Итак, поле для толкований образовалось весьма широкое. Дабы его немного сузить, я полез в интернет и ввел в поисковике соответствующий запрос. Ссылок вывалилось множество, но одна меня заинтересовала больше других, поскольку звучала следующим образом: «Генеалогическое древо фамилии Родин». С внутренним трепетом, благословляя современные технические возможности, я открыл сайт и… обалдел. Дерево было большим и весьма разветвленным. Первым же, что бросалось в глаза, были имена – Сара Абрамовна и Моисей Израилевич. Далее шли какие-то Масохи, Хананы, Розы, Яковы, Марки, Ады и Эсфири. Ошарашенный тем, что ранее подобную версию не рассматривал, я начал лопатить информацию в данном направлении. И чем больше я трудился, тем больше в меня закрадывался червячок сомнения. Уже и дед на фотографии казался мне каким-то подозрительным в его круглых очочках, и профессия, которой он отдал несколько лет жизни (бухгалтер), не внушала доверия… В результате я забрел на какой-то форум, где в одном из комментариев прочел следующее: «Увы… И ах… Даже не парьтесь. Родин – исконно еврейская фамилия. Если что, Рода – еврейское женское имя. Обсуждению не подлежит. Тема закрыта».

Окончательность и безапелляционность суждения меня совершенно обескуражили. Единственное, на что мне достало сил, так это заменить жирную точку в конце на многоточие. Решив, что еще как-нибудь потом вернусь к данной теме, я отложил изыскания в сторону и вздохнул свободней.

Но вернемся к прерванному рассказу.

Добрых четыре пятых всех сведений о прошлом моего семейства я почерпнул из рассказов словоохотливых бабушек, а посему за правдивость этих рассказов ответственности не несу. Сведения эти к тому же крайне обрывочны, потому как слушал я эти родовые мифы и предания, когда был еще крайне мал и представления не имел о том, что такое «историческая достоверность».

Бабка моя по материнской линии, Вера Георгиевна, была женщина властная, обладала могучей статью, умела петь под семиструнную гитару, при этом была весьма изобретательна и дипломатична в обращении с людьми и до самой старости у соседей и знакомых проходила под прозвищем «генеральша». Именно от нее я впервые под трепетный гитарный аккомпанимент услыхал бессмертную «Мурку», «Сизую голубку», «Гоп со Смыком» и прочие воистину народные произведения. Помню какую-то чрезвычайно пафосную и длинную балладу о двух братьях, один из которых был белым, другой красным, в результате чего они убили друг друга где-то на кургане. Потом – какую-то песню, которую я называл «про кирпичный завод», потому что там были слова «по кирпичику, по кирпичику растащили кирпичный завод», жуткую историю о коварной матери, которая затеяла сжить со свету собственную незаконнорожденную дочь, ну и, само собой, огромное количество романсов – от отцветших в саду хризантем до душистых гроздьев белой акации. У деда (ее третьего по счету мужа) были баян и балалайка, на которых я, помнится, под его присмотром тогда же выучился играть «Русского», «Барыню» и «Светит месяц, светит ясный».

По рассказам бабки, выдали ее замуж рано – за солидного человека, партийного функционера (это было начало тридцатых годов). Фамилия у него была Бутылев и, как оказалось впоследствии, он ее полностью оправдывал. Вскорости партия направила Бутылева в Узбекистан – директором хлопкоочистительного завода. А в те годы, если партия говорила «надо», то отказываться было не принято, так что через пару месяцев чадящий паровоз уносил молодоженов на юг. Тридцатые годы XX века в Узбекистане, по рассказам бабки, мало чем отличались от тридцатых годов XVII или XVIII века. Местные жители, увидев проезжающий мимо автомобиль (у Бутылева был единственный автомобиль на всю округу), с криками «шайтан-арба» валились скопом в придорожную пыль и, закатив глаза и выставив вверх зады, покрытые не стиранными по году и более стегаными халатами, истово молились своему Аллаху. Читать практически никто не умел, найти толковых рабочих была проблема, учить, на какие кнопки нажимать, приходилось как ту собаку Павлова – исключительно апеллируя к рефлексам и универсальному методу кнута и пряника. Судя по всему, знаменитый ученый что-то не доработал в своей теории, так как на заводе, по рассказам бабки, все же периодически случались казусы. Например, такой. Хлопок на заводе после очистки сбрасывался в большой короб. Как только короб заполнялся, сверху опускался пресс и сжимал всю хлопковую массу до состояния брикета, удобного для транспортировки. Как-то раз, когда по каким-то причинам отключили электричество, один из узбеков забрался в короб и разлегся на мягком хлопке немного отдохнуть. И то ли уснул он, то ли еще что, но потом, как ни искали, не нашли ровным счетом ничего, кроме розоватых потеков на поверхности брикета. Бутылев особо разбираться не стал и отправил брикет в числе прочих с очередной партией заказчику.

В Узбекистане у бабки родилась первая дочь, которую назвали Люба. Именно заботами о ней да походами на базар была заполнена жизнь молодой директорши. О восточном базаре и прочей экзотике она рассказывала много интересного, но я запомнил лишь несколько слов, казавшихся мне тогда чуть ли не какими-то заклинаниями из «Сказок тысячи и одной ночи». Слова были такие: «ничпуль» (это означало «сколько?»), «апа» и «ата» (вежливое обращение к мужчине и, соответственно, женщине). В итоге я даже выучился считать по-узбекски до десяти и знал, в чем различие между арыком, урюком и абреком.

Может, от средневековой тоски, царящей вокруг, а может из-за наследственной предрасположенности, Бутылев начал здорово попивать. Нрав его скоро вполне адаптировался под царящие вокруг порядки раннефеодальной эпохи, байство начало переть, как говорится, изо всех щелей. Окончилось все белой горячкой и принудительной госпитализацией почти на месяц. Однако выписался из больницы он по-прежнему директором завода: руководство с пониманием отнеслось к столь распространенному в среде партноменклатуры недугу. Бабка же, испытав на собственной шкуре жуткий нрав своего супруга и его крайнюю непредсказуемость в период «алкогольного делирия», решила от него сбежать, так как добром он ее не отпускал. Несколько раз он ловил ее на станции, даже чуть ли не снимал с поезда, после чего примерно учил «уму-разуму».

Наконец удобный случай представился. К бабке, будучи в командировке, по дороге, заехала жена ее двоюродного брата. Она работала в органах НКВД, нрава была крутого, на поясе в кобуре носила наган. Услышав от бабки всю историю, она, не долго думая, достала этот самый наган и, велев ей брать ребенка и дуть на станцию, пообещала их здесь «прикрыть». Бабка, у которой перед глазами уже вставали сцены кровавой перестрелки, схватила Любку и напрямик, через болото, помчалась на станцию. Только потом, много спустя, она узнала подробности произошедшего. Страхи ее не оправдались. Бутылев так был напуган наличием в его доме представителя органов НКВД, что едва не грохнулся в обморок, так как решил, что это его пришли брать (дело вполне по тем временам обычное). Он тут же согласился на все, поклялся больше не искать бабку, после чего даже предоставил свой личный автомобиль в распоряжение суровой энкэвэдэшницы.

Дома бабка (родом она была из Подмосковья) устроилась машинисткой на какой-то оборонный завод. Ездить приходилось на электричке в Москву где-то с полчаса, потом транспортом еще минут двадцать и, соответственно, обратно – в той же пропорции. Не слишком удобно. Зато именно на этом заводе она познакомилась с неким экономистом Каменским (потомком того самого предприимчивого польского пана). Скоро они поженились, а еще через некоторое время потомка шляхетского рода спущенной сверху директивой направили на Дальний Восток, в военный порт Находка, в должности главного бухгалтера тамошнего Управления лагерей. Когда бабка об этом рассказывала, она не говорила «главный бухгалтер», а произносила сокращенно – «главбух», и мне казалось, что это что-то очень значительное, важное, ничуть не меньше маршала артиллерии. Кроме военных городков и заводов по переработке рыбы и крабов, все пространство этого благодатного края с его сопками, сплошь поросшими кедром, жень-шенем, можжевельником, лимонником и прочей местной флорой, было заполнено лагерями, огороженными колючей проволокой, заборами и сторожевыми вышками. Бабка жила в городке, Каменский ходил на работу, с зоны то и дело бежали зэки, их ловили и водворяли на место. Так и текла жизнь в этом забытом богом медвежьем углу. Периодически сотрудники Управления использовали зэков для работ на личном хозяйстве, не исключением была и бабка, которая всего через пару лет успела обзавестись солидным домом, двумя коровами, несколькими козами и кроликами. Были в хозяйстве и собаки: немецкая овчарка (куда ж без овчарки!) и доберман-пинчер (пан главбух оказался большим любителем охоты). Пристрастие к овчаркам и вообще к «серьезным» собакам у бабки сохранилось на всю жизнь – даже потом, когда она безвылазно жила в Подмосковье. Зэки, по свидетельству бабки, были разные – уголовные (не иначе оттуда был бабкин «блатной» гитарный репертуар) и политические, т. е. «враги народа». Но бабка между ними разницы никакой не делала, хотя вторые ей нравились больше, так как, по ее словам, были более вежливые и образованные. Относилась она к ним ровно, кормила всех работников одинаково – по лагерным меркам от пуза.

Здесь у бабки родилось еще несколько детей. Однако выжило из них только двое – Лиза и Анна (матушка вашего покорного слуги). Остальные умерли в младенчестве от всевозможных недугов, недостатка бытовых удобств, а также недоступности плодов медицинской науки. Особо бабка горевала по сыну, который умер в три года, упав с крыльца и ударившись головой о камень. Звали его Виул, что сокращенно означало «Владимир Ильич Ульянов-Ленин». По рассказам бабки, он был чуть ли не с самого рождения чрезвычайно умным, за что и получил такое неординарное имя. Она даже мне показывала слегка пожелтевшую от времени фотографию, на которой был изображен круглоголовый, щекастый бутуз, лысиной и лукавым прищуром глаз и впрямь чем-то смахивающий на великого вождя.

Пан Каменский тем временем тоже начал изрядно попивать. Страстишка эта числилась за ним и раньше, однако с годами она приняла совершенно иной размах. Если вначале он не позволял себе срываться чаще, чем раз в полгода, то теперь запои у него случались с периодичностью раз в месяц. Однажды он зачем-то принес домой в портфеле зарплату на все Управление. Был он при этом в совершенно невменяемом состоянии и, как рассказывала бабка, по дороге ронял из раскрывшегося портфеля пачки денег. До дому «доехало» меньше половины пачек. Было это аккурат году в сороковом, и за такие штуки полагалось как минимум лет десять с конфискацией всего и вся, а то и расстрел – как повезет. Бабка, не долго думая, подхватилась среди ночи и побежала искать потерянные деньги. До самого утра она, будто грибы, собирала валяющиеся в придорожной пыли пачки, перевязанные крест-накрест банковской лентой. В результате она нашла почти все – не отыскала только двух, потому пришлось пожертвовать сбережениями, которые копили на поездку в Москву и Ленинград.

Война прошла, оставив по себе воспоминания о пожаре на военном складе (говорили, будто это была диверсия), о крабах, которых варили в огромных чанах прямо во дворе (с тех пор бабка не только не ела крабов, но и не могла переносить их запаха), о кедровых шишках, на заготовку которых ходили все от мала до велика, да о бесконечно кружащих в небе самолетах.

Смерть Сталина и последующее разоблачение «врага народа» Берии отозвались в этих местах странным образом. Недалеко от берега (в точности не известно, по какой причине) был взорван пароход с «цветными металлами». Взрыв был мощный, такой, что во всем поселке в окнах повылетали стекла. После этого в окрестностях целый день шел какой-то странный дождь – от которого все делалось рябым, на белье оставались грязные разводы, а отведавшие с этим дождичком травки коровы переставали давать молоко и на протяжении нескольких дней мучились какой-то непонятной болезнью, оглашая округу истошным мычанием, – пока их в спешном порядке не забивали на мясо. Виновником всего объявили «врага народа» Берию, который хотел пароход с ценным грузом угнать за границу, но у него ничего из этого не вышло.

Каменский к тому времени, не в последнюю очередь от неумеренного запойного пития, схлопотал рак желудка, который его всего за какой-то год иссушил едва ли не до кости. Схоронив неугомонного потомка шляхетского рода и получив соответствующую компенсацию, бабка со всем семейством решила перебраться на родину – в Подмосковье, деревню Полянки, что по пути на Истру. Предприятие удалось. Перевезти смогли не только большую часть домашнего скарба, но и некоторую живность, а именно – собаку-овчарку по имени Мирта и огромного, как енот, черного кота по кличке Арап. Мирта была ученая собака: главбух Управления лагерей частенько хаживал с ней на охоту – на утку, фазана, зайца, а то и на зверя покрупнее. Кот Арап тоже был учен. Но по-своему. Он был авиатор. Пребывая после выпивки в благостном расположении духа, пан Каменский иногда ему наливал в блюдце валерьянки, после чего брал за хвост и раскручивал над головой. Кот растопыривал все четыре лапы в стороны и, словно тяжелый бомбардировщик, парил в воздухе, не издавая при этом ни звука и лишь сурово жмурясь, навроде какого-нибудь Чкалова во время перелета через Северный полюс или Водопьянова, когда тот через торосы летел спасать папанинцев из ледового плена.

Пан Каменский вообще был весельчак. Обожал музыку, танцы. Как-то раз, допившись до зеленых чертей, стал заставлять жену танцевать, а чтобы та была сговорчивее, время от времени стрелял ей под ноги из ружья.

После переезда бабка на некоторое время устроилась на керамический завод, находившийся неподалеку. Там выпускали кафель, плитку, фарфоровые электроизоляторы и прочие полезные для народного хозяйства предметы. Вскорости она познакомилась с соседом «по имению» – Василием Николаевичем Уткиным, с которым через некоторое время решила связать свою судьбу. Это и был тот самый «дед», которого я помнил и который, собственно, для меня всегда ассоциировался с этим словом.

Дед этот был весьма интересной личностью. Как, впрочем, и его предки. Его мать, баба Дуня, всю жизнь прожила на Кузнецком мосту в огромной квартире и была славна тем, что ни дня в своей жизни не работала. Умерла она, не дожив до ста лет каких-то полтора года, и я, помнится, несколько раз даже был в «кунсткамере» у этого обломка давно ушедшей эпохи. Дом ее был заполнен какими-то древними сундуками, шкафами, пузатыми комодами и прочей антикварной рухлядью. Сходное впечатление на меня произвел разве еще дом-музей знаменитого художника Васнецова, построенный в виде старинной избушки и напоминающий обиталище сказочной Бабы Яги. Сама бабка ходила в каком-то старомодном длинном платье с воротничком-стойкой и бархатным корсажем, которое я про себя тут же обозвал «душегрейкой».