Весь наш мир для него бесконечный театр… Везде для него мы играем бесконечные драмы и комедии, а он смотрит на нас и думает, и снова воплощает нас из своего Небытия. И все продолжается.

Спектакль без названия. Актеры. Режиссер которых – Бог… Мне грустно, и я думаю о Фее… Еще вчера я слышал ее плач и пьяный крик Темдерякова… Мужа гнетущего чувства безверьем своим… Там в позабытых зеркалах ночует часто сумасшедший… Так всякого цветенья страшный прах в себе тоску миров содержит…

Иногда кажется, что Темдеряков скоро умрет, чтобы освободить от непосильной ноши Фею, но мрачный абсурд существования продолжается, и я сам словно схожу с ума, пытаясь вообразить себе кончину бессмысленно живущего Темдерякова…

О, как это грешно, ужасно и унизительно! Срываться мерзкими страстями в заблужденье… И все же я живу и вижу, хотя это одно и то же, что Фея счастлива со мною, только со мною… Я строю для нас замок приведений, куда въезжаю вместе с ней на белом коне, по высоким горам облаченным, возвышенным в облачный саван…

Золотою пряжей с коня, как и с рук твоих добрых и нежных…

Гостем странным, таинственным жду губ твоих ублажающих лепет.

Как ты входишь в меня и во мне навсегда забываешь, что ты есть на земле, где кончается с песней любовь, и вместо нее меж собою сражаются звери…

Темдеряков – зверь, когда он пьян, он бьет Фею, а я не в силах выбить дверь и ворваться туда, ибо Фея – жена, жена несчастного зверя… Все несчастья его приемлет как души в аду… Страстной памяти грешный огонь…

И поэтому молится, верит, что, быть может, к ней Ангел придет… Только ангелы летают в небе, а на земле живут люди, и непонятно, какого черта этим людям истреблять в себе Любовь…

Я выхожу на цыпочках из квартиры мимо спящего и лежащего свернувшись на коврике калачиком, Аристотеля… Я поднимаюсь наверх и прислушиваюсь к их двери… Ночь… Тишина… Ни Темдерякова, ни Феи, никого. Сон изгоняет из тел посещать вечный мрак бестелесные души…

Тишина заставляет меня опуститься на колени перед их дверью, помолиться и заплакать, и зажечь как свет перед Богом одинокую свечу… Фея, мой свет далекий и блаженный, приди ко мне ведь я люблю тебя… Прекрасные, светлые мысли являют во мне еще вчерашнего ребенка…

В пыли их ног, в пыли половика всю ночь стою, как старец-пилигрим, скорбящий о самом себе монах… и о Любви уснувшей с ненавистным мужем…

Постепенно я весь проваливаюсь в работу и в учебу, постепенно я немножко позабываю свою Фею, и как-то тихо и благостно влачу будто по инерции свое замогильное существование.

Вскоре, после трех недель работы на «скорой», мне показалось, что весь мир болен, что все без исключения умирают, и, вообще, как-то тягостно повеяло отовсюду безвременьем. Правда, вскоре это прошло, как какая-то случайная, но все же не такая опасная болезнь… Словно прыщик в носу вскочил, а как вскочил, так сразу и потерялся… В то же время я стал посещать в университете клуб поэтов. Уморительное сочетание блаженной самовлюбленности, наивного кокетства и чего-то еще, что и составляет вожделение мечтательного ума в союзе с танцующей рифмой…

О, прекрасные бездельники и бездельницы, о, многодумные ротозеи Вселенной грядите ныне к торжеству поэзии, неомраченною душою восходя в мир. Не связанный ни с какой бесполезной суетой, а с одним лишь возвышающим мечтаньем…

Все такие молодые и вроде как серьезные… И слушают старого поэта Скворцова, у которого не стихи, а рифмованные рассказики о природе… Что-то наподобие: «травка зеленеет, солнышко блестит…» И при этом он с язвительной усмешкой критикует нас, придираясь к каждому слову…

– Почему у вас деревья шепчут?! Разве они могут шептать, разве они люди?! – спрашивает он меня.

– Да это просто метафора! – удивляюсь я.

– Ты что, умничать сюда пришел?! – его брови сгущаются надо мною как две черные тучи…

И только две молоденькие поэтессы филологического факультета хихикают и подмигивают мне, спасая меня от посредственного и скучного дурака Скворцова.

– Ах, девочки, какие вы еще маленькие и наивные, – умиляется их смеху Скворцов и радостно хлопает в ладоши…

И опять торжественно и как будто через мощный громкоговоритель Скворцов читает свои нелепые, как и он сам, стишки… Я притворяюсь больным и убегаю из клуба… Следом за мной выскакивает молодая поэтесса… Ее зовут Инна…

И она без ума от меня… Это видно по ее карим глазам, которые горят охотничьим азартом… Я брожу с Инной по городу, и мы читаем друг другу свои стихи…

Ее стихи повторяют чеканный слог Марины Цветаевой. Мне хочется уличить ее в слепом подражании, но я вижу ее простодушные и такие чистые, без всякой чертовщинки глаза и улыбаюсь…

Я ее хвалю, и вскоре я влюбляюсь, только не в Инну, а в ее обворожительные стихи…

Призрачный путь омывает ночной горизонт, и мы друг другу с надеждою смотрим в глаза… Наши пальцы переплетаются, наши губы вот-вот соединятся, но буквально за мгновенье я вспоминаю свою Фею и отталкиваю Инну от себя… Конечно, она плачет…

Ее слезы переливаются стыдливым ручьем… А я ее утешаю, я говорю ей, что она еще найдет свою любовь, что ее жизнь только начинается и что она, конечно, очень красивая, но только сердце мое уже занято…

Оревуар, до встречи на том свете, как уже сказал Василий Розанов… Мне грустно от того, что я все реже вижу Фею, однако, чаще встречаю пьяного Темдерякова.

Он сориентирован на грязь, как я на ослепительную Фею… Иной человек так и задумается, мол, зачем из этой унылой жизни пытаться выдумывать сказки, не лучше ли ее принимать такой, какая она есть…

Но именно на этой мысли можно попасться… Ибо жизнь не бывает какой-то приземленной и залитой в одну понятную всем формулу…

Скорее, мы сами рисуем ее на свой взгляд, какой мы ее желаем видеть, или, наоборот, не хотим…

Мы, люди, а поэтому мы субъективны и кровожадны, как вурдалаки… Проклятая тоска одолевает меня, и я пишу грустные, ужасно пронзительные стихи о Фее… Творчество спасает…

С помощью его я могу исподтишка вглядываться в собственную боль и находить в этом истинное утешение… Слова – лекарства, рифмы – яд, а вместе собственный мой ад… И я ращу из мыслей сад, чтобы вернуться к снам назад… Там Фея залита лучом Звезды осенней входит в дом…

…где я один в тоске молчу… о ней одной мечту влачу… нет, ношу… Или лучше вообще ничего не писать?

Чувства выделяют стихи, как море оставляет на губах соль… как костер оставляет золу и уголь… Я могу писать стихи и упиваться своим чувством.

Я могу не учиться, не работать, я могу ни с кем не общаться и думать только об одной Фее… А значит я болен…

Я болею уже давно, с тех пор, как я ее впервые увидел, прошло три недели. И за эти три недели я так изменился, что даже родители мои были очень удивлены.

Особенно, если бы узнали, что я работаю санитаром на «скорой помощи», хотя благодаря отцу у меня достаточно средств, чтобы вообще ничего не делать.

Но я хочу, я просто глотаю весь этот мир, отдаюсь ему, как самая последняя стерва, чтобы не думать так часто о Фее, чтобы не смотреть из окна на пустынную улицу…

Потом я о чем-то еще задумываюсь и опять подхожу к окну и весь замираю. Под моим оконном стоит женская фигура, едва освещенная фонарным столбом, и я вдруг вижу, что это Инна, а не Фея…

Черт возьми! Она меня выследила и теперь стоит одна в ночной тишине и мерзнет…

Я выбегаю на улицу и приглашаю ее к себе. Она со смущенной радостью входит ко мне, и между нами снова возникает неловкая пауза.

Я молчу, пытаюсь найти для нее такие слова, чтобы она поняла, что я люблю только Фею. И я Феей ее назвал, чтобы песня любви была похожа на сказку…

Инна плачет, она все понимает… Она пытается сорвать с себя одежду и соблазнить меня своим юным телом… Бедная девочка, если бы все мы были здесь счастливы, разве мир бы застыл в своем величии и навсегда умолк…

Я со стыдом отворачиваюсь от обнаженной и плачущей Инны и запираюсь от нее в ванной.

Она, как мой Аристотель, тихо скребется и жалобно мурлычет… но я включаю воду и слушаю только один шум льющейся воды… Так проходит ночь… И так незаметно из моей жизни исчезает безутешно влюбленная в меня Инна…

Иногда человеку просто необходимо ничего не думать, не чувствовать, не видеть… Именно такое состояние и вызвала во мне та безумная ночка моего дежурства на «скорой»…

Два самоубийства, одно изнасилование, еще отравление, потом драка с поножовщиной в общежитии «химиков», ближе к утру опять дорожно-транспортное происшествие – и везде люди, люди, превращающиеся в трупы на твоих глазах.

Везде театр ужасного абсурда.

Студент, чем-то похожий на меня, шагнул с крыши многоэтажки вниз… Кажется, из-за несчастной любви…

Директор какого-то бедлама, с удовольствием пальнувший себе из пистолета в висок, изнасилованная и исколотая ножом маньяка десятилетняя девочка, отравление техническим спиртом… сразу три трупа: муж, жена и сосед… мертвый треугольник…

Драка в общежитии химиков… кастеты… ножи, ремни с пряжкой, шесть трупов, кишки, свисающие с порезанных животов, и еще пять захлебывающихся в собственной крови мужиков…

В конце дежурства авария… перевернутый автокран, и разбитый «УАЗик»… оторванная голова водителя вроде большого кувшина с льющимся оттуда вином…

И почти везде не надо было нашей помощи…

Только похоронные бригады с кислыми лицами делали свое дело так просто и спокойно, как будто всю жизнь занимались этим… подбиранием забытых мертвецов…

В темноте легче видится человеческая смерть… Темнота прикрывает собой нищету скорбного тела…

А душа невидимкой парит в небосводе по звездам таинственных высей. И потом труп всегда остывает, а человек живет… Человек не может остывать и превращаться в мрамор… Или в пепел, в золу, в землю…

Это всего лишь останки, они остаются здесь, чтобы напомнить нам, живущим, о том, что и мы когда-нибудь уйдем отсюда, оставив только эти ненужные и замученные тела… Тела останутся, а мы найдем другие…

Всем поможет милостивый Бог… Кого тоска земная гложет, того внезапно похищает рок…

Впрочем, Темдерякова рок не похищает, и он остается жить такой же бессмысленной жизнью, как вчера…

В то время как другие, никого не обидевшие люди, и даже крохотные дети умирают и самым жестоким образом доказывают отсутствие смысла, как и самого бытия… Светлый и печальный Боже, неужто я богохульствую пред тобой…

Или у меня слишком злой характер, если я так долго ковыряюсь в чужом дерьме, пытаясь найти свой жемчуг… вырвать свою Фею из лап ее давно ничтожнейшего мужа… Вскоре за этой ночью последуют более спокойные…

Люди будит меньше умирать и убивать друг друга…

И тогда я пойму, что стихия слепа и жестока, но вслед за ней текут более ровные дни и мысли… и у всех еще находится время немного остановиться, перевести дух и оглянуться назад… Потрогать истертый многими хворыми руками до дыр чемоданчик полный ампул и шприцов…

Вспомнить, что можно смешивать, что нельзя… Что через одну иглу в вене можно сделать несколько инъекций и сэкономить время, и, быть может, спасти…

Вспомнить, что при гепатите нельзя вводить глюкозу, как и при диабете. Что перед выездом обязательно надо проверить, сколько осталось кислорода в подушке, и вообще вспомнить все, что может очень скоро пригодиться.

Было первое время, когда я смог вернуться с работы на учебу. Я даже не помню, как дошел до своей квартиры. Весь путь меня преследовали туманные блики умерших.

Это были уже и не образы, но и не трупы… Это было что-то среднее, что-то застывшее между криком и молчанием… Дома, захлопнув за собой дверь, я лег на диван прямо в одежде и ботинках и заснул. Какое же это было блаженство, опять увидеть во сне свою Фею…

Легкая, как призрак, ослепительная, как надежда, она уже ворожит не телом, а духом, пробуждая во мне самые лучшие чувства…

Как в детстве, я мечтаю и отдаю лишь ей свою тоску… и потому я верить не могу, что нам друг друга не найти… Небо как зеркало отражает нас с тобою для того, кто нас создал… Омывает свет рекою возведенный в тьму кристалл…

Фея стоит со мной рядом в белом подвенечном платье… Вокруг бегают и смеются дети…

– Открывайте двери, – стережет наше вхождение в храм дьякон.

Был ли ты счастлив в жизни земной?! Трогает меня ангельскими устами Фея, и я просыпаюсь, слыша, как кто-то стучится в дверь… С огорчением встаю и иду открывать дверь… На пороге стоит Федор Аристархович и еще какой-то странный мужчина в маленьких детских очках…

– Знакомься, – говорит Федя, – это писатель Петров Александр…

– Да ладно уж, – смущается Петров, прижимая к груди толстую папку, как я уже догадываюсь, со своей драгоценной писаниной.

Вскоре мы сидим за бутылочкой портвейна и слушаем, как Петров читает свою глубокомысленную прозу…

«Все просто, черт побери, – читает Петров, – кругом одни дураки и умники… Соловей… Заливается, подлец, словно спьяну… А я его по-кошачьи цап-царап и сгреб в кулачок…

Не пой сорванец, весна еще не пришла, не набухли еще почки на деревьях, а поэтому, соловьишка, пойдешь-ка ты ко мне в супец. Ну и съел, а что толку, и сам не наелся, и красивую птичку сгубил…

И задумался я тогда до слез… Схватил берданку и начал себе в рот пристраивать, а самому-то аж жуть…

Поджилки бедные трясутся, зуб на зуб не попадает…

Еле на курок нажал… На курок нажал, да зарядить позабыл… Вот чудной… Пока патроны искал, и жить захотелось!

В общем, раздумал всякую канитель с этим самоуничтожением разводить и решил тогда самому соловью памятник поставить…

Косточки, что на столе лежали, в мешочек сложил да за дом зашел, вырыл ямку, а мешочек туда, сверху крест дубовый смастерил да веночек лавровый и надпись мне по заказу золотом вывели… «Здесь покоится прекрасный наш певец, что попал к Петрову на супец». Конец!»

– Ну и как?! – спросил меня со смехом Федор Аристархович и свалился со стула. Тогда Петров обиделся и, видя, что я все время молчу, подвинулся ближе ко мне…

– Не обращайте на него внимания, он ничего не смыслит в серьезной прозе, – зашептал мне Петров на ухо, – а в вас я вижу очень понимающего человека… Ведь это же трагедия, что человек все съедает вокруг себя…

От усталости и сонной одури я кивал головой, с трудом пытаясь хоть что-то понять…

Они ушли, как растворились… Словно их и никогда здесь не было… Только пустая бутылка портвейна, обглоданные хребты селедок и крошки хлеба на столе вместе с пустой посудой напоминали мне о том. Что они все-таки были… Возможно, они придут еще и тогда мы создадим что-то вроде литературного общества или салона…

Петров будет читать свою прозу, я – стихи, а Федор Аристархович будет смеяться, а может, иногда даже плакать… А временами мы все будем мечтать о женщине… Только каждый о своей, а я – о Фее… я до сих пор никому не выдал ее существования в своем сердце…

Любовь нуждается в таинстве, как верующий в обряде… Когда-то я читал про любовь в книжках, и это волновало меня… И хотя я сам не испытывал ничего подобного, но все же я сам верил в это и словно предчувствовал, что это обязательно случиться со мною.

И вот случилось, но я нисколько не счастлив, даже наоборот, я самый, может быть, несчастный во всем мире человек… Ибо она с другим, и с таким, какого невозможно долго терпеть, если только из-за очень большой любви или из-за сострадания… Но для этого, наверное, надо быть самой святой мученицей…

Вечер медленно спускается ко мне в окно, и я, наскоро убрав на столе, выхожу из дома… Итак, я не ощущаю смысла в своей жизни, я брожу по городу и снова возвращаюсь назад. Я иду по черной пустоте, и мне очень часто в любой проходящей женщине видится Фея…

Кажется, весь мир развратен в силу всеобщей доступности, но это всего лишь самообман. Обольщение себя абстрактным телом… Конечно, я мог отдаться любой первой встречной и впасть в какой-нибудь опустошительный кризис, чтоб после проклясть весь мир и себя, но у меня есть Фея, и само ее существование, как и мысли о ней, уже спасают меня.

Я иду с ее образом как зачарованный странник… А люди бессильны меня убедить в простоте своих плотских желаний… Неистощимое любопытство полубезумных людей отталкивает меня в сторону бесконечных опытов с самим собой…

Возможно, совсем рядом плачет Таня, моя Фея, еще где-то страдают такие же пропащие люди… Одни сходят с ума, другие терпят и пресмыкаются, сливаясь со странной пустотой, окружающей их тревожные глаза…

Больные Сумрачного Царства – они своим или чужим позор… Позор как свойство наготы…

Позор сопричастный всякому творению как алкоголь – безумию, страх – раковым клеткам, волнение – болящему сердцу, тишина – смерти… Я устаю прислушиваться к себе и выискиваю все те же мучения…

Время – Семя – Бремя… Пенорожденный мальчик уже не боится стыда… И подлунная дева в костре ее ценной души… Смутные очертания Темдерякова рождаются из обломков моей упавшей наземь надежды… О, как он хочет тотчас схватить ее и тут же целиком затолкать в свое несчастное сознание…

– Эй, чокнутый, погрейся, – слышу я, наконец, его глуховатый, словно вырвавшийся откуда-то из-под земли голос. – Погрейся, – повторил Темдеряков, протягивая мне недопитую бутылку… Сейчас он мне мерещится, как в бреду… Увы, маразм человечества всесилен!

– Ну, не хочешь, так Бог с тобой, – отвернулся от меня Темдеряков и тут же забулькал опрокинутой в горло бутылкой, а после, занюхав рукавом выпитое, стал с каким-то полубезумным вниманием вглядываться в темноту наступающей ночи…

Тогда-то у меня было желание написать «Теорию пьянства»… Еще тогда я был уверен, что смог бы придать выпивающим людям самый метафизический характер… Но сейчас все выглядело совсем по другому.

Безобидность лакающих любое хмельное безумие когда-то мудрых существ исчезала прямо на глазах. Темдеряков стоял и качался из стороны в сторону, как маятник… Вроде он не жил, а только притворялся живущим.

– Ну, ладно, сосед, – еще раз покачнулся он и побрел дрожащим ногами домой… Полная и спокойная тишина в безлюдном дворе отдавала мне большую часть своего ночного мироздания, где все существовало как бы в прошлом, и где люди, все еще угнетенные собой, пытались защититься от собственных мыслей…

Мои же мысли вели меня в другой потусторонний мир, и я шел туда с радостью и без оглядки, в то время, как другие боязливо отшатывались и просили у Господа Бога прощения…

А я… Я был еще ни в чем не повинен…

Защищенный со всех сторон своими родителями, я еще не познал ни один грех этого прозябающего кое-как мира… Я только смотрел и спрашивал то сам себя, то других, а что это такое, а почему это так, а не иначе…

А поэтому моя очевидная безгрешность и давала мне силы глядеть в оскал пугающей всех смерти…

Поэтому больные, рыдавшие и умирающие у меня на руках, там, высоко в небесах, превращались в улетающих ангелов… и потом, что такое Смерть?!

Переход из одного в другое… Переплавление небесного луча в море испаряющейся влаги…

Где же существует мое «Я». И почему я хочу сразу быть везде… Не от Бога ли блаженные желания… Неожиданные крики застают меня врасплох… Я всегда узнавал голос моей Феи… Он так нервно и тонко дрожал, проходя через глубины моего подсознания, что даже сердце в этот же миг колотилось, как будто само стремилось вырвать из себя удивленье и презренье от этого ужасного мира…

Я опять хотел вбежать в их квартиру и прибить ужасного и мерзкого во всех своих бессмысленных явленьях… Стихийного как рок Темдерякова… Но опять меня что-то остановило, и я стоял, как мертвый истукан…

Пряча свои слезы в ночном небе… в звездах где таится Божий крест… И почему она там, если все это дерьмо повторяется каждый день и каждую ночь…

Лишь иногда в усталости затишье являет сон, похожий на привет… Привет как преходящий огнь комет и взмах рукой уже с того нам света…

Фея, ты полна до краев этой Вечности. Ты, как и я живешь и движешься во сне…

Помраченная мрачной темнотой зрачков пьяного Темдерякова, и быть может, где-то далеко в своих мыслях озаренная, милая, мной…

Жертва, осознающая себя жертвой, уже не жертва… Она выше любого заповеданного ей мрака…

Она уже несет на себе крест грядущего небытия, дабы здесь в полной беспростветности ненастья выйти вмиг из жертвенных одежд… Так люди отсутствующие на земле… мои далекие люди с жалостью взирают на меня с небес… А я молчу и в мыслях открываюсь Богу…

В своих раздумьях я все иду и иду на этот свет… Словно здесь, на земле, даже Фея не согреет меня, не спасет. Уныние… и еще одна тень полуживого рассудка.

Лишь ласковый Аристотель возвращает меня обратно к теплу и покою. Он мурлычет, словно поет…