Дорогие Алик, Лида!
За последние дни не имел ни одной свободной минуты, чтобы сесть за письмо. Столько впечатлений, столько всяких событий и такое множество деталей, что я стараюсь всё это на первых порах хотя бы удержать в памяти, чтобы потом описать в письме.
Начну с настоящего момента. Сегодня воскресенье, раннее утро, солнце, мы в горах на высоте полутора или 2-х километров. Ночевали в доме двухсотлетней давности, прекрасно сохранившемся и функционирующем. Мы – это Христиан, его жена Марианна, их дочка Христина, гостящая у них девушка из Турции Шугета и я, свалившийся на них как снег на голову. (Забыл ещё упомянуть о собаке по кличке Волье.) Добирались сюда сначала на машине, которую вёл Христиан. Ехали по прекрасному шоссе и на невероятной скорости. Так здесь ездят все. Лишь на опасных местах, поворотах шоссе стоят ограничители скорости 80, 100 (не выше ста!). Заехав в горы, оставили машину у ресторанчика в селе и продолжили подъём по канатной дороге. Забрались очень и очень высоко в кабинке, напоминающей кабины чёртова колеса в парке Горького. Потом долго шли вверх и оказались совсем уже на небе, и открылись вокруг все горы с пастбищами, лесами, с сёлами где-то внизу. Шли по хребту, под ногами трава, душистые цветы на низких стеблях, затем немного спустились вниз к дому. Шугета говорит по-турецки и по-английски, я говорю по-русски и немного по-французски, Марианна говорит по-немецки, по-английски и по-французски, Христиан говорит на всех перечисленных языках. Вот так и объясняемся. Вечером поужинали при керосиновой лампе и пели песни.
А сегодня утром я проснулся от перезвона колокольчиков на коровах, которые окружили дом, тёрлись о стены, лизали брёвна. Вышел на порог, коровы ласковые, соскучившиеся по людям, лижут руки, жуют штаны. Дом стоит (точнее висит) на таком крутом склоне, что ходить около него трудно, но коровы привыкли – бегают вниз-вверх.
Вот видите, стоило мне уехать, и я пишу всё не о том.
А начну я теперь со своего отъезда. Поезд тронулся. Спутники по купе – молодая высокая хохлушка, едущая к своему мужу в Карл-Маркс-Штадт, и шофёр из Херсона, говорящий с сильным украинским акцентом, по взглядам почти русский шовинист, по национальности – немец. Она – Нина, он Эдвард Августович. О чём-то весело проболтали весь вечер, и я лёг спать на свою третью полку с чувством, будто еду в Симферополь или Новороссийск. <…>
Утром проводник принёс декларации. Почему-то очень волновавшиеся, мои соседи по купе стали их заполнять. Я тоже. Кое-как справились. На основные вопросы: не везёте ли наркотики, опиум или приборы для их использования, дружно ответили, что не везём. Проводник сказал, что в Бресте поезд будет стоять полтора часа, можно выйти погулять, и мы с Августовичем воспользовались этим, оставив девушку на всякий случай в купе. Разбрелись по вокзалу: я пил кефир, он сдавал советские деньги в сберкассу, поезд после перестановки на другие колёса должны были подать с Варшавской стороны вокзала. <…> В купе вошёл таможенный служащий, взял мою декларацию. «Вот вы пишете 2 скульптурно-декоративные работы. В каком магазине покупали?» «Ни в каком, это мои собственные. Я художник». Ушёл, поезд тронулся.
«Когда же смотреть будут?» – волновались мои спутники. «Вот сейчас, немножко отъедем», – успокаивал их я. Ехали дальше. Проехали реку, платформу с польским пограничником. Не заметив никакой границы (кажется, это всё же река), оказались в Польше. Поехали по заскирдованной Польше. Аккуратные полоски полей. Всё убрано, снопы в ровных кучках, перелески. Иногда кажется, сейчас объявят: «Софрино, следующая – Калистово». Но есть и что-то новое – на станциях двухэтажные вагоны пригородных поездов. <…>
Польши хватило на день пути. Незаметно прошла гедеэровская граница, отмеченная лишь появлением пограничников и штампом в паспорте.
К вечеру в окошке показалось Беляево-Богородское – поезд подходил к Восточному Берлину. Была уже ночь. <…>
Несколько долгих остановок на больших пустых вокзалах. Показался Западный Берлин. Рекламы, огни, широкие автобаны, ныряющие под пути. Проехали кладбище с зажжёнными свечами, рядом едет двухэтажный автобус. Ложимся спать. Нас уже двое, девушка вышла, кажется, во Франкфурте-на-Одере. Франкфурт-на-Майне будет на следующий день.
С утра смотрю Западную Германию. Первые впечатления: дома только что покрашены, чистые блестящие стёкла. Много цветов везде: на окнах, в палисадниках, гаражах, огородах. Открываем окно – запах свежей травы, иногда сена. Необычайное – свалки автомобилей. Как будто заботливый родитель сгрёб в кучу детские игрушки: ярких красных, жёлтых, зелёных цветов машинки, слегка подбитые. Вообще ото всего – ощущение повышенной цветовой интенсивности. Иногда производит впечатление необычной высоты и формы труба из красного глянцевого кирпича в чёрную искру на синем фоне неба.
Входит чиновник в форме с белым кожаным верхом фуражки, усатый. Смотрю на лица пассажиров пригородных поездов во Франкфурте-на-Майне: в моде усы. Лица загорелые. Вот часто повторяющийся плакат – реклама сигарет: симпатичный молодой человек с пышными усами. На электровозе бордового цвета с чёрной отделкой – Мопассан.
Поезд идёт на юг. Больше солнца, света, показались горы, поросшие лесом, виноградники. В вагоне, кроме меня, семья советского дипломата. Купе почти пусты. Не заметил границу со Швейцарией.
И вот конечная остановка. Я в Базеле, и мне нужно самому думать, что делать сейчас по выходе из вагона и вообще в этот день и дальше. <…>
Нахожу почту. Пытаюсь дозвониться в Москву. Все поочерёдно заказанные номера не отвечают. Дозваниваюсь лишь до Серёжи [Есаяна], разговариваю с Верой, прошу её позвонить вам. Она удивлена: «Откуда ты звонишь?» «Из Базеля».
Звоню Лизе в Цюрих. Такое же удивление. Ещё многих предстоит мне удивить в этот день. Обстоятельства обстоятельствами, но здесь не любят неожиданных визитов.
Пока всё. До свидания. Целую всех.
Игорь
Алик, поскольку я сейчас очень ограничен временем, то основные большие письма я буду писать тебе, а уж ты знакомь с ними всех наших общих друзей. Все письма будут пронумерованы, и копии их будут оставаться у меня, так что ты сообщай, если будет пропуск в номерах, какое письмо ты не получил, я вышлю его повторно.
Я буду стараться писать обо всём подробно, поскольку мне кажется, что это важно. Мы все там, в Москве, неточно представляем как здесь. Дело даже не в том: лучше – хуже, а просто неточно или вообще не представляем.
Например, мои представления, связанные со словом «галерея», были совсем иными, чем это оказалось на деле, по крайней мере в Цюрихе. Здесь это и по виду и по размерам – небольшой магазин, скорее книжный, в котором кроме книг, открыток (а этого такое изобилие!) по искусству, есть ещё эстампы картинок и иногда скульптура во дворе.
Кстати, в одной из галерей я увидел почти что работы Бори [Орлова] (металл, проволока, гипс) и рельефную графику почти как у Димы [Пригова]. В галереях есть обычно в продаже современные классики: Пикассо, Брак, Матисс, Дюфи, есть новые – Христо и др. Макс Билл делает очень красивые литографии.
Эту страничку письма я пишу в ожидании пригородного поезда. Более-менее научился ездить на них. Внутри они напоминают самолёт: алюминий, пластик, комфортабельные туалеты с бумагой (!) и бумажными полотенцами. Кстати, в маленькой Швейцарии всё очень просторно – вагоны, тамбуры, места в вагонах.
Кроме того, нужно знать, какую кнопку нажать, чтобы войти в вагон и выйти из него.
Дорогие Марина и Павел!
Привет вам из Парижа, из того самого, настоящего! Получил две ваши открытки очень окольными путями и неожиданно, потому что адрес дал случайный, вы не должны были писать по нему. Чтобы я знал, что вы получаете мои письма, следите за нумерацией и сообщайте, что получили, что нет. Я не пишу «общих» писем, просто как-то лень одни и те же события описывать в каждом письме сначала до конца. Читайте друг другу те письма, что подлиннее. Рекомендую вам тоже ставить номера.
Проблемы Лимонова не внешние, а внутренние – я на таком же дне, что и он (а в цифрах – на большей глубине), но счастлив. Во-первых, потому что всегда был на дне, во-вторых, потому что считаю, что дело не в этом, важно внутреннее состояние. А в Париже кто только не голодал, всем шло на пользу, не то что в Москве.
Написать мне вам нужно столько, что не знаю, с какого конца приступать. Теперь у меня есть адрес, хоть и не собственный. Пишите.
Вчера бегу по улице, обхожу столики кафе, слышу сзади: «Игорь, Игорь!» Не может быть, чтобы меня. Оказалось: друг [Владимир Слепян], с которым не виделись 20 лет, он все эти годы здесь. Проговорили весь вечер в каком-то тихом тёмном ресторанчике.
Дорогие Марина и Павел!
Вы подали хорошую мысль писать не письма, а открытки. Они будут быстрее доходить, поскольку облегчается работа третьего читателя, кроме того, при теперешней интенсивной жизни легче писать коротко, чем длинно, подробно. Собственно, это и будут длинные письма, но разбитые на эпизоды.
Интересную особенность ощущаю я здесь. Мне не кажется отсюда, что Москва очень далеко. Мы как будто смотрим в бинокль с разных концов. Вы – в тот, где всё видно маленьким и отдалённым (я это помню по себе), а я теперь всё московское воспринимаю как тут вот, рядом находящееся. Кажется, вот перейду пару улиц и попаду в Просвирин переулок, только пока не очень хочется. Это как тесный башмак или обруч на голове. Пока с ним ходишь – привык и не замечаешь. А как только снял – сразу чувствуешь облегчение: ах, так вот в чём было дело! Ведь всё это требует напряжения: то, что мы видим, слышим, воспринимаем ежедневно. Я уже не говорю про радио и пр. Каждое утро в мастерской я просыпался от того, что кто-то под окном матюгался или били ребёнка. Здесь этого нет и в помине, отношения между людьми совсем другие.
А город красив так, что и слов нет, в любое время дня и в любую погоду. Ничего ещё не пишу об искусстве – рано.
Игорь, ну хорошо, что ты всё-таки написал, т. к. я уже начал НЕ хорошо думать о тебе… (я больше всего не люблю в людях: трусость, отсутствия способности ЦЕНИТЬ и БЫТЬ благодарным, и НЕОБЯЗАТЕЛЬНОСТИ). ПОНИМАЕШЬ?!………… Ну, ладно, всё-таки – написал. Я, естественно, рад (да и не сомневался – ты помнишь, что я тебе говорил на этот счёт?), что ты остался во Франции, но, старик, будь принципиален, не иди на «компромиссы» – против совести… ради нужды и пользы – т. к. это начало нравственного разложения; тот же Шемяка [Шемякин] – наглядный пример служения «дьяволу», под личиной: «служу людям и искусству» (я не столько против него, сколько против такой ПОЗИЦИИ людей, тем более если они обладают ещё – как Шемякин тот же – и способностями, и мастерством, и энергией и умением привлекать…).
Игорь, пойми меня, пожалуйста, правильно… Для меня жизненная позиция человека (нравственный облик) гораздо важнее, чем ум, талант и умение! Знаю, что ты уже влился в эту – готовящуюся – выставку и активно сотрудничаешь и с Зелениным, и с Шемякиным.
Естественно, как это обойти (я тебя… понимаю), и с Глезером. Почему ты мне об этой подготовке, о выставке (сроки, каталог, открытка, длительность её, сколько будет работать, объём работ и др.) – ни слова?! ПОЖАЛУЙСТА, найди часок – полчаса, и отпиши подробно, и как можно скорее. МОЖЕШЬ ТЫ это сделать или нет?!
Е. Терновский мне написал, что V. Maximov и др. друзья занимаются моим делом. Конечно, я верю В. Максимову – он крепкий и серьёзный, не мелочный человек, т. е. не мельчит. Но как всё медленно! Рогойский звонил опять госпоже Татищевой – она отказалась помочь (при мне он говорил с ней), якобы то да сё и пр. Смешно! Как будто она не понимает – думаю, что не понимает, – что речь идёт об увеличении всей предстоящей выставки почти на… ТРЕТЬ. Как В. Максимов «отреагировал» на эти рыжие слайды из Альпбаха, что ты передал ему?! Как тебе показался, Игорь, Е. Терновский?
О проекте
О подписке