали». Какая-то трудная мысль стала неотступно преследовать его. Даже с женой, с которой жил в полном согласии, он долго не мог поделиться своей тайной.

Однажды Михаил собрался в дальнюю дорогу. Шла гражданская война. Только перед самым своим отъездом он открылся жене. Оказалось, что перед арестом отец оставил ему и старшей дочери золото. Сказав при этом, что когда власть большевистская кончится (а он в это твердо верил), возроди Дело. Дочь должна была позаботиться о младшей сестре и часть золота пожертвовать на строительство храма. По смерти отца старшая сестра Михаила отказалась жертвовать на храм, ссылаясь на трудности послереволюционного времени. «Храмы сейчас закрываются. К чему их строить». Вскоре золото у нее украли. Брат, узнав об этом, очень опечалился. «Отдам свое», – решил он. А сестре посоветовал передать церкви отцовские иконы, хранящиеся у нее дома. Но та и этого сделать не пожелала. Через некоторое время с ней случилось несчастье – загорелся дом. Спасая имущество, она заживо сгорела.

Это событие тяжело подействовало на Михаила. Он увидел в нем возмездие Божие и решил искупить вину сестры: не откладывая, пожертвовать все золото на храм. Вера, хотя они и жили в нищете, когда узнала всю правду, возражать не стала. Попросила только отдать золото не в ивановские храмы, которые тогда вовсю закрывались. Переодевшись для безопасности в форму командира Красной Армии, Михаил отправился в дальний путь – в Троице-Сергиеву лавру. Старец, к которому он обратился, долго думал, прежде чем взять золото. «Возьмите, – взмолился Михаил, – эти драгоценности заработаны честным путем. Это отцовское наследство». Старец согласился. «Бог вам воздаст, но не на земле. На земле даже следы ваши сотрутся. Вы же оставите следы на Небесах».

После беседы со старцем Михаил отправился в Свято-Духов храм. Старец, прощаясь, сказал, что св. Максим Грек будет небесным покровителем всего их рода. Из этой поездки Михаил вернулся другим человеком. Неотвязные мысли о возможном аресте совершенно его оставили. Напротив, он безбоязненно стал обличать богоборчество власти, не таясь, говорил всем о грядущем возмездии Божием за уничтожение веры, поругание храмов. Его поместили в психиатрическую больницу. При выписке врач в разговоре с женой Верой, происходившем с глазу на глаз, сказал: «Ваш супруг – человек разумный, но для его безопасности лучше, чтобы его считали ненормальным»! На том и порешили. Но и в качестве умалишенного Михаил был неудобен. Слишком откровенно ругал он власть предержащих, называя их сатанистами, обличал окружающих в безбожии. Многие его боялись и ненавидели, грозили расправой.

В последние дни своей жизни Михайл часто вставал ночью и выходил из дома. Вера, просыпаясь и видя, что его нет, выбегала на крыльцо и находила Михаила задумчиво сидящим на лавочке у калитки.

В ту страшную ночь, проснувшись, Вера не обнаружила мужа на лавочке. Недалеко от их дома проходило железнодорожное полотно. Там и нашла она раздавленное тело своего супруга. Не помогло Михаилу клеймо «умалишенный». Зато никому и в голову не пришло искать виновников этой трагедии. «Сам бросился под поезд в припадке болезни». И только Вера знала – не мог такой глубоко верующий человек, как ее Михаил, покончить с собой. Знала и всю оставшуюся жизнь, как крест, молча несла это знание в себе. Кладбище, на котором похоронили Михаила, снесли. Так исполнились пророческие слова старца: «На земле же даже следы ваши сотрутся».

Несмолкнувший голос

Две встречи оставили неизгладимый след в моей жизни, два человека заставили меня серьезнее задуматься над своей жизнью, углубили мою веру, расширили понятие Родины, ее истории – владыка Петербургский и Ладожский Иоанн и батюшка Василий Ермаков. Ни у кого другого не довелось мне найти таких ясных и проникновенных ответов на вопросы современности. И проповеди их – пламенеющие – слились в один огонь. Может быть и не точными словами я говорю это, но сердцем так чувствую.

Каждый год, 2 ноября, в день, когда закончил свой земной путь великий печальник Земли Российской владыка Иоанн (Снычев), приходит народ православный на Никольское кладбище Свято-Троицкой лавры на могилу любимого Пастыря. А 4 ноября – день хиротонии протоиерея Василия Ермакова – настоятеля храма Серафима Саровского в Санкт-Петербурге, который уже около 50-ти лет несет свое церковное служение. Оба они ровесники одного времени, пастыри Божией милостью. И это их духовное родство невольно соединило их в моем сознании…

Несколько лет назад, когда я еще жил в Сыктывкаре, жизненные обстоятельства вынудили искать духовных наставлений. Я приехал в Петербург с надеждой встретить здесь старца, способного разрешить мои сомнения, вывести из тупика. Перед этим я прочитал книжку о московском священнике Алексее Мечеве. А что если и сейчас в большом, незнакомом мне Петербурге живет такой старец? Одна моя давняя знакомая повела в кладбищенский храм Серафима Саровского. Дорога туда показалась мне дальней, народу в храме очень много, душно, и я еле выстоял литургию. Служба закончилась поздно, но большая часть людей не уходила, они ждали настоятеля. Кто для благословения, кто за советом. Время тянулось томительно долго.

Наконец, он вышел. Его тотчас окружили плотным кольцом, пробиться через которое представлялось делом невозможным. Однако пожилой священник, по виду действительно напомнивший мне о. Алексея Мечева, вскоре сам подошел ко мне. Это был о. Василий Ермаков. Он дал мне совет, показавшийся в то время неисполнимым. Однако я попытался его осуществить, и все мои проблемы разрешились для меня дивным образом. И он стал моим духовным отцом.

Еще до встречи с о. Василием, когда сомнения сильно одолевали меня, я познакомился с книгами петербургского владыки Иоанна. Его статьи о России, как и проповеди о. Василия, заставили задуматься о трагической судьбе русского народа, его неразрывной связи с православием. Эти два человека – о. Василий и ныне покойный владыко Иоанн – стали для меня истинными наставниками в вере, как бы соединившись воедино в моем сознании. Впоследствии, расспрашивая отца Василия, я с удивлением узнал, что и они были связаны одной судьбой.

Протоиерей ВАСИЛИЙ: «Мне Бог судил учиться с митрополитом Иоанном в нашей духовной академии. Он пришел учиться чуть позже меня: через три года. Ходил он в монашеском одеянии и вел тихий, скромный образ жизни. В то время мы и не предвидели, кем станет он у Престола Божия, мы учились служить Господу нашему Иисусу Христу, постигали науку пастырства. Время тогда было жестокое, еще был жив Сталин. Когда коммунисты отдышались от войны, они снова стали закручивать гайки. Я на будущего митрополита Иоанна всегда обращал внимание. Мы были с ним студентами, одногодками (разница в один месяц). У нас было общее сердце, мы не раз встречались с ним, как и с владыкой Владимиром, общались очень духовно. Мы знали то время, знали его нужды».

Два старца, два печальника о Русской земле. Несмотря на различие в сане, одновременно несли в Петербурге свой крест служения Богу, одинаково скорбят за русский народ…

Митрополит ИОАНН: «При всех шалостях и возрастных недостатках у меня все чаще появлялись мысли о вечности. Однажды, лежа на нарах в своем доме, я размышлял о смерти и о совершенном уничтожении моего «я». Когда я пытался представить себя несуществующим, на меня находил такой страх, что я приходил в отчаяние и горько плакал. Тайна будущей жизни мучила меня. Я не мог примириться с мыслью о небытии.

19 июля ст. ст. вечером, накануне праздника пророка Илии, я по привычке отправился в городской садик на танцплощадку. Перелез через небольшую ограду в потайном месте и уселся на лавочке. Воздух был чистый, и сидеть было приятно. И тут со мной произошло нечто необыкновенное.

С моих глаз как будто бы спала пелена, мешавшая зрению, и перед моими очами открылась ужасная картина. Я видел, что вместо людей танцуют какие-то черные, отвратительные существа, покрытые шерстью. Вид их был настолько безобразен, что вызвал во мне отвращение и внутренний страх. Недолго раздумывая, я тем же путем, которым попал на танцплощадку, удалился с места ужаса.

Больше на танцплощадку я не возвращался.

Начался новый период в моей жизни. С этого дня душа моя наполнилась необычайной радостью. Ничто земное уже не интересовало меня, и я весь был устремлен в горнее. Бросил юношеские шалости, порвал с друзьями и заключился весь в Боге».

Протоиерей ВАСИЛИЙ: