В те доисторические времена, когда мамонты еще бродили по Земле, а мы с Димой только-только успели как следует подружиться (то есть году в две тысячи первом), нас с ним интересовали любые формы совместного движения с мячом. Мы обожали футбол и волейбол, но не брезговали даже баскетболом и регби; что уж говорить о таких относительно аристократичных видах, как теннис, который, подобно медведице, бывает большой и малый. В этой истории речь пойдет об относительно большем теннисе. Недалеко от станции метро «Лесная» с незапамятных времен располагается стадион с неизвестным мне названием, на который мы впервые попали по делам футбольным, но сразу присмотрели там же пару симпатичных теннисных кортов, которые вполне свободно сдавались внаем за деньги. Система оплаты там строилась престранным образом. Нужно было пойти в административное здание, располагавшееся метрах в тридцати от футбольного поля, и заплатить за игру мзду из расчета 50 рублей в час. По этому поводу тетенька из здания выдавала квиток, который следовало предъявить специальному деду в кепке, сидевшему непосредственно рядом с кортом, в знак уплаты мзды и права играть. Все эти детали мы с Димой узнали при первом же посещении упомянутого спортивного комплекса. За день до второго посещения я получил от него входящий звонок на стационарный телефон с просьбой принести на теннис несколько синих ручек разных оттенков. Зачем? Ответ очень простой: Дима предложил заплатить в кассу административного здания 50 рублей за один час игры, а затем подобрать из принесенного набора ручку подходящего цвета и приписать единичку, чтобы играть целых три часа! По поводу столь сомнительного способа утроить невероятное удовольствие от игры с Мироновым я имел ровно три аргумента против, а именно:

– Это мошенничество, а значит, это нечестно.

– Нас могут выпалить, а значит, это опасно.

– Мы все равно не захотим играть больше одного часа, а значит, это не нужно.

Все три этих довода никак не убеждали Миронова отказаться от задуманного. Почему? Давайте попробуем объяснить. Возможно, в качестве побочного эффекта мы получим исчерпывающее представление о том, как устроена необыкновенная, одновременно притягательная и отталкивающая персона моего удивительного товарища. Ведь, чтобы понять человека, его нужно увидеть и в большом, и в малом. Не так ли?

Начнем с первого пункта. Я ни в коем случае не считаю Диму мошенником. Мне ближе формулировка «носитель альтернативной морали». Многое из того, что кажется вам нечестным или даже незаконным, представляется ему абсолютно нормальным и естественным. Люди, создавшие такую систему оплаты, которую можно взломать с помощью шариковой ручки нужного оттенка, просто не заслуживают иной судьбы, чем быть обманутыми, – так искренне считает мой друг. Верно и обратное: ряд вещей, которые не вызовут у обычного человека никакого этического диссонанса, Миронов считает абсолютно недопустимыми. Его индивидуальный кодекс чести и морали совершенно непонятен посторонним людям, а также обладает свойствами гибкости, изменчивости и вариативности. Ведь, по мнению Димы, в основе любого деяния лежит мотив, и именно он определяет кармическое «итого» каждого поступка. Мы вернемся к этому вопросу позже.

Теперь то, что касается второго пункта – опасности. Все дело в том, что мой друг вообще ничего не боится в привычном смысле слова и при этом боится примерно всего. Любитель наловить перламутровых рыбок в мутной воде, он где-то вычитал, что выживают только параноики, и начал с тех пор культивировать свою собственную доморощенную паранойю практически по любому мыслимому и в большинстве случаев надуманному поводу, при этом оставаясь бесстрашным, как Дункан Маклауд, в тех ситуациях, когда опасаться, по уму, стоило бы. Дима до смерти боялся отравиться просроченным йогуртом, но без тени страха готов был попробовать любой неизвестный науке наркотик где-нибудь в трущобах Бангалора. Он две недели ходил, снедаемый сомнениями, словно Раскольников: размышлял, стоит ли затеять драку с бывшем мужем своей девушки (который, надо сказать, и правда слыл изрядной гнидой), но, не ведая колебаний, зачем-то угнал у чеченцев идущую в порт машину никуда не годного металлического лома стоимостью аж тридцать семь тысяч рублей! Один-единственный раз, когда я привез Диму в бордель недалеко от метро «Проспект Просвещения», он побрезговал присесть там на тахту, опасаясь подцепить гонококк, зато смело углубился в дебри Бангкока с сомнительной персоной неопределенного пола… да что там пола, я даже насчет видовой принадлежности этого существа не очень уверен. На фоне всего этого Миронов смело пускался в одну рискованную финансовую авантюру за другой, всякий раз истово убежденный в непогрешимости своего плана, а также полностью пренебрегающий анализом потенциальных рисков, налоговым законодательством и фундаментальными законами спроса и предложения. Одним словом, напугать Диму перспективой разборки с дедом в кепке, охраняющим теннисный корт, было бы крайне затруднительно. Куда больше, чем людей, мой эксцентричный друг опасался конца света, экономического краха, зомби-апокалипсиса, вымирания пчел, атаки искусственного интеллекта, прямого попадания метеорита и прочей маловероятной эсхатологии разного калибра. Провозгласив своим девизом нетленную глупость «выживают только параноики», Миронов всерьез озаботился вопросами физической и продовольственной безопасности своей семьи, для чего прикупил травматический пистолет «Оса», а также держал на балконе у родителей преизрядный запас тушенки, круп, макарон, туалетной бумаги и почему-то шпрот в масле. Так-то.

И вот мы переходим к третьему аспекту изучаемого вопроса, а именно: нахрена. Зачем приписывать единичку, чтобы играть в этот эрзац настоящего спорта аж целых три часа, если нам обычно и часа за глаза хватало? Мне становилось скучно, а Дима просто уставал. Ответ бесконечно прост: Миронов и не собирался играть три часа. Ему было намного важней поиметь саму систему, раз уж та подставилась. Именно стремление трахнуть устройство мироздания во всех мыслимых позах и смыслах, от возвышенно-духовных, до низменно-материальных, всегда двигало этим мелочно-великодушным человеком. Именно у Димы была на факультете каморка под лифтом, пожалованная ему деканатом за непонятно какие заслуги перед общественным образованием, где мы в основном пили пиво и играли в преферанс. Именно ему принадлежал единственный на всю факультетскую общагу двухкомнатный номер (и это при наличии городской прописки), в котором мы устроили настоящий первостатейный питерский бедлам. Именно Миронов, работая главой службы мерчендайзеров в крупной колбасно-сосисочной компании, придумал увеличивать продажи, подкидывая колбасы и сосиски непосредственно в полные продуктами питания корзины покупателей супермаркетов без их ведома. А кто, трудясь на ниве предвыборной агитации, получал от штаба кандидата денег на организацию пятидесяти пикетов по всему городу, но делал не более пяти летучих отрядов по 10–12 человек, которые, перемещаясь на метро между точками следования проверки, умудрялись имитировать свое удесятеренное количество? Уже догадались, касатики?

Вот таким примерно образом мой дорогой друг Дима и пытался ужиться с реальностью, находясь в вечном поиске лакун, прорех и лазеек в ее отнюдь не безупречной плоти. Вооружившись, подобно шестирукому Шиве, двумя разящими мечами, имя которым «альтернативная мораль» и «бесстрашная паранойя», он кроил и резал мироустройство ровно так, как удобно именно ему. Никакой устоявшийся порядок вещей не был для него догмой, а размышления из серии «мы будем делать так, потому что мы делали так всегда» вызывали только презрение. При этом Миронов очень уважал правила, которые устанавливал сам, а уж личные традиции плодил не хуже английских монархов, что не мешало ему еженедельно менять религию и мировоззрение, заимствуя то и се из разных учений и теорий, чтобы сшить прочными нитками своей безупречной логики этакого философического кадавра.

Есть еще пара вещей, которые необходимо знать о моем друге. Во-первых, он единственный из известных мне людей, кто выделяет мыслительный процесс в отдельный вид деятельности и времяпровождения. То есть у Димы в ежедневнике отмечено, что он с восьми до девяти утра медитирует, а с девяти до одиннадцати думает. И это принципиально разные процессы. Обычно люди «думают» как бы все время и по ходу какого-то основного занятия, но только не Миронов. Так обычно писали в древних книгах про ребят, вроде Будды, и ему подобных, мол, «предался размышлениям». Например, Ганеша, сын все того же Шивы, лишился головы, охраняя покой отца, когда тот «удалился для раздумий в пещеру». Иисус любил отправиться в пустыню для молитвы и уединения, Мухаммад «рассуждал» на вершине плоской горы Хира, и никто не смел его тревожить. Я слышал, что Сталин по утрам «думал» в своем кабинете. Каждый день по два часа. У него прямо в распорядке дня так и значилось: «думает в своем кабинете». За этим же подозрительным занятием были замечены Ришелье, Черчилль и Фома Аквинский. Все это звучит довольно естественно, когда речь заходит о пророках, святых отцах и великих тиранах. Но в нашем случае болезненной склонностью к отвлеченным рассуждениям страдал самый обычный страховой брокер из Питера. Странновато, не так ли? Привычка избыточно думать завела бедного Диму в такой запутанный лабиринт абстрактных размышлений обо всем на свете, что наступившая следом депрессия, на мой взгляд, была совершенно неизбежна и без помощи предыдущих инкарнаций. Ведь, преумножая знания, мы преумножаем печали, а преумножая думы – преумножаем скорби. Счастливым может быть только круглый идиот, у которого не хватает мозгов на естественную мрачность. И разумеется, нет ничего удивительного в том, что, долго думая, невозможно надумать ничего хорошего. Особенно если ты параноик.

Во-вторых, Дима так и не принял данность физической смерти во всей ее полноте. Просто не смог примириться с мыслью о том, что когда-нибудь его не станет совсем. Современное мышление, отравленное постмодернизмом, агностицизмом и мультикультурализмом, с той или иной степенью успешности умудряется адаптироваться к мысли о смерти как о чем-то неизбежном и непреложном. Люди, как ни странно, способны в большинстве своем принять трансцендентность как факт, убедить себя раз и навсегда в том, что смерть есть окончательный конец всему, и размышлять о том, что будет «потом», решительно не имеет смысла в силу полной непознаваемости. Наши предки были куда более любознательны по части всякого потустороннего и вели с ним развернутый диалог, в отличие от нас нынешних, которые способны только поклониться неизбежному и необъяснимому. Я не скажу нового слова в культурологии, предположив, что именно страх смерти побудил древних придумать многочисленные версии существования загробной жизни. Египтяне, говорят, сильно радовались и танцевали, когда кто-нибудь из их родственников отходил наконец в царство Осириса. Мол, там прохладно, блэк-джек и шлюхи. Возникает, правда, вопрос, почему же все египтяне весело и с танцами не передохли в таком случае сами собой. Про индуистов с их «удобной религией» и мусульман, которым «с гуриями рай сулят на свете том», вообще говорить не приходится. Во всех конфессиях прослеживается малодушная мыслишка о том, что и после смерти якобы вполне можно устроиться совсем не хуже, чем при жизни, если иметь нужные связи. Втянув носом пыльный и вонючий эрмитажный воздух в скифском зале, я чую перемешанный с хлороформом запах лицемерия, ведь тут у нас, кажется, наблюдается явный конфликт вероисповедания и инстинкта самосохранения. На кой ляд (хм, может, именно в этом кроется ответ на все вопросы и мы имеем дело с происками черта?) мы так ожесточенно цепляемся за земную жизнь, если там, наверху (внизу, сбоку?), настолько зашибись? Сдается мне, что моралистическую составляющую на тему «жить надо праведно» христианские мыслители прикрутили намного позже (ну чтобы подданные церкви при жизни не шалили), а изначально вся эта загробная канитель была выдумана из элементарного страха перед неизбежным «ничто».

Отлично помню, как и когда я легализовал у себя в голове смерть. Мне тогда было, наверное, лет восемь, а может, и того меньше. У меня до сих пор крайне хреново с определением возраста детей, и я не уверен, что отличу восьмилетнего от двенадцатилетнего. По этой причине, в частности, мне так и не удалось поставить Гумберту Гумберту окончательный внутренний диагноз относительно того, педофил он все-таки или нет.

Так вот, я был совсем маленьким и вполне заслуженно именовался ребенком. На этом основании бабушка читала мне какую-то детскую книжку. Ума не приложу, зачем в детских книжках пишут про смерть. Специально ли это делается, чтобы дети с раннего возраста приучались к мысли о бренности жизни, или тут налицо преступная неряшливость авторов – сие мне неведомо. Убежден, что доктор Спок на пару с Макаренко всё на этот счет уже давно растолковали. Короче говоря, знакомство с таким основополагающим явлением человеческой жизни, как смерть (хотя очевидно, что смерть не является частью человеческой жизни, так же точно как штанга есть разновидность удара мимо ворот), у меня случилось через посредство детской книжки и бабушки, которая несколько лет спустя личным примером показала, как оно бывает на деле. Я как-то сразу врубился в суть этой невероятной подставы и много часов кряду неутешимо рыдал, лежа на кровати. С тех самых пор данный вопрос в моей личной картотеке числится под грифом «окончательно ясный». Могу уверенно сказать, что легализовать в своей голове ипотеку через двадцать лет после эпизода с детской книжкой мне было намного сложнее, чем примириться с мыслью о смерти в восьмилетнем возрасте. Ведь в случае с ипотекой есть хотя бы иллюзия выбора. Не знаю уж, почему нашего героя не познакомили правильным образом со смертью в детстве (здравствуйте, меня зовут Дима – здравствуй, Дима, меня зовут Смерть, я жду тебя через много-много лет, а пока расти, взрослей, наслаждайся жизнью и будь счастлив), но смею утверждать, что с этой невеселой перспективой он не примирился до сих пор. Мудрый и наивный одновременно, как наши далекие предки, Миронов так и не смог принять жизнь на основе конечности и неповторимости.

Не убежденный общественным мнением и не сломленный основополагающими догмами, мой добрый друг Дима, решил, следуя своей природе и странному хобби «размышлять», прикинуть, как бы половчее не умереть. А если умирать все-таки придется, то надо устроиться так, чтобы смерть не стала решительным концом фестиваля. Всегда ведь есть какие-то варианты, не так ли? Все же деловые люди, можем договориться. Покажите, наконец, где касса! Дима думал-думал и надумал. Что именно?

Вот тут мы и переходим плавно к самой сути устройства системы «жизнь – смерть – жизнь», которую Миронов тщательно скомпилировал из множества источников, подрихтовал под себя, прогладил логические швы утюгом пофигизма и выдал на суд товарищей в виде множества разрозненных высказываний там и здесь. Мне, как терпеливому слушателю, близкому другу и прожженному скептику (в школе я увлекался Дмитрием Писаревым и теперь не верю на слово даже Пушкину), досталась изрядная доза этой теории. Я так часто слышал Димины размышления о жизни, смерти и посмертии, что теперь смело могу читать на эту тему цикл лекций для студентов. Что-то типа «Космогонии Миронова» или «Трансфизического устройства мироздания». Третий курс, второй семестр философского факультета, одна лекция в неделю, письменный зачет.

2 3 4

...

Стандарт

(6 оценок)