Из Ф.Ницше (1844–1900) о воле и воле к власти

(что искажённо понимается многими читателями)

Мир явлений есть объективировавшаяся воля, метафизическая воля, которая и создаёт мир в целях своего эстетического и этического самопознания и самоискупления.

Ницше, отталкиваясь от этого постулата Шопенгауэра, сформулировал своё «жизнеоправдание»: «жизнь есть эстетический феномен» («Рождение трагедии из духа музыки», 1872).

Жизнь же – вид становления – никак не может обойтись без создания фикции сущего.

Поэтому, мысля сущее, мы всегда мыслим нами же созданные фикции. И, если мы говорим об истине, то эта истина всегда будет истиной сущего, следовательно, будет относиться к фикции.

«Мы изначально нелогичны, и поэтому мы несправедливые существа, и это есть одна из самых неразрешимых дисгармоний бытия» («Человеческое, слишком человеческое», Ницше Ф. Сочинения в 2 тт., т. 1, стр. 260).

Вся человеческая жизнь, пишет Ницше, глубоко погружена в неправду, неистинное формирует её.

Проблема истины как необходимого для жизни заблуждения неизбежно выдвигает другую проблему: существует ли истина сама по себе в качестве возможности прикоснуться к самому бытию.

Полное познание истины в конечном счёте ведёт к уничтожению иллюзий, фикций, заблуждений, которые являются составной частью жизни, ибо самой жизни хочется видимости. Поэтому моральное требование во всём искать истину как безусловный долг познающего враждебно жизни и убивает мир. «Истина убивает, как только она познаёт, что её фундамент – заблуждение».

Таким образом, познание всегда находится между жизнью и смертью. Ницше приводит пример: страдания и гибель царя Эдипа неразрывно связаны с его мудростью и исканием истины.

Идеи и ценности рассматриваются им через призму (оптику) возвышающейся и угасающей жизни, и эта дихотомия возвышения и угасания делает уже саму жизнь проблемой. Он пишет: «Нет, жизнь меня не разочаровала! С каждым днём она кажется мне всё более богатой, желанной, таинственной с того самого дня, когда меня осенила великая освободительница: мысль о том, что жизнь может быть экспериментом познающего, а не долгом, проклятием, обманом!» («Весёлая наука», Ницше в 2 тт., т. 2).

Генетически сознание, считает Ницше, было связано с потребностью общения с себе подобными в поисках помощи и защиты. Сознание – всего лишь поверхностная часть всего жизненного процесса. Это поверхностный слой мышления, рождённый бессилием самостоятельно утвердиться в мире.

Идея Бога есть условие существования мира ценностей, когда Ему придаётся трансцендентный характер. Она делает ценности вечными, непреходящими, превращает их в действенную силу сверхчувственного мира, защищает их от натиска жизни.

Свобода созидания несовместима с самоограничением и самосохранением, ибо они свидетельствуют об ослаблении инстинкта жизни, который в борьбе за безраздельную власть нередко отодвигает инстинкт самосохранения на второй план, иногда даже приносит его в жертву.

Жизнь не самоограничение, а наоборот, расточительность, переливающее через край движение, здесь царствует изобилие, доходящее порой до безумия. Постоянно возрастающая жизнь показывает характер всего сущего. А всё сущее есть воля к власти, которая и есть, по существу, воля к жизни.

Искусство как ОБРАЗ воли к власти отражает сокровенную игру мира как воли к власти. Мир – рождающее само себя творение искусства.

(Христианство начало процесс обесценивания высших ценностей жизни, оно вырастило из человечества противоположность самому себе.)

И всё же история, по Ницше, – не только затухание жизни, но и вспышки сильной воли, озарение мира светом пришедшего гения.

Появление гения обусловлено действием в истории закона вечного возвращения того же самого. Гений врывается в историю в критические моменты, он «взрывчатое вещество», в котором накоплен огромный запас силы. Гений меньше всего сын своего времени, между ним и эпохой всегда существует дистанция.

Вечное возвращение означает, что нет чёткого различия прошлого и будущего, происходит снятие, уничтожение их различимости. И бесконечность времени, вечность приобретают новый смысл. Гений – это возвратившееся в настоящее ушедшее в прошлое время, эпоха более древняя и сильная, воплощённая в поступке вечность.

Культурная и социальная роль языка

Наряду с символической функцией у языка есть ещё социальная и культурная. Иными словами, в языке символического субъекта уже заложена праформа эстетических ценностей и праформа эстетических норм. Они ещё не развиты. В дальнейшем эти праформы развёртываются в процессе движения человека к культурному и затем социальному уровням (или к культурной и социальной сущностям).

В этих иных сущностях символическое начало не исчезает. Оно сохраняется, но уже в свёрнутом виде. В этом смысле язык становится средством культурной и социальной самопрезентации различных групп людей с их особыми интересами.

Например, ещё три тысячи лет до нашей эры в шумеро-аккадских городах бытовали два языка: язык мужчин и язык женщин, называвшийся также «языком осмотрительных». В рамках европейской культуры так называемые простые люди, средние сословия и высшие классы разговаривали на принципиально разных языках. Особенно ощутима разница в языке двух полярных групп: народа и так называемой образованной верхушки. Здесь проявляется мера соотнесения своего языка и поведения в целом с принятыми в той или иной среде нормами.

Например, интересные явления наблюдались во французском языке в XVI–XVII веках. Давление нормы, диктуемой высшим сословием, было всё ощутимее. Причём носителем нормы становится не ученый, не эрудит, чья речь монологична, а придворный, ориентирующийся прежде всего на своего собеседника, поскольку речь его – это не речь замкнувшегося в своём уединении писателя, а разговор, беседа. Устанавливается норма, связанная с существеннейшим свойством языка – его способностью быть средством общения. Законодателем в языке становится человек общительный. Но даже в рамках этого подхода предпочтение отдаётся человеку, для которого общение, беседа, разговор являются официально признанным занятием, самоцелью, – то есть «светскому человеку». В речи же письменной, где главное не как, а что, решать должен писатель. Но в то же время – быть хорошим писателем (писателем-художником), хорошим стилистом означает целенаправленно расшатывать грамматические и лексические устои. Это уже будет не столько социальное, сколько культурное и художественное творение языка.

Язык как символическое знание

Языческие верования связаны с множеством обычаев и табу. У разных народов это получило воплощение в так называемом народном творчестве, в поведенческом церемониале (свадьбы, праздники урожая, весны, обычаи почитания мёртвых и другие).

Смысл многих обрядов воспринят от предшествующих поколений, и люди порой не способны выйти из роли и оценить себя со стороны. Не всегда ритуалы связаны с художественным творчеством. Но в так называемом примитивном искусстве, несмотря на предустановленные правила, ву художника всегда была возможность проявить свою индивидуальность. Как пишет Э.Гомбрих, отличие от нашей культуры здесь не в уровне мастерства, а в характере идейных установок. Важно понять эту исходную позицию: вся история искусства представляет собой не историю прогрессивного накопления технических навыков, а историю меняющихся идей и критериев. Он поясняет: среди древних свидетельств есть бронзовые головы безукоризненного правдоподобия, а есть и просто маски, в которых достаточно нескольких скупых штрихов, символизирующих магическую силу и предназначенных для ритуала.

Обращаясь к искусству Древнего Египта, цивилизаций Востока, приходишь к выводу, что в искусстве, в художественном творчестве – нет истории.

Есть история техники, технологий (включая социальные технологии). Есть современный миф о том, что техника меняет человека. Но! Парадокс состоит в том, что чем больше техники в распоряжении человека, тем сильнее его притягивает внетехническая реальность: традиционная деятельность тела (сексуальная жизнь, спорт, эксперименты неконвенциональной медицины), духовно-философские и религиозные поиски.

Идея прогресса в человеческой истории – порождение века науки, рационалистического мышления. Восточные религиозно-философские системы относятся к науке более спокойно, иногда равнодушно. Они во многом строятся на признании неизменности духовного мира. Иудеи почитают праотцев так, как будто они только вчера покинули этот мир. Верующий еврей ежедневно и ежечасно обращается к Священному Писанию, анализируя день сегодняшний и обнаруживая в нём прямые параллели с сюжетами Торы.

Молитва для мусульманина важна сегодня так же, как и пятьсот лет назад.

Но «отсутствие» социальной истории не означает отсутствия процесса эволюции, изменений в онто- и филогенезе человека. Это тот процесс, который проходят в жизни каждый отдельный человек, каждое поколение независимо от эпохи, в которую они живут. Является ли этот процесс историческим? Разве что в масштабах отдельной человеческой жизни. Это будет антропоистория.

Символизм – изначальная, глубинная составляющая художественного творчества, которая прослеживается от первобытного искусства до современной поэзии, изобразительных и сценических искусств. Более того, символизм, став методом, перекочевал в дизайн, оформление предметной среды, расширив тем самым сферу эстетического, оказывая влияние на поведение, на характер коммуникации.

Нужно отметить, что в языке символов действуют две противоположные тенденции: с одной стороны – упрощение формы, стилизация (промышленная художественная графика, язык рекламы), с другой – усложнение, предлагаемое театром, литературой. Но и в том, и в другом случае умение читать этот язык не даётся современному человеку естественно, этому надо специально обучать. Таково существенное отличие символического языка современной цивилизации от символического языка «первобытного» творчества. Кавычки здесь указывают на то обстоятельство, что первобытные формы организации жизни имеются на планете Земля и сегодня.

Через символы реализуется информационная функция эстетического. Один из известных специалистов по семиотике, Ю. Лотман, исследовал нормы поведения при французском и российском императорских дворах. Рассматривая их с точки зрения изобразительной коммуникации, он отличал этап первичного кодирования (или символики, в нашем контексте), например этикет, ритуал, от последующих этапов, пример – театр. Так, придворный церемониал Наполеона ориентировался не на предыдущий королевский придворный этикет, а на нормы изображения французским театром двора римских императоров.

Другой пример. В России после Петра русское дворянство должно было обучаться искусственными методами тому, что люди на Западе получали в раннем детстве. Образ европейской жизни удваивался в ритуализированной игре в европейскую жизнь. Бытовая жизнь приобретала черты театра.

Итальянский семиотик Умберто Эко подчёркивает, что в символическом языке вырабатывается своеобразный репертуар графических конвенций, в соответствии с которым человек воспринимает архитектуру не так, как он воспринимает фильм, комикс или детектив. То есть у каждого жанра существует свой язык знаков (закон жанра). Специфичен, к примеру, язык коммуникации в рамках массовой культуры: её тексты пишутся одновременно как автором, так и читателем (или телезрителем).

С позиций антропологии символический субъект – это человек, который свободно владеет языком символов. Символы и знаки для него насыщены понятным содержанием. Они универсальны, едины для всех, поэтому практичны и читаемы. Символический язык отвечает как массовому обществу, так и общинному образу жизни, психологии «МЫ».

Неслучайно он оказался так успешен и продуктивен в Советской России в 40-50-е годы XX века. В период массовой идеологической обработки здесь были созданы своеобразные шедевры песенного и киноискусства. Символика строительства «нового мира» была реализована в так называемой сталинской архитектуре городских ансамблей (комплекс Московского университета на Воробьёвых горах, Московский метрополитен и другие).