Министр иностранных дел К.В. Нессельроде после смерти Пушкина сообщал Бенкендорфу: «Покойный камер-юнкер Пушкин занимался в самом доме Министерства иностранных дел прочитыванием и деланием выписок из бумаг, касающихся до царствования императора Петра Великого, и из дел о бунтовщике Пугачёве, для чего отведена была ему особая комната. По мере прочитывания он возвращал даваемые ему бумаги»⁹.

Чиновничье, казённое по духу и языку (впрочем, иного стиля и не могло быть) свидетельство о допуске поэта к недоступным для большинства людей того времени архивным материалам… Да ведь и Пушкину не так просто далось разрешение заняться пугачёвским архивом. Вначале он вообще опасался раскрывать чиновникам свой интерес к Пугачёву. Тема была запретной.

Писать о Пугачёве можно было лишь как о бунтовщике и злодее, а о пугачёвском восстании – как о бунте.

В феврале 1833 года поэт обратился к военному министру А.И. Чернышёву с просьбой разрешить ему просмотреть документы, относящиеся к Суворову. Министр, зная о разрешении Пушкину работать в архиве, но, возможно, не зная, какими именно документами он интересовался всё это время, не заподозрил в его просьбе ничего странного. Он лишь поинтересовался, что именно Пушкину нужно. Тогда Пушкин ответил:

«Следующие документы, касающиеся истории графа Суворова, должны находиться в архиве Главного штаба:

1) Следственное дело о Пугачёве

2) Донесения графа Суворова во время кампании 1794 года

3) Донесения его 1799 года

4) Приказы его к войскам».

Понятно, что Пушкина интересует лишь пункт первый, а три остальных указаны для отвода глаз. Деятельность Суворова в 1794-м, а тем более в 1799 году не имела никакого отношения к Пугачёву, то есть к событиям середины 70-х годов. Равно как приказы его к войскам, ибо, прибыв к финалу пугачёвского восстания, когда сам Пугачёв был уже арестован, Суворов не мог отдавать «приказы» к войскам, воевавшим против восставших.

Министр просьбу удовлетворил. Пушкин ответил ему письмом с выражением благодарности. Но историю Суворова он писать не собирался.

Военный министр, в отличие от Пушкина, наверное, не слишком отчётливо представлял степень участия прославленного полководца в пугачёвских событиях. Министра нетрудно было убедить, что задуман труд именно о Суворове. Нов бумагах, полученных из ведомства Чернышёва, естественно, не оказалось большинства интересующих Пушкина документов. Ему нужны были «донесения» не 1794-го, а 1774 года!

Однако первый шаг в отношениях с Чернышёвым был сделан. Пушкин идёт на второй. В начале марта он пишет министру ещё раз, вновь прибегая к такому стилю выражения благодарности, которого, скорее всего, можно было бы избежать в иной, не столь «тонкой» ситуации: «Принося Вашему сиятельству глубочайшую мою благодарность, осмеливаюсь беспокоить Вас ещё одною просьбою; благосклонность и просвещённая снисходительность Вашего сиятельства совсем избаловали меня».

После чего прямо, без обиняков излагает суть дела, а оно касается Пугачёва.

«В бумагах касательно Пугачёва, – разъясняет Пушкин, – полученных мною пред сим, известия о нём доведены токмо до назначения генерала-аншефа Бибикова, но донесений сего генерала в военную коллегию, также как и рапортов князя Голицына, Михельсона и самого Суворова – тут не находится. Если угодно будет Вашему сиятельству оные донесения и рапорты (с января 1774 по конец того же года) приказать мне доставить, то почту сие за истинное благодеяние».

Знаменательны упорство, с каким Пушкин пробивается к интересующим его документам, настойчивость в стремлении получить все материалы, относящиеся к его герою, осторожность, осмотрительность в переписке с правительственными чиновниками. Он не без основания опасается, что, узнав об истинной цели его интересов к этой эпохе, они могут закрыть доступ к архивными материалам.

Всех фондов Пушкину всё равно не открыли. Оказался ему недоступен один из самых главных – с протоколами допросов Пугачёва. Шестьдесят лет спустя после этих допросов они являлись строжайшей государственной тайной.

Но многое Пушкин получил. В очень короткий срок, менее чем за два месяца, он написал первую редакцию «Истории Пугачёва» – к 22 мая 1833 года. Очевидец тех событий, Гоголь, сообщал в Москву историку Погодину: «Пушкин уже почти кончил Историю Пугачёва. Это будет единственное у нас в этом роде сочинение. Замечательна очень вся жизнь Пугачёва. Интересу пропасть! Совершенно роман!»¹⁰

После бесед с Пушкиным Гоголь уловил два возможных варианта этой темы – исторический, научный и романический.

В творческом сознании Пушкина они стали существовать одновременно, обогащая друг друга, дополняя, а подчас и оспаривая. В итоге Пушкин создал два самостоятельных, но тесно связанных произведения – научный труд – «Историю Пугачёва» и роман «Капитанская дочка». Сюжет романа оказался подчинён строгой логике исторических закономерностей, а научный труд сверкал по-пушкински точными и красочными характеристиками. Хотя, естественно, труд выдержан в строгой системе научного, логического мышления, а роман пронизан образностью, поэзией.

Но всё это будет осуществлено потом, когда и научный труд, и роман будут закончены. А тогда, весной 1833 года Пушкин находился в самом начале грандиозной работы. По мере того, как он погружался в документальный материал, по мере того, как возникали всё новые и новые варианты судьбы дворянина, волею случая сблизившегося с Пугачёвым, становилось ясно: необходимо отправиться в те места, о которых рассказывали в своих воспоминаниях очевидцы, упоминали военные реляции.

Ещё в феврале Пушкин писал Нащокину, что летом съездит в «Нижний да, может быть, в Астрахань». Маршрут был обозначен в самом общем плане. Однако ясно: он хотел проложить маршрут по местам пугачёвских событий.

В этом же письме есть признание: «Путешествие нужно мне нравственно и физически».

Во второй половине июля он набросал по-французски письмо А.Х. Бенкендорфу, который строго следил за тем, чтобы поэт без его согласия никуда не отлучался:

«Генерал,

Обстоятельства принуждают меня вскоре уехать на 2–3 месяца в моё нижегородское имение – мне хотелось бы воспользоваться этим и съездить в Оренбург и Казань, которых я ещё не видел. Прошу его величество позволить мне ознакомиться с архивами этих двух губерний».

На этом черновик письма прерывается. Само письмо до нас не дошло. Как Пушкин мотивировал необходимость знакомства с архивами этих городов, мы не знаем. Ответил Пушкину не Бенкендорф, который в это время отсутствовал в Петербурге, а А.Н. Мордвинов, управляющий III отделением, ближайший помощник Бенкендорфа. Он поинтересовался причинами столь неожиданной в глазах начальства поездки. Пушкин тотчас ответил. Черновик ответа сохранился. Это вторая черновая редакция: Пушкин взвешивал каждое слово – от Мордвинова зависела судьба поездки.

«Может быть, государю угодно знать, какую именно книгу хочу я дописать в деревне: это роман, коего большая часть действия происходит в Оренбурге и Казани, и вот почему хотелось бы мне посетить обе сии губернии».

Письмо датировано 30 июля и имеет пометку – «Чёрная речка».

Роман в это время действительно приостановлен. Но это не тот роман, о котором Пушкин упоминает в письме. Приостановлена работа над «Дубровским», действие которого не имеет никакого отношения ни к Казани, ни к Оренбургу. «Капитанская дочка» существует в это время лишь в набросках планов.

Но ни управляющему III отделением, ни шефу жандармов, ни самому царю не положено пока знать об истинных намерениях поэта. Он до поры делает всё возможное, чтобы замысел не раскрылся, чтобы никто не разрушил его.

Мордвинов доложил о просьбе Пушкина царю. Царь удовлетворился разъяснением причин испрашиваемого отпуска. Пушкин получил свободу передвижения; его поездка санкционировалась официально; он мог рассчитывать на то, что и в Казани, и в Оренбурге ему будут доступны закрытые хранилища губернских архивов, что представители официальных властей в этих губерниях окажут ему содействие.

22 июля возвратился из-за границы друг и приятель Пушкина Сергей Александрович Соболевский. Привёз он оттуда массу книг, новостей, был переполнен «промышленными» сведениями, основательнее же всего – из бумагопрядильного производства (чем и намеревался вскоре серьёзно заняться). Своим появлением в Петербурге он повторил Чацкого – «три года не писал двух слов и грянул вдруг, как с облаков».

Соболевский не писал Пушкину пять лет

Пять лет назад они хотели поехать за границу вдвоём. Поехал один Соболевский. Отправился с ним портрет Пушкина – Соболевский заказал себе уменьшенную копию с того портрета, который сам Пушкин заказал у художника Тропинина за 350 рублей и подарил Соболевскому.

С.А. Соболевский. Литография неизвестного художника с оригинала М. Полторацкой. 1844 г.

Он, довольный, рассказывал, как во Франции и Италии знакомил всех, кого считал того достойным, с этим портретом. И в первую очередь показал его своему французскому другу, писателю Просперу Мериме, который увлекался стихами Пушкина и даже – для тогдашней Франции это было невероятным – читал их в подлиннике.

Соболевский по-прежнему был общителен, говорлив и душевно предан Пушкину. Вот только Наталья Николаевна – это заметил Пушкин – отнеслась к нему сдержанно. Очевидно, в его лице она ревновала мужа к его холостяцкому прошлому. Сам же Соболевский оставался завзятым холостяком. Но не потому, что, по словам пушкинского Онегина, не был создан для блаженства. Потому, скорее всего, что ещё в юности получил отказ той, которую глубоко любил… С тех пор, как он сам признавался, амуры венчали его не раз, но холостяцкая жизнь не прерывалась.

К семейной жизни Пушкина он приглядывался с удивлением. Впрочем, дела семейные если приятелями и обсуждались, то лишь с финансовой стороны. Соболевский, несмотря на молодость и склонность всё подвергать насмешке, был в этой сфере опытен, и Пушкин охотно прибегал к его совету.

Но в те летние дни они больше говорили о политике, о Европе, о новостях литературных и журнальных, о незнакомом Пушкину лично Мериме и покинувшем Россию четыре года назад Мицкевиче.

Пушкин видался с Соболевским и у себя на даче, и в городе.

Нам известен один забавный эпизод на Невском проспекте – со слов писателя В.А. Соллогуба.

Они шли втроём. Вдруг за Полицейским мостом заколыхался над коляской высокий султан – это была открытая коляска с царём. Пушкин и Соллогуб сняли шляпы и выждали, когда проедет царь. А Соболевский пропал.

Вот что пишет дальше Соллогуб:

«Мы стоим, озираемся, ищем. Наконец видим, Соболевский, с шляпой набекрень, в полуфраке изумрудного цвета, с пальцем, задетым под мышкой за выемку жилета, догоняет нас, горд и величав, чёрту не брат. Пушкин рассмеялся своим звонким детским смехом и покачал головой! “Что, брат, бородка-то французская, V’ и

а душенька-то все та же русская?».

Дело в том, что Соболевский носил бороду и усы, и были они у него ярко-рыжего цвета. Так что, если верить свидетельству Соллогуба, Соболевский испугался предстать перед царём во «французском» обличье.

А может быть, всё не так.

Ни бородка с усами, отпущенными за границей, ни изумрудный полуфрак Соболевского не смущали. Просто, завидев царский султан, не захотел выполнять обязательного для петербуржцев этикета, не захотел снимать перед царём шляпу.

Пожалуй что «шляпа набекрень» и пальцы под мышкой «за выемку жилета» – весь этот вид больше говорит в пользу второй версии. Он, возможно, набрался там, за границей «независимого» духа. Во всяком случае, мы точно знаем, что в III отделении приписывали его к «московской либеральной шайке».

В юности он состоял на службе в Московском архиве коллегии иностранных дел и принадлежал к тем самым «архивным юношам», которые упоминаются в «Евгении Онегине»: