3

Спят стулья и парты, доски и указки. Учительский стол медленно покрывается пылью, и безразлично смотрят со стены на пустой класс математики Лейбниц в компании Гаусса и вечно хмурого Лобачевского. Когда-то здесь царили шум и гам, повелительный голос учителя или весёлый детский крик разносился по коридорам, сотни ног за день пробегали вверх и вниз по лестницам, топтали подвытертый линолеум и скользили по плитке в туалетах; теперь все двери закрыты, вода в санузлах отключена, звонки отключены тоже, а все цветы из классов выставлены на подоконники в коридоры, чтобы сторож их поливал – это тоже было его негласной обязанностью. Особенно он ненавидел кабинет биологии, где развели почти оранжерею и цветы жили там всё время, поскольку вытаскивать огромные кадки с пальмами никто не собирался, и ещё потому, что был он на четвёртом этаже, куда как минимум пару раз в неделю Георгию Афанасьевичу приходилось таскать свои корявые ноги и где бутафорский скелет в углу насмешливо поглядывал на него пустыми глазницами. Так проходило каждое лето в школе – тихо, пыльно и с оттенком мистики для искушенных умов.

Поролоновый человек в мешке тоже собирался провести лето спокойно, не покидая своего уютного нанафталиненного пристанища. Руководитель театрально-рукодельного кружка Мария Михайловна педантично всё прибрала в небольшой кладовочке, разложила по местам и закрыла полиэтиленом, чтобы не пылилось, и теперь с чистой совестью проводила дни на даче, взращивая не менее аккуратные цветочки на не менее педантичных клумбочках. В её светлую, наполненную мыслями о садоводстве и театре голову и закрасться не могло, что кто-то расхаживает сейчас по её кладовке, разрушая устоявшийся покой! А иначе бы она, несомненно, бросила бы лейку и ринулась спасать своё царство ниток-иголок да незатейливого реквизита, да ещё бы устроила взбучку сторожу, не постеснявшись его возраста, который, расставляя ловушки для крыс, забыл закрыть туда дверь. Точнее не забыл, а не проверил после того, как попросил завхоза посмотреть ловушки, когда шли ещё работы по школе, а тот перепоручил это дело Пашке, а Пашка намеренно не запер дверь, отчитавшись, что все ловушки в норме и ждут хвостатых посетителей. Но нет! Ничего подобного не закралось в светлый ум Марии Михайловны, и убедившись в тот вечер, что астры её растут отлично и зацветут в срок, она безмятежно отправилась в свой дачный домик смотреть ТВ-шоу да попивать чай с конфетами «Дунькина радость», что продавали в их сельском магазинчике по восемьдесят рублей за килограмм. А поролоновый человек, игравший в театральном кружке обычно огородных чучел и прочих неподвижных персонажей, вроде рыцаря на заднем плане, а пару раз даже трупов в школьных инсценировках романов Агаты Кристи, покорно покинул свой мешок и был утащен куда-то за ногу.

– Я хочу попугать сторожа, – пояснил Паша, разложив поролоновое тело на полу и подыскивая теперь кушак или ремень.

– Ого, сколько тут всего… а зачем нам пугать сторожа? – Белка с любопытством разглядывал театральную кладовку, где ещё ни разу не был. – Смотрите! Это пистолет!

Он взял игрушечное оружие и стал целится во всех по очереди.

– Тихо ты! Все двери в школе закрыты. Все ключи у Афанасича, у меня только входные. Нам надо вытащить у него ключи, иначе мы кроме как по коридорам ходить не сможем. Сечёте?

– Ну да! И мы тогда сможем везде-везде побывать?

– Везде.

Хомяк, до этого с опасением смотревший, как Павел привязывает к шее поролонового товарища поясок от платья Джульетты, ожил:

– И в столовой тоже?

– Э, тебе бы всё жрать! Ну да, и в столовой тоже. Не сомневаюсь, что специально тебе там оставили порцию.

Глаза Хомяка загорелись; кажется, он даже позабыл бояться.

– Ты губу-то подбери, Хомячина! Столовую ещё заслужить надо. Сделаешь всё как я скажу – может и пущу туда. Хотя там наверно всё убрано. Но что-нибудь вроде печенья могло остаться!

При слове «печенье» хомяк сглотнул, чем рассмешил Белку.

– Тебя что, дома не докармливают? Ха-ха!

– Его на диете держат, – добавил Пашка, и Семён надулся. – Так! Теперь нитку Ищите нитку! И ты ищи, что застыл? Для тебя же всё это.

– Что ты… то есть я… должен буду делать? – выдавил Хомяк.

– Сейчас всё увидишь. Ну, готово! Назовём его Жорж.

И Павел продемонстрировал всем Жоржа. На голову ему в качестве лица нацепили маску кота Леопольда, на шею накинули петлю из кушака Джульетты, а к ноге привязали тонкую чёрную нить.

– Значит так, объясняю один раз, – заговорил торжественно Пашка. – Мы подвесим его к потолку у гардероба, где каморка Афанасича. Так, словно он повесился. Типа труп висит. Ты ведь уже играл труп, правда, Жорж? Ну вот, тебе не привыкать. Опыт есть! Мы с Белым спрячемся за дверью на лестницу, и протянем туда нить. А ты, Хомяк, должен будешь пойти к Афанасичу и как-нибудь заставить его выйти в холл. Он увидит это дело, и тут я потяну за нить, словно он поворачивается… короче, тот напугается, он ведь слепой, не поймёт сразу… кинется к дежурному телефону, который у входа, и тут ты, Хомяк, должен будешь зайти туда к нему и взять ключи. Вопросы?

В глазах несчастного Хомяка был шок, у Белки же – восторг.

– Ого! Вот это супер! Вот это ты придумал! – тут же запрыгал последний. – А потом что?

– А потом свалим. С ключами.

– Но… – ожил Хомяк, – это же… он же старый! Нельзя так!

– А ты не помнишь, как он нас своей палкой гонял, когда ещё пошустрее был? Так можно?

– Меня гонял, да! Но не догнал, ха-ха! – вставил Белка.

– Тихо ты, иначе я тебе рот заткну и к стулу привяжу! Мне, между прочим, он тогда в лоб вмазал своёй тростью долбанной.

– Меня он не гонял, – заявил Хомяк, – а тебе… не надо было к нему в комнату подбрасывать вонючку эту… сигарету…

– Ты поучи ещё меня! Я выкурить его хотел. А заодно проверил, есть ли у него нюх. Поздно, Хомячина, я же предлагал тебе уйти! Поздняк метаться.

– А можно я потяну? Можно я потяну на нить? – не унимался Белка.

Пашке надоело: он взял его за ухо и толкнул, тот угодил в ловушку для крыс. Раздался щелчок и Белкин истошный вопль – ловушка захлопнулась прямо по пальцам ноги, и открытые сандалии не смогли их уберечь. Пашка подскочил к нему, зажав рот.

– Слушай, ты откуда вообще взялся на мою голову? Ты же уезжать куда-то там собирался! Разожми ты ему ногу, Хомяк, что стоишь?

Семён бросился исполнять указание.

– Мы… мы должны были уехать, но папа… попал в больницу, – ответил Белка уже весьма смирно.

– А что так? Нос сломали?

Павел очередной раз пошутил, однако попал в точку. Белка, потупив взор, обиженно проговорил «да».

– Ого! Да ты, по ходу, весь в него. Вот, учись на ошибках родителей! Небось тоже твой папаша рот не закрыл вовремя.

Белка промолчал, и Павел обратился к Хомяку:

– Ну выбирай: идёшь со мной принудительно или добровольно?

– Уже почти десять, меня мама будет искать!

– Ты свои часики поганенькие выкинь, они всё равно врут. Я тебе скажу, когда десять будет.

Хомяк печально поглядел на свои простенькие наручные часы с обычным белым циферблатом, но, видимо, всё же не пожелал с ними расставаться. Он молча взял на плечо Жоржа и пошёл к выходу.

– Вот это дело, – одобрил Павел. – А ты – стул бери!

Белка взял металлический стул и захромал позади.

4

Солнце клонилось к закату. Последние его рыжие лучи ненадолго озарили холл, и наступил полумрак, тихий и таинственный. Поганенькие, как выразился Пашка, часы Хомяка показывали около одиннадцати, когда он не дыша от страха пробирался через гардероб к комнате сторожа. У Семёна был скромный мобильный, он перед этим позвонил маме и предупредил, что задержится, та согласилась без особых препирательств, что немало удивило его и даже огорчило. Обычно она отличалась строгостью; теперь же, когда строгость не помешала бы, она лишь сказала «хорошо, только позвони, как домой пойдёшь».

Жорж уже болтался в холле, привязанный к лампе. Честно говоря, на висельника он был мало похож, хотя, если в темноте, да сослепу… но болтался он именно как поролоновый мешок, неестественно, да и был каким-то больно уж тощим, к тому же, одна нога была чуть короче другой. Павел с Белкой спрятались за дверьми на лестницу, а Семёну поручили каким-либо способом, на его усмотрение, заставить сторожа выйти в холл. Сообразительностью Семён не блистал, поэтому «какой-либо» способ весьма озадачил его. Наверно, требовалось извлечь громкий звук, но из каморки Георгия Афанасьевича вовсю орал телевизор, и с громким звуком явно возникали проблеиы.

Семён медленно пробирался вдоль стенки к открытой двери, из которой падал пучок света, превращая пустые гардеробные вешалки в причудливые, многопалые тени на противоположной стене. Сторож смотрел какое-то шоу – постоянно слышался бодрый голос ведущего и закадровый смех. Мама никогда не разрешала смотреть ему такие шоу, называя их рассадником тупизны… рядом с дверью стояло металлическое ведро и швабра. Уронить ведро? Вряд ли Афанасич услышит это. А что если он… неприятные мысли полезли в голову Семёна. Присматриваясь к пучку света, он не видел ни малейшего движения внутри кроме отблесков телевизора, не слышал ни малейшего иного звука. Он кинул умоляющий взгляд назад, но Пашка из дверей лишь погрозил кулаком и сделал не обнадёживающее движение ребром ладони поперёк шеи. Хомяк сглотнул, но желудок откликнулся комом в горле. Он продолжил подбираться к пучку жёлтого света… постепенно начало вырисовываться пространство каморки. Сначала он увидел желтоватый холодильник, затем край стола… на нём газеты, чайник, кружка… всё это какое-то грязное, неопрятное. Старческое. Просиженный деревянный стул перед столом был пуст. На столе была тарелка с остатками курицы и каким-то жёлтым засохшим налётом, наверное масла. По обглоданным куриным костям ползали мухи. Несколько из них уже прилипли к лепучке, что висела прямо над столом. На самом краю стола стояла ещё тарелка, пуская, только с крошками – наверное из-под хлеба. Желудок Семёна возмутился ещё сильнее, угрожая выкидышем. Сторожа пока не было видно.

А что если он… снова эта мысль! Услышав шорох позади, Семён резко обернулся и чуть не заорал – так сильно напугал его Жорж, слегка покачиваясь в полумраке. На самом же деле причиной шороха был Белка, которого опять по какой-то причине пришлось унимать. Из холла Хомяк услышал угрожающий шёпот Пашки. Но… резкий рык, или хрип… и Хомяка откинуло к стене.

Мозг сделал попытку бежать, но ноги подогнулись, и он с невнятным вскриком повалился на пол, потеряв очки. И решил: всё, конец! Рык повторялся снова и снова, и Хомяк беспомощно ожидал расправы, зажмурив глаза. Но расправа всё не приходила.

– Вставай! Э, тупица! Вздремнуть решил? – расслышал он вскоре приглушённый голос Павла, и гадкое Белкино хихиканье на фоне.

Семён приподнял голову. Очки расплывчатым очертанием лежали рядом. Он не умер, и даже ничего не болит!

– Ну ты и тормоз! – прокомментировал Пашка уже в голос.

Конечно, это был храп. Раскатистый, прерывистый; тот самый знаменитый «храп старого сторожа». Георгий Афанасьевич спал на кушетке, что была в углу каморки, и ни телевизор, ни какие-либо другие звуки не могли быть помехой его сну, разве только в ухо не заорала бы пожарная сирена. Заглянув в дверь, Семён обнаружил его полулежащим; наверное он подложил несколько подушек под спину, чтобы удобнее было смотреть шоу, но теперь съехал с них, и голова запрокинулась назад. Его круглые дедовские очки сползли; рот открылся, обнажая беззубое пространство с гнилыми пеньками; всё лицо как будто съехало набок. «Какая у него противная губа» – пронеслось в голове Хомяка: нижняя, загнувшаяся губа Георгия Афанасьевича часто бывала объектом школьных шуток. Её так и называли – «губа Афанасича», а первоклашек любили попугать рассказами про «поцелуй Афанасича». Особо непослушных сторож ловил, запирал у себя в каморке и лобызал вот этой вот губой! И хотя Хомяк уже миновал тот впечатлительный возраст, сейчас, вспомнив эту страшилку, спина покрылась мурашками. Какой у него большой, убогий нос, весь в сосудах… а щеки тонкие и обвисшие… и маленький, сморщенный подбородок. Не лицо, а отпечаток медвежьей лапы, как шутили в школе.

Пару минут Хомяк тупо пялился на сторожа, не зная, что предпринять. Страх постепенно прошёл, сменившись недоумением – Георгий Афанасьевич точно не собирался просыпаться. Он, наверно, только поужинал и теперь решил прилечь. Однако… соображалка, всё же, кое-как начинала работать. Если он спит при орущем телевизоре, то не возмутит ли его полная тишина? Хомяк сделал несколько шагов вперёд, стараясь не смотреть на остатки курицы и мух, которые при его приближении недовольно зажужжали. Телевизор стоял на тумбочке между столом и кушеткой. В комнате был невыносимый запах пыли вперемешку с грязной одеждой и чем-то кислым. Пиджак на груди сторожа, у подбородка, был затёрт, на манжетах рукавов тоже… сколько ж он не стирал его? Приближаясь, сердце Хомяка заколотилось почти с оригинальной скоростью, то есть как у животного. Он так и видел этот беззубый рот, который словно наезжал на него и готов был поглотить… не отрывая взгляда от сторожа, правой рукой он нащупал на телевизоре кнопку и нажал её. Послышался лёгкий щелчок, и повисла тишина. Хомяк не дышал, уставившись на старика. Тот ещё пару раз всхрапнул и стал вдруг причмокивать, словно подавился своим же языком. Семён попятился… наверно, Георгий Афанасьевич хотел лишь повернуться поудобнее, но Семён задел стул, тот подвинулся и своротил со стола тарелку, стоявшую на краю.

Звон показался Хомяку оглушительным. Он ринулся бежать, но ноги снова подвели, и в гардеробе он шмякнулся, задев железное ведро, отлично добавившее шума.

Храп и чавканье прекратились. Сторож проснулся. И не увидеть разбитую тарелку и ведро, выкатившееся как раз в дверной проём, уж точно не мог даже при всей своей слепоте. Семён же кое-как, на четвереньках добрался до дверей, куда его втащили ребята. Но вот незадача – это многострадальные очки остались лежать на полу в гардеробе.

– Мои очки! Там мои очки!

– Тихо ты, придурок! – успокаивал его Пашка, – потом заберёшь свои очки!

А Белка как всегда подпрыгивал:

– Ну ты молодец! Ну ты даёшь!

– Тихо вы все! Он идёт.

Пучок света, озаряющий гардероб из каморки, загородила высокая фигура. Увеличиваясь к противоположной стене, она казалась чудовищем, настоящим Слендермэном. Сначала из двери появилась трость, затем неуверенно шагнули ноги…

– Кто здесь, чёрт возьми? – прохрипел Георгий Афанасьевич и снова закашлялся. Затем пнул тростью ведро и направился к выходу из гардероба, где были электрические выключатели.

– Он не видит! – заявил Белка. – А если он включит свет? Он всё поймёт…

– Сейчас увидит, – Павел приготовился медленно потянуть за нить. Хомяк так и вовсе прижался к стене и предпочёл не смотреть.

Но вот Георгий Афанасьевич словно бы что-то заметил в полумраке холла… что-то длинное, свисающее с потолка. Он остановился, поправил очки… и лицо его из гримасы гнева медленно перетекло в маску страха, искреннего и всецелого. Рот раскрылся, нижняя вывернутая губа отпала; глаза расширились, за линзами очков сделавшись совсем огромными. Павел ужё тянул за нить, и Жорж покорно поворачивался в сторону сторожа. Тот ещё сделал два маленьких шажка, сильно кренясь на трость, потянул руку к выключателю… резко её отдёрнул и прижал к груди, а сам навалился на стену. Не выдержал Белка:

– Что с ним?

– Не знаю…

– Похоже, ему не хорошо…

Георгий Афанасьевич медленно сползал по стене. Он выронил трость, потом сел; до ушей ребят донёсся сдавленный хрип. Хомяк вдруг вскочил и хотел дать дёру, но та же сильная рука вовремя ухватила его за шиворот и притянула к окну двери.

– Хочешь ещё одну футболку разорвать?

– Я не могу…

– Да уже всё.

– Держись, Семён! Я с тобой! – Белка положил ему на плечо руку, однако не скажу, что это сильно обнадёжило несчастного Хомяка, лицо которого по гримасе сейчас мало отличалось от Георгия Афанасьевича. А тот уже лежал на полу, издавая последние, натужные вздохи умирающего.