Номер семь

Аркадий Стародуб медленно шёл по длинному коридору. Дощатый пол тяжело стонал под каждым его шагом. По сторонам, словно по стойке смирно, выстроились одинаковые тёмно-коричневые деревянные двери.

Кроме старика на этаже никого не осталось, хотя большую часть времени коридоры академии задыхались от количества людей. Короткий рабочий день уже несколько часов как закончился, но воздух до сих пор ощущался спёртым и сухим, отчего в горле немного першило.

Борясь с очередным приступом кашля, Аркадий наконец миновал пыльный коридор и подошёл к своему кабинету. Длинными морщинистыми пальцами он взялся за дверную ручку и потянул её вниз…

На мгновение Аркадий замер. Какое-то новое, неведомое чувство охватило его: оно, будто струйка ледяной воды, проникло в дыхательные пути и устремилось вниз. Холод пронзил солнечное сплетение, а затем живот. Внутренние органы словно покрылись льдом.

Старик внимательно посмотрел на деревянную дверь. Он открывал и закрывал её десятки тысяч раз, но никогда толком не разглядывал. По непонятной причине возникла мысль, что он больше её не увидит.

Аркадий долгим внимательным взглядом учёного окинул дверное полотно. Он словно пытался запечатлеть его в памяти в мельчайших деталях. Несколько трещин в верхнем правом углу отдалённо напоминали латинскую букву «Y». Рядом с золотой табличкой, на которой большими чёрными буквами значилось «Профессор Стародуб Аркадий Тимофеевич, доктор философских наук», появился небольшой скол.

Приступ ностальгии длился недолго, и Аркадий Стародуб зашёл в кабинет. Он плотно закрыл за собой дверь и на всякий случай подёргал ручку. Двери нужно обязательно закрывать. В открытую дверь может что-нибудь проникнуть.

В комнате, заставленной книжными шкафами, которые угрюмо нависли над небольшим письменным столом, царил полумрак. Аркадий, не включая свет, взял с полок несколько томов и положил в сумку. Он планировал в это время уже покинуть академию, но решил ещё ненадолго задержаться. Медленно прошёлся вдоль книжных полок. Затем сел за стол и перебрал стопки скопившихся документов. Часть из них засунул в портфель, а остальные разложил по ящикам.

«Вроде, всё готово», – подумал философ.

«Но к чему?» – неожиданно спросил он сам себя.

* * *

Через час Аркадий добрался до дома. Он снял верхнюю одежду и, оставив сумку с книгами и портфель в прихожей, направился на кухню. На подоконнике небольшого окна раскинул свои фалангообразные ветви декабрист^[2].

Взгляд профессора Стародуба остановился на растении. Он не мог оторвать от него глаз, словно декабрист обладал гипнотическими свойствами. Когда старик нашёл в себе силы отвести взгляд, он устало вздохнул и открыл холодильник, но почти сразу же его закрыл, так ничего и не взяв. Стараясь не смотреть на цветок, Аркадий вернулся в гостиную и сел на диван. Стрелки часов показывали девятнадцать сорок.

Аркадий хотел включить телевизор, но, пока искал пульт, передумал. У него возникло странное ощущение, что это время стоит провести иначе.

Философ подошёл к стационарному телефону, но так и не поднял трубку. Его взгляд остановился на многочисленных чёрно-белых и цветных фотографиях, стоявших на комоде рядом. На них застыли безмолвные лица всех его родных. Отец с матерью. Жена Зоя. Сын Александр. Несколько самых близких друзей.

Ни одного из них уже не было в живых. На глазах Аркадия выступили слёзы.

«Я скоро приду к вам, дорогие мои. Очень скоро…» – старик вытер ладонью глаза и подошёл к окну. Оттуда открывался прекрасный вид на Москву. Но старик смотрел не на город. Его взгляд был прикован к небу.

В такие моменты Аркадий обычно либо погружался в воспоминания, либо размышлял. Он уже очень долгое время оставался в этом мире один.

Облокотившись на подоконник, философ созерцал в безоблачном небе необычно яркую и большую для Москвы луну.

Он думал о том, что жизнь как начинается с одиночества, так одиночеством и заканчивается. Остаются только небольшие отрезки времени, наполненные воспоминаниями и чувствами. Они оставляют после себя лишь потрёпанные документы, полузабытые награды и множество бесполезных предметов, значимость которых рассеивается быстрее, чем память об их владельце. Одинокая мебель, завешенные зеркала и запертые двери.

За окном окончательно стемнело, а луна спряталась за пеленой облаков.

Аркадий лёг на кровать и закрыл глаза. Ему казалось, он слышит плач новорождённого ребёнка, очень похожий на плач его собственного сына.

Жизнь подходила к концу. Книги, которые он забрал из академии, так и остались лежать в коридоре. Потёртый паспорт уже никогда не покинет кармана пальто. Тихонько поскрипывала старинная мебель, будто прощаясь со своим последним владельцем. Входная дверь была заперта на ключ.

Дверь…

Последняя мысль вызвала у философа тревогу и беспокойство. Закрыл ли он после ухода дверь кабинета? Мозг из последних сил обратился к памяти, но не смог получить ясного ответа. Руки в момент ухода были заняты сумкой с книгами и портфелем, а значит, есть вероятность, что дверь в его кабинет осталась открытой.

Аркадий хотел подняться с кровати и, несмотря на позднее время, поехать на работу, но было уже слишком поздно…

Было поздно закрывать какие-либо двери. Эта дверь навсегда останется для него открытой. Дверь, в которую может проникнуть что угодно. И это что-то ожидало по ту сторону порога.

* * *

– Сынок! Пора вставать!

Это был голос мамы. Аркадий открыл глаза, но ничего не увидел. Вокруг царила кромешная тьма. Аркадий хотел откликнуться, но не смог. Он не ощущал своего тела и словно парил в черноте.

– Папа! Ты, наконец, пришёл!

Это уже говорил сын.

– Дорогой? Ты слышишь? – прозвучал голос Зои.

«Где я? Почему ничего не видно?»

Думать удавалось с трудом, словно мозг погрузили в пугающе вязкую субстанцию, тормозящую движение нейронов и все другие процессы, необходимые для мышления.

Что-то блеснуло. Появилась полоса света. Световой отрезок пересёк незримую черту и не прервался. Незавершённый отрезок – это луч. Аркадию вспомнился Островский. Луч света в тёмном царстве. Или правильнее будет сказать в царстве тьмы?

Вновь послышались голоса родителей, сына и жены. Теперь они звали его все одновременно. Вскоре Аркадий начал различать голоса друзей и дальних родственников. Голоса всё прибавлялись и прибавлялись. Звучали громче. Они перемешивались между собой, и вскоре стало невозможно различать отдельные слова. Этот шум вытеснил черноту, и одновременно к Аркадию вернулось ощущение самого себя. Как будто чернота и была той самой субстанцией, что блокировала любую деятельность. Философ глубоко вздохнул. Шум проник в него, и они стали единым целым.

– Приветствую тебя, Номер Семь.

Все стихло. Когда Оно говорит, всё остальное замолкает. Аркадий сразу это понял.

Вновь появился шум. Но теперь он звучал иначе. Аркадий начал различать отдельные голоса. Ему даже показалось, как кто-то крикнул: «Берегись!»

– Номер Семь…

Вновь всё стихло.

– О чём ты хочешь спросить?

За довольно долгую по человеческим меркам жизнь Аркадий прочёл и сам написал немало книг по теологии и философии. Он задавался вопросами о мире и месте в нём человека, возможности существования высшего разума, души и загробной жизни. Профессор часто задумывался, какие бы вопросы задал в такой ситуации, но не предполагал, что страх станет этому преградой.

Он замер, словно мышь, над которой нависли скрюченные когтистые лапы хищной птицы. «Берегись!» – вот что кричали ему родные. Но как они здесь оказались и где «здесь»? Почему он их слышит?

– Страх – это естественно, Номер Семь. У тебя достаточно времени, чтобы собраться с мыслями.

«Вот он выбор, – подумал Аркадий, – или только его иллюзия. Сложнейшее явление, сыгравшее в истории самую значительную роль. Оно предопределило всё существование человека. В христианской традиции Ева делает выбор: ест яблоко – и всё человечество изгоняется из рая. Выбор совершает “отец атомной бомбы” Роберт Оппенгеймер – и миллионы людей низвергаются в радиационный ад страшнее того, что описывал Данте. Теперь выбор стоит передо мной. И чем же я рискую? Ева не знала, какие беды кроются за одним кусочком сладкого фрукта. А Оппенгеймер должен был знать… В любом случае, знание, равно как и незнание, не освобождает от ответственности».

– Выбор, Номер Семь. Всё верно… Я знаю, чего ты хочешь. Но ты всегда сможешь назвать своё имя…

– Имя? – Аркадию показалось это знакомым или скорее символичным. – Вот, значит, зачем все эти номера… Тебе нужно имя. Но кто ты?

– Это не имеет значения, Номер Семь…

Аркадий перебирал в памяти религиозные и оккультные учения различных культур, в которых бы упоминалось о существе, стремящемся вызнать имя собеседника. Но на ум ничего не приходило.

– Номер Семь, в данный момент твоё имя не имеет значения… Только лишь для тебя. Важен выбор. Ты же хочешь знать? Всегда хотел. Целью твоей жизни было знание. Это твоя амброзия, Номер Семь, имеющая власть сделать твою душу бессмертной. Это ведь то, о чём ты думаешь? Вечная жизнь и вечное знание. Неразрывный тандем…

Голос неожиданно прервался. Но мысль нашла своё продолжение в сознании философа. Словно заклинание, прозвучали в вечной черноте слова, и нечто, дремавшее в чертогах человеческого разума, пробудилось.

«Неразрывный тандем, – подумал Аркадий, – это я и моё вечное существование».

Мысль понравилась философу. Он ожидал реакции от невидимого собеседника, но её не последовало. Ничто предоставило Аркадия самому себе и теперь наблюдало, как учёный наслаждается полученным знанием. И как это знание уничтожает его. Аркадий, в свою очередь, думал о том, что хоть смерть и забрала тело, душу ей явно заполучить не удалось.

Да, её тонкие, когтистые лапы добрались до его жизни. Но что есть жизнь? В любом случае, он точно не жаждал смерти: он боялся её больше всего на свете и даже сейчас продолжает испытывать этот страх. Философ, словно уговаривая самого себя, утверждал, что глупо и нелепо бояться естественного процесса. Но это не помогало. Аркадий Стародуб боялся смерти и ненавидел её. Он так и не смог смириться с потерей близких людей. И та мольба, которую он повторял вновь и вновь в течение многих лет, по всей видимости, была услышана.

Аркадия приводила в восхищение мысль, что он сможет увидеть будущее человечества: как сменяются поколения, как люди покоряют космические просторы и развивают новые технологии, совершают открытия в различных областях: физике, медицине, биоинженерии. Он, человек изучивший прошлое, сможет познать будущее. Бог, заключённый в мозге человека… Или его душе.

Аркадий много и часто думал об этом. Он всё-таки желал вечного существования, хотя осознавал всю тяготу этой ноши. Профессор как никто другой знал, что, помимо жизни, всё остальное также становится для бессмертного вечным. Одиночество, боль, сожаление, тоска… И другие чувства, которые так или иначе сопровождают человеческую жизнь.

А жизнь Аркадия была долгой, и он, конечно, сполна ощутил вкус одиночества. Происходившие вокруг события в какой-то момент перестали иметь для него значение. Они не вызывали интерес, и им овладело безразличие. Тогда профессор пришёл к мысли, что бессмертие сулит лишь апатию, но в глубине души всё равно продолжал мечтать о бесконечной жизни.

Да, тонкие когтистые лапы смерти добрались и до Аркадия Стародуба. Теперь у него действительно есть та вечность, о которой он так грезил. Только она оказалась совсем не такой, какой он её себе представлял. В вечности не было ничего. А Ничто и есть тот самый абсолют – первооснова бытия. Начало и конец всего сущего, не имеющее ни начала, ни конца. Антипод всех явлений, и даже такого понятия, как «явление».

И когда Ничто молчит, молчит всё, потому что больше ничего и нет. Никогда не было и никогда не будет. В Ничто можно быть откровенным. Больше нечего и некого стесняться. Аркадий боялся не только смерти в привычном её проявлении – он боялся и вечной жизни. Она, по сути, ничем не лучше небытия. Перенасыщение лишает всякой радости и наслаждения. Жизнь, которая неумолимо мчится вперед, постепенно отбирает то, к чему успел привязаться, а взамен отдаёт ничто. Вечная жизнь решает за тебя, кто будет рядом с тобой, а кто тебя покинет. Она отнимет сначала родителей, потом жену, друзей, затем детей, внуков, правнуков. Аркадий мог убедиться в этом на своём личном опыте, прожив не вечную, а просто длинную жизнь.

Да… Вот оно. Этот неразрывный тандем: ты и твоё вечное существование… И главный здесь не человек.

– Да, Номер Семь… Не человек!

Если бы Аркадий внимательнее отнёсся к последней фразе, он мог бы ощутить в ней скрытое ликование. А если чудовище ликует, следует остерегаться. Но Ничто существует слишком долго, чтобы допускать ошибки. Философ же думал о другом. Его мысли были уже не в этой непроглядной тьме, не в чёрной и бездонной пасти ненасытного монстра, а в других мирах и параллельных вселенных. Философ грезил о новых, не доступных никому из живущих знаниях. Его мечта сбылась. Его душа оказалась бессмертной, а все земные учения – ложными.

Ни наука, ни религия правильных ответов на вопрос, что есть смерть, как оказалось, не давали.

Но теперь новые знания доступны ему. И он готов получить причитающееся.