Ну так вот. Как-то после ужина сижу я в бараке на своих нарах (все десятки жили только на нижнем ярусе), дырку себе на робе зашиваю. И подходит ко мне Лёха (Лёха-жиган – шальной такой парнишка из шелопугинских с кучерявой шевелюрой – нас тогда ещё не остригли) и просит денег «занять до стипухи». Да не просит, а нагло так: дай мол, я знаю, что у тебя есть, отдам!.. Поясню, что на ту пору я чувствовал себя примерно как Красная Армия в сорок первом: каждый день под бомбёжкой, неизвестно, что будет завтра. Моральный дух ниже ватерлинии, среди нас уже появились желающие уехать домой. Многие ещё просто дожидались края и потому оставались в строю. У меня и вправду были деньги – 42 рубля. По совпадению или случайно, но ровно столько стоила дорога до дома на поезде и пароме. Каким-то чудом я сумел их сохранить, хотя все деньги у нас отобрали ещё до картошки. Знакомых на Сахалине, да и вообще на Дальнем Востоке у меня не было, надеяться было не на кого. Эти деньги были как спасательный круг для меня в случае бедствия. А до первой стипендии ещё предстояло дожить не слабо. Я ни за что не хотел ими рисковать. И уж совсем не стоило на меня давить. Сказал же: «Нет!» Далее – короткая пауза, Лёха посмотрел на меня в упор:

– А пойдём-ка за барак, потрещим!

Вышли за угол нашего барака, Лёха – впереди, я – на шаг сзади. Он останавливается (видимо, пришли).

– И о чём ты хотел со мной по… – досказать я не успел – Лёха резко развернулся, и его кулак с разворота прилетел мне прямо в нос.

В мою, блин, многострадальную носяру! Ух, и больно же! И неожиданно как! Хорошо попал, сразу кровь. От удара я отшатнулся назад и закрыл лицо руками. Странно, но почему-то не чувствовал злобы, как и желания дать сдачи. Боялся, скорее всего…

– Ты всё понял? – услышал вопрос.

– Понял!

Он повернулся и ушёл. Не знаю, что там он себе думал о моём понимании, но понял я, что враг это.

В начале десятого класса школы я начал было заниматься в секции бокса. Первый месяц мы прыгали, бегали и отрабатывали удары на груше, а потом пошли спарринги на каждой тренировке, три раза в неделю. С этого времени я почти каждый раз возвращался домой в испачканной моей кровью футболке. Я быстро узнал на себе и что такое состояние грогги, и эффект от попадания удара в печень. Но чаще всего доставалось носу. Ну, бокс! Чего же вы хотели?! Несмотря на свой явный неуспех, я вовсе не собирался сдаваться, больше того, мне даже многое нравилось. Через три месяца моя мамулька спросила тренера:

– Скажите, он хоть сдачи дать может?

Тренер улыбнулся и ответил:

– Скорее… хочет…

Это была честная оценка. В тоже время я начал бегать по утрам, потому что дыхалка моя была – просто атас! Обычный школьный кросс в три километра приводил меня в предсмертное состояние, я еле-еле тащился, финишируя вместе с девчонками. В декабре пришли сибирские морозы за минус тридцать. Получалось, что вечерами я подставлял под удары свой нос, а с утра холодный воздух промораживал его не по-детски. Это продолжалось до тех пор, пока у меня не начался сильный гайморит. Нос распух так, что, только увидев меня на приёме в больнице, тётка-врач спросила:

– А где нос-то сломали?

Провалявшись около трёх недель в больнице, после прокола и промывки пазух носа, я явился в кабинет врача на выписку, где мне сказали, что при поступлении в лётные, мореходные и военные училища у меня могут возникнуть проблемы на медкомиссии из-за носа. При слове «мореходные» внутри меня всё сжалось… Я забросил бокс и перестал бегать по утрам.

– Ты, наверное, штангой занимаешься? – констатировал усатый мужик-врач на медкомиссии, глядя на немощный торс паренька, стоявшего перед ним.

– Нет… музыкой, – ответил я.

Врач покачал головой и поставил: «Годен». Вот в таком состоянии я и прибыл для прохождения «дальнейших испытаний». Как в том анекдоте про парашютистов:

– Готов?

– Не готов!

– Пшёл!

Десятое сентября, в речку Тымь пришла «красная»! Лосось пошёл на нерест. Никогда ещё не доводилось мне видеть подобного. Речка мелкая, лишь местами по колено, шириной метров в 30–50, катится по камням. И повсюду шуруют рыбьи горбы, хвосты, плавники… они толкаются, выпрыгивают, плещутся, и их немерено, просто прорва! Ну ни фига себе! Хватаю лесину и со всего маху глушу рыбину по горбу. Лесина трухлявая – пополам, здоровенная рыбина утыкается в берег передо мной. Я прижимаю её к своей груди, бегу к нашим, вопя:

– Смотрите! Поймал!

Щенячий восторг от всего этого буквально захлёстывает меня! Наши дембеля шкерят рядом в кустах икру.

– Да на кой тебе этот горбыль? Выбрось ты его, в нём же икры нет!

В первое же воскресенье во время хода красной выступаем на реку чуть ли не половиной барака. Десятки в полном составе – обязаловка! Наша задача – стоять на шухере (на фасоре, на стрёме) – заучиваю новый лексикон. Ну что за слова! Откуда они появились-то? Но поздно – уже появились… придётся стоять… на них…

Лосось в таких случаях обычно ловят кошками, такими большими крючками на верёвке, которые можно сделать просто из заточенных сварочных электродов. Кошка забрасывается прямо с берега на середину реки и рывками тянется за верёвку к себе… Рыбы прёт так много, что по дороге кошка обязательно какую-нибудь да и зацепит! Если окажется горбыль (так называют самцов из-за большого горба на спине), то его пинками назад, в воду – свободен, а вот самкам тут же вспарывают брюшки, в них – икра. Из-за неё и весь сыр-бор. Понятно, что икру таскали вёдрами!

Речка в паре километров от бараков. В месте, где я стою на шухере, кусты шиповника прямо нависают над водой. Мы стоим, дембеля и старшаки ловят. Ой! Прямо из-за поворота реки – вертолёт! С диким грохотом несётся над рекой чуть повыше деревьев, низко так, на бреющем. Его при таком полёте почти не слышно, пока в виду не появится… Ору:

– Шухер! – и в кусты!

Мог бы и не орать – при таком грохоте и вертолёте над головой это явно лишнее…

Всё стихло, улетел, стоим, все ловят… Часа полтора прошло. Солнышко припекает, в сон потихоньку клонить стало. И тут из-за того же поворота прямо по реке на полном ходу грузовик «Урал» с рёвом и в туче брызг! В кузове – толпа народу, инспекторы, наверное. Орать поздно, они уже почти здесь… мы врассыпную: кто с вёдрами, кто с кошками, кто босиком с сапогами подмышкой. Ветки хлещут по лицу, и кажется, что за мной тоже бегут… Слышу где-то у реки два выстрела, наверное, в воздух палят! Оглядываюсь – никого. Отдышался. Пробираюсь к мостику, как условились. Вот это шухер!

Собираемся. Промысел на сегодня закончен. Идём искать в поселке стеклянные банки под икру. Иду и думаю: «Тогда на молочной ферме я стал вором, а теперь вот ещё и браконьером… Нормально учёба начинается, а?!»

«Красная» шла несколько дней. После ужина обычно продолжались такие мероприятия, но, слава богу, уже без грузовиков, пальбы и вертолётов. Некоторые товарищи даже открещивались от полевых работ, чтобы проводить это время на реке, ну типа – заболел, воспаление хитрости подхватил… Была повседневная суета с банками (сразу же возник их дефицит), вёдрами, крышками, икрой. Иногда икра портилась и становилась жёсткой, и тогда её приходилось выбрасывать целыми вёдрами! Наш барак (и, мне кажется, остальные не отставали) был похож на заготовительный пункт лососёвой икры. Её делали на продажу в городе и порту, когда вернёмся. Случись тогда какая облава – всех либо выгнали бы, либо пересажали. Скорее всего это продолжалось из года в год, и все, кому надо, об этом знали, но принимали как неизбежное зло, побочный эффект уборки урожая. Иначе кого ж на эту картошку загонишь-то?

Ход горбуши закончился, будто схлынула волна. Везде у берегов речки плавали мёртвые обезображенные рыбины. Рядом росло много колючего боярышника – вкусные, сладкие, прихваченные заморозком ягодки. Я слепил из них шарик и хотел было ополоснуть его в прозрачной воде… макнул, и тут вижу: рядом слева – мертвечина! Перевожу взгляд – они повсюду: и у берега и ближе к середине река несёт мёртвые тушки, как в фильме ужасов. Мои пальцы разжались, и шарик из боярки упал в воду. Бррр! Расхотелось! Задаюсь вопросом: неужели никто из того огромного количества рыбы, которое прошло здесь, не выжил? Ну, может, хоть кто-нибудь, а? Мне было искренне жаль их. Они сделали своё дело и умерли. И всё. И нечего тут жалеть. С такими мыслями бреду через заросли кустов по берегам в сторону лагеря. Слышу – шипение! Неужели змея?! Остановился, ориентируюсь на звук… Кажись, там… Осторожно отгибаю куст – на жухлой траве лежит около десятка рыбин, только теперь это уже не рыба, а кучи белых опарышей, повторяющие силуэты бывших рыб, кишат и издают отвратительный громкий шелест! Я отпрянул. Настолько мерзко, чуть не вырвало… Ходу отсюда!

На следующий день после работы в бараке оживление – всем выдают новые тельники по одному на брата. Среди десяток – слух: мол, нам не положено, и тельняшки у нас заберут старшекурсники. Предвещается ночное построение на эту тему. Чего бы придумать? Ну очень неохота свой тельник какому-то уроду подарить, вот так, за здорово живёшь. Подхожу к нашему ротному старшине Серёге, он дембель. Договариваюсь: якобы он у меня тельник забрал, если чё, чтобы подтвердил. Соглашается, хотя нашим дембелям такое и не положено. Надо сказать, что отношения дембелей и старшекурсников были натянутыми по понятным причинам, и обострять их ни одна из сторон особо не стремилась. Так что задумка моя могла и сработать.

Делёжка была не «по-братски», а «по-отцовски»: «Это мне… это опять мне… а тебе в бурсе ещё один выдадут». Подразумевалось, что там уже с другими делиться будем. В общем, затея моя удалась, причём были и ещё среди нас счастливчики.

Настоящая морская тельняшка имела ценник 2 рубля 10 коп. Фишка в том, что конец восьмидесятых был временем тотального дефицита, и в свободной продаже тельняшек просто не было. Здесь, на острове, популярность и спрос на них были впечатляющие. Тельник легко уходил за 25 рублей! При стипендии курсанта в 21 руб. это была ощутимая прибавка. Они выдавались по три штуки на год. Короче, если не удавалось сохранить столь важную деталь морской формы, то молодому курсантику приходилось носить обманку в треугольном вырезе робы на груди… Да и холодно без тельняшки зимой.

Вообще мне лично право носить тельник не далось просто так. Мне пришлось его своеобразно заслужить. Почти сразу по приезде в училище я слёг на три дня с температурой 38–39 градусов – видимо, была переакклиматизация. В эти дни нам и выдали на складе первые тельняшки. Чуть оклемавшись, я угодил в свой первый наряд по роте дневальным. В дневальные ставились всегда молодые, по двое на сутки. Со мной в паре поставили парнишку из Москвы, к которому прилепилась одноимённая же кличка. Тогда ещё мы были одеты по гражданке, и выход в город через КПП был свободен. Москва недолго думая напился, забил на службу и завалился спать… Урод! Новенький тельникя запрятал – не найдёшь, пока не осмотрюсь. Жили мы пока в судоводительском корпусе на третьем этаже и дежурство несли там же… Ночь, около двух, сижу на подоконнике у входа на наш этаж, службу тащу. Поднимаются трое в застиранных робах, судя по борзому виду – не первогодки.

– Откуда, зёма? – пахнуло перегаром.

Отвечаю:

– Из Иркутска.

Вижу – не угадал… Отмудохали меня не по-детски, даже уже лежачего херачили ботинками в живот, в спину и в лицо (я его руками закрывал). Сразу втроём. Страх, беспомощность, подавленность и боль – всё что я чувствовал. А эти не унимаются, тащат меня в кубрик, где дрыхнут напарничек и ещё человек десять с нашего набора.

– Где второй?

Показываю на Москву. Его попробовали будить – бесполезно, в стельку. Раз несколько треснули его, он мычит и матрац на себя натягивает. Один из этих уродов открывает дверцу тумбочки у койки этого Москвы, а там на полке новая тельняшка. Поворачивается ко мне и несёт следующее:

– Слышь, к завтраку этот тельник нам в столовую принесёшь, иначе вообще убьём нах!.. Понял?!

Киваю. Уходят. Остаток ночи я провёл на койке, меня били дрожь и озноб, возможно, снова поднялась температура, а может, просто от страха. Тельце моё несчастное всё болело… ещё бы – на нём живого места не было, привкус крови во рту из разбитых дёсен. Но больше всего донимала мысль: нести или нет? Брать тельняшку Москвы для меня было неприемлемым, даже если он и не узнал бы, кто это сделал. Неприемлемо было просто взять чужое. Отнести свою – тоже не вариант. Я не хотел стать шестёркой, да и не хотел унижаться. Насчёт их угроз сомневаться не приходилось. Меня трясло от страха, приближалось утро. «Пусть убивают!» – решил я.

После завтрака, на который я не пошёл – не очень-то хотелось – прибираюсь в кубрике. Открывается дверь, заходят эти, все трое. Смотрят на меня, держу взгляд, смотрю на них. Пауза затянулась… Спрашивают:

– Всё нормально?

– Нормально!

Разворачиваются и уходят… И всё! Кажется, я сохранил своё лицо и тельняшку. Кстати, несмотря на обилие кровоподтёков на теле и разбитые дёсна, фингалов под глазами не было – повезло.

Первые десятки поехали домой. Сначала уехали двое. Один из них – мой сосед по нарам справа, Андрюха-спортсмен. Настроения нам это не прибавляло. Один из наших, со странным погонялой Клаус, заработал себе фингал под левый глаз, что было в этой обстановке ну очень, очень нежелательно. Наверное, лучше было бы потерять зуб, чем приобрести такую «чёрную метку». Клаус был худеньким высоким парнишкой из-под Пензы, который приехал в бурсу вместе с другом, небольшого роста крепышом. Я видел, как к Клаусу зачастую придирались даже десятки из других бараков.

Офицеры, которые к нам были приставлены, жили отдельно в маленьком домишке. Нашего бородатого Жёлудя мы если и видели, то постоянно разящим перегаром, похоже, тот и не просыхал вовсе. А на то, что там у нас происходило, им и вовсе было плевать. Это было в порядке вещей, норма.

Был среди наших дембелей Вася. Служил он в десантно-штурмовом батальоне. Его так и прозвали: ДШБ. Коренастый такой малый, серьёзного вида, квадратный весь, даже рубашку носил в клеточку. Железные кружки гнул в руке на раз, пятаки (монеты по пять копеек) тоже сгибал пальцами. Бывают же такие! Ну так вот. Как-то раз после отбоя ещё не спим, в углу третьего курса – очередная пьянка, гитара, дым коромыслом – чую, не к добру… И правда, вскоре раздаётся развязный вопль:

– Молодые, подъём! Строиться!

Тут же из другого угла барака:

– Отставить подъём!

Становится интересно, лежим, не торопимся.

– Команда была – подъём!..

И опять:

– Отставить!

Вася встаёт из-за столика у маленького окошка и идёт к этим уродам. Один. Гитара затихла.

– Мы вам говорили, что ночные построения прекращаются?

В ответ:

– Мы тут решаем!

На этом тёрки закончились. ДШБ стоит между нарами, на которых расположились рыжий и компания. Удар ногой рыжему в голову и сразу, с разворота, в противоположную сторону кулаком в морду ещё одному. Оба «везунчика» расстелились на нарах… остальные замерли… тишина…

– Ещё есть вопросы?..

– Да всё, успокойся, после поговорим…

От удара у рыжего из уха вылетела серьга, и он на какое-то время даже отрубился! А неча спецназ злить! С каким удовольствием мы потом обсуждали эту разборку!

ДШБ и так все уважали за его силу и крутой нрав, а после такой расправы он вообще стал нашим героем. На наш вопрос: мол, зачем это ему? – сказал, что этой осенью его младшего брата в армию забрали. «А я, – говорит, – как представил, что над ним там сейчас вот такие козлы издеваются»… Отомстил как мог, стало быть, заочно.

Короче, ночные построения после этого прекратились к нашей несказанной радости. Через четыре дня, к 20-му сентября работы на полях подошли к концу. Бог знает как, мы победили-таки эти бесконечные ряды с картошкой. Кончились они. Всё! «Вставай, вставай, однополчанин, бери шинель, пошли домой…» Ну, то есть в бурсу пора – учиться.

После обеда подошли открытые бортовые ЗИЛки, уезжаем на станцию. Оглядываюсь… День по-осеннему пасмурный, может, дождь будет… Пустые бараки смотрятся тоскливо: двери открыты, болтаются на ветру, в нашем кто-то окошко выстеклил… Что ж, мы тут не скучали. Скоро подошла электричка дальнего следования, оккупировали три вагона, места только сидячие, но мягкие. Расселись. Одеяла, шмотки, казённая посуда, всякое барахло. Места много, я занял диванчик в конце вагона. Ехать с полсуток. Тронулись. Уставился в окно, зырю… люблю поезда.

Я приехал в училище 25-го августа, в свой день рождения. Мне исполнилось семнадцать. В эти дни приезжали все вновь поступившие, или, как нас называли, абитура. А курсантов, которые закончили предыдущий курс и перешли на следующий, ещё не было. Они были в отпусках, по домам, то есть в основном на материке, местных были считанные единицы. Причём модно было приезжать со всего огромного Советского Союза и даже с Балтики и с тёплого Чёрного моря, где своих мореходок пруд пруди. Ладно, я из Сибири, у нас там моря и в помине нет, а эти-то чего? Наверное, конкурс при поступлении там высокий.