– Вы говорите неправильно. Чечены – народ справедливый и много лучше прочих. У них все равны по части исполнения шариата – богатые и бедные, и все за неисполнение законов одинаково отвечают. Не то что у персов, у тех шах – почти Аллах, а любой начальник лишь немного пониже и делать ему дозволяется все, потому что иные все равно что грязь. И подвластные им народы так же живут. Потому у них столько историй про глупость и жадность здешних правителей.

– Так расскажи какую-нибудь, – попросили слушатели.

– Вот, например, что слышно о Гуссейн-хане, правителе соседней Нухи. Там есть армянское селение Джалуты, известное своей старой чинарой. Ей, говорят, не меньше восьмисот лет. И вот однажды приехал в это селение Гуссейн-хан, велел собраться жителям под этой чинарой и стал расспрашивать о некоем захудалом жителе по имени Мегердиче. Кто-то шепнул хану, что у этого бедняги есть курица, которая несет золотые яйца. Несчастного поставили перед ханом, и тот признался, что действительно одна курица ведет себя странно и всякий раз, когда появляется новая луна, сносит золотое яйцо, но прячет его так хитро, что найти его может только очень умный и хитрый человек. Хан завладел чудесной курицей, обосновался в селении и стал дожидаться появления новой луны. Он грезил о том, как распорядится золотыми яйцами, будет продавать каждое не меньше чем по десять туменов и купит на них длинные пушки, которые будут стрелять на сто верст и поражать проклятых гяуров даже за Кавказским хребтом.

Но судьбы Аллаха оказались неисповедимы. Пока хан ожидал появления нового месяца, прискакал гонец с известием, что русские во главе с генералом Ермоловым взяли Нуху, главный город Щекинского ханства, и повсюду разыскивают хана, чтобы посадить его на кол. Испуганный Гуссейн-хан схватил драгоценную курицу, взгромоздился на коня и бросился бежать, куда глаза глядят. Но был так неосторожен, что курица вырвалась из его рук и скрылась в придорожных кустах. Разыскивать ее не было времени, хан спешил спрятаться от грозного Ермолова и прячется до сих пор, ибо о нем больше нет ни слуха ни духа…

– Знатная история, – усмехнулся Корнеич, – но нам это не внове, так как имеем своего любителя золотых яиц. Ну-ка, Митяй, расскажи.

Митяй – самый молоденький из казаков, был предметом их частых насмешек. Это своего рода испытание, чтобы научиться уважительности к старшим и терпеливости. История его случилась давно, но повторялась с удовольствием. Как-то на одной из ярмарок, будучи еще мальчонкой, поддался он на уговоры шельмоватого цыгана и купил у него крашеное яйцо. Оно было не обычное, а выточенное из дерева, этакий твердый биток, который побивал все пасхальные яйца. Тогда в России не было, верно, ни одного уголка, где бы в Светлое Воскресение не устраивали яичные баталии, и цоканье едва ли не заглушало звон церковных колоколов. Но Митяй недолго торжествовал победу и был скоро изобличен. Подобные «жилы» в казацкой среде не поощрялись, и твердость победного яйца ему пришлось проверять на собственной голове.

Казаки не отстали, пока не выудили из бедного Митяя всю историю, но под конец, видя, что парень расстроился, успокоили: ничего, раньше крашеные обманки катал, а теперь письма от самого генерала Ермолова возишь. Тут уж Корнеич не выдержал, приказал насмешникам прикусить языки и отправил расшалившееся воинство на отдых.

Это оказалось кстати, потому что переход был долог, а предстоящий путь требовал свежих сил. Скоро все забылись сном, и сам Корнеич, потеряв слушателей, свесил голову. Некоторое время еще дымилась его трубочка, но потом погасла и она.

Болдин, ворочаясь на жестком ложе, вспоминал немудреные рассказы новых товарищей и досадовал на свою прежнюю жизнь. Ну о чем может поведать он? О проказах столичной молодежи? О том, как тарабанили по ночам в ставни петербургских дач и пугали ночных обитателей? Или как однажды устроили переполох в доме одного значительного лица, стащив у него ночную вазу? Да ведь эти честные воины, всю жизнь проведшие в походах, верно, и слыхом не слыхали о таких чудесах современной цивилизации.

Недалеко от него лежала Анастасия, он чувствовал ее слабое дыхание. Девушка хорошо показала себя во время перехода, не жаловалась, не стонала, а когда ее лошадь оступилась и едва не сползла по крутому склону, показала изрядное самообладание, не издала ни звука, лишь закусила губу и потрепала лошадь по холке, успокаивая ее. По всему было видно, что походные условия жизни ее мало тяготят. Конечно, ей было далеко до изнеженных, напрысканных духами и измазанных парижскими мазями столичных девиц, да она, по-видимому, и не желала на них походить. Но и через грубую мужскую одежду, более пригодную для хождения по диким скалам, проглядывали необыкновенная грация и изящество, правда, совершенно здесь неуместные…

Занятый этими мыслями, Болдин сам не заметил, как заснул. Он все еще не смог свыкнуться с обязанностями своего положения, когда командир должен сам позаботиться и распорядиться обо всем. Он все еще ощущал себя розовощеким Павлушей, который должен только и делать, что срывать цветы удовольствий. Мелькнула было мысль о боевом охранении и опасностях глухой горной дороги, но она быстро отступила: от кого, дескать, нужно тут сторожиться среди горных круч и суровых скал? Об этом пришлось вспомнить утром, когда обнаружилась пропажа проводника Ашота.

Куда же мог запропаститься этот мошенник? Вещи проверили – все будто бы на месте. Болдин махнул рукой – туда, дескать, ему и дорога, велел собираться в путь. Корнеич был, однако, более осторожен. «Вышлю-ка я казачков, чтобы осветить местность», – сказал он, это у них так называлась дозорно-разведывательная служба. Болдин нехотя согласился. И ведь недаром засомневался старик: скоро от одного из дозорных стало известно о появлении вражеского отряда. Теперь, конечно, ни о каком движении не могло быть и речи, поскольку на узкой горной тропе от преследователей никак нельзя было оторваться. Пришлось занимать оборону в развалинах, это все же лучше, чем на открытом участке.

Была, правда, надежда, что сарбазы появились здесь случайно, но она быстро развеялась, когда наш отряд подвергся обстрелу. Казаки действовали уверенно, без суеты, открыли по противнику прицельный огонь, оказавшийся, судя по раздавшимся крикам, весьма действенным. Противник был настроен, однако, решительно и неуклонно продвигался вперед, понадобилось еще несколько уверенных залпов, чтобы оттуда показался белый флаг.

– Не стреляй, говорить нада! – раздалось предложение.

Болдин приказал прекратить стрельбу, со стороны наступавших появился Ашот. От нас выставили Митяя – так уже повелось издавна, чтобы с начала переговоров честью своей не поступаться. Затем после обмена ничего не значащими фразами показался и неприятельский предводитель. Судя по богатой одежде, он был знатным персом, и ему навстречу вышел сам Болдин. Мирза держался с достоинством и довольно сносно говорил по-русски.

– Я знаю, вы везете бумагу от генерала Ермолова. Чего хочет он от здешнего русского начальника?

Болдин с достоинством ответил:

– Русский офицер не привык отчитываться перед врагами. Ты можешь ознакомиться с письмом, когда убьешь всех нас, но это будет непросто.

– В твоих словах только ребяческая похвальба. Умереть во славу своего государя, конечно, достойно, но мало полезно. У меня несколько десятков отважных воинов, и рано или поздно вы все равно падете от их рук. Так что послание Ермолова окажется у меня еще до того, как солнце достигнет зенита. Спрашивается, какой смысл в напрасных жертвах? Я предлагаю тебе простое решение: ты сдаешься мне вместе с письмом, а людей твоих я отпускаю на волю. Неужели ты ценишь собственную жизнь дороже десятка жизней своих соплеменников? Подумай, даю тебе полчаса для совета с ними…

Болдин вернулся к своим в некоторой растерянности. А казаки в один голос заявили, что письмо Ермолова ни под каким видом супостатам отдавать нельзя, на то, дескать, и существует она, вестовая служба, чтобы начальственные депеши доставлять в целости и сохранности. Самой разумной оказалась Антонина, она предложила вскрыть письмо, чтобы ознакомиться с его содержанием. К ее словам отнеслись с полным пренебрежением, но она продолжала настаивать. Вы, спросила, куда должны были его доставить? В Чинахчи! А наших там уже нет, перешли в Шушу, потому и доставлять приказ нужно по новому адресу. И, может быть, в связи с этим оно потеряло свою важность. Задумались казаки. В военном деле ведь как: ежели начнешь думать, то недалеко до сомнений. Достал Болдин конверт и, чтобы долго не рассуждать, взял и вскрыл его. В приказе Ермолова полковнику Реуту предписывалось собрать полк в Чинахчах и, по возможности сдерживая противника, отступать к Елизаветполю. А далее, смотря по обстоятельствам, двигаться на Тифлис.

Болдин оценил обстановку первым:

– В сложившихся условиях сей приказ никакой силы не имеет. Поэтому считаю возможным выполнить условия персов: я сдамся им вместе с приказом, а вы продолжите путь.

Отряд протестующе зашумел.

– Тихо! – скомандовал Болдин с неожиданной твердостью. – Если сделаем так, счет будет 1 к 10 в нашу пользу, это хороший результат. – Потом, отозвавши Корнеича в сторону, о чем-то пошептался с ним и на прощанье поклонился: – Прощайте, товарищи, не поминайте лихом!

И краем глаза увидел, как лицо девушки вспыхнуло маковым цветом. «Прощай и ты, – сказал он про себя, – свидимся ли когда еще, один Бог знает».

Все произошло так быстро и решительно, что ни у кого не оставалось времени ни для обсуждений, ни для протеста.

В Карабахе располагался тогда 42-й егерский полк под командованием полковника Иосифа Антоновича Реута. Ему было уже за сорок. Начинал он свою службу на Кавказе еще при генерале Цицианове, тогда же отличился и получил за храбрость Георгиевский крест. Семьи он не имел, откуда взялась дочка, никто не ведал, ибо отец все время отдавал службе. Солдаты его любили, называли промеж собой Рыжиком, это за цвет волос, он и в самом деле напоминал светлый крепкий грибочек, от взгляда на который радуется душа. И хоть по службе проявлял строгость, но, главное, поступал по справедливости, начальства не боялся и в угоду ему от своих правил не отказывался. Да по-иному и быть не могло в этих краях, где полковой командир на сотни верст почитался и за Бога и за царя.

К началу войны в распоряжении Реута вместе с прикомандированными казаками имелось чуть более трех тысяч человек и шесть орудий. Штаб с полковым хозяйством располагался в Чинахчах, имении князя Мадатова. Тот взял на себя обязанность довольствовать полк в обмен на хозяйственные работы, которые должны были производить солдаты. История говорит, что хитрый князь имел немало выгод от подобного сотрудничества, но мы, как говорится, истории такого рода не пишем, хотя практика использования солдат на хозяйственных работах по обустройству генеральских имений, была в то время обычным делом.

О нападении персов Реуту стало доподлинно известно 19 июля, когда армия Аббас-Мирзы перешла Аракс. Оно не стало неожиданностью, Реут неоднократно доносил об этом в Тифлис. Оттуда его донесения переправлялись в Петербург, где столичное начальство считало их блажью недалекого командира и потому никак не реагировало. С началом военных действий доброхоты донесли Реуту, что сильный отряд персов намерен запереть его в Чинахчах. Здесь у Реута было пять рот егерей, так как одна стояла в Шуше, а три – в Герюсах, горной части Карабаха. Приказа Ермолова о том, как действовать в сложившихся обстоятельствах, он, как мы знаем, своевременно не получил, об отступлении не помышлял и рассудил, что прежде всего необходимо собрать распыленные силы. А наилучшим местом, где можно какое-то время противостоять 60-тысячной армии вторжения персов, является крепость в Шуше, поскольку остальные пункты были совершенно не укреплены. Не медля минуты, он в ту же ночь сам выступил в Шушу и разослал по подразделениям приказ о сборе в этой крепости.

Крепость в Шуше, расположенная в отрогах Карабахских гор, имела семь верст в окружности и примыкала большей своей частью к малодоступным ущельям и скалам. Вошедши в крепость, Реут нашел ее в полуразрушенном состоянии и сразу же приступил к работам по укреплению. Поскольку в ней оказалось мало продовольствия и артиллерийских припасов, командир развил бурную деятельность: приказал собрать хлеб с жителей, чтобы выпекать его из расчета полтора фунта на брата, реквизировал окрестный скот, установил особый режим работы на мельницах, организовал с помощью местных умельцев изготовление пороха и горючих смесей.

Всего в крепости собралось около 1700 человек при четырех полевых орудиях, это в дополнение к трем старым пушкам, установленным на валах. Да еще удалось привлечь несколько сот плохо обученных местных ополченцев из армян. Нужно сказать, что все население с большим пониманием отнеслось к военным приготовлениям русских, ворчали только местные татары, не скрывавшие радости по поводу скорого появления персов, за что и поплатились: отчаянные крикуны были изгнаны из крепости.

Воспользовавшись некоторой заминкой в военных действиях, Реут решил пополнить военные и продовольственные припасы, для чего отправил охотников в Чинахчи за оставленным там имуществом. Несколько удачных поездок позволили привезти зерно и фураж, однако в связи с известием о приближении персидской армии больше такой возможности не представлялось.

24 июля стало известно о разгроме батальона Назимова, а утром 25-го гарнизон зачернел от приближающихся персидских полчищ. Тогда же подошли казаки с урядником Корнеичем, который известил Реута о случившемся с ними происшествии и содержании приказа Ермолова.

– Припоздали вы с сим приказом, рад бы исполнить, да супостат мешает, – показал он на врагов. Потом понизил голос и сказал: – Ты про этот приказ молчи и своим накажи, чтоб не болтали, нет нам сейчас никакого резона, чтобы смущать народ отступными речами, понял?

– Как не понять, ваше высокоблагородие, – ответил Корнеич, – наша вестовая служба такая: передал и забыл.

Только теперь подошел Реут к дочке и увел к себе, где она ему рассказала о происшедшем.

– Не иначе как Бог тебя оберег, – вздохнул он, представив, что бы случилось, окажись она в составе разгромленного батальона, и тут же прорвалась заглушенная радостью встречи отцовская тревога: – Али молодой офицерик сманил? – Девушка зарделась и метнула в отца рассерженный взгляд. – Ну-ну, не пепели, человек-то хоть стоящий?

– Если персы его одного на наш десяток сменяли, наверное, стоящий…

В крепости сыграли тревогу. Реут собрал офицеров и объявил приказ об осаде, который заключил словами:

– Я совершенно уверен, что всякий из моих сотоварищей по долгу присяги, чести, преданности государю и любви к отечеству неизменно будет исполнять свою обязанность, не щадя себя до последней капли крови, имея в виду непременное правило – победить или умереть и тем заслужить бессмертную славу.

Далее распорядился в соответствии с объявленным приказом, развел людей по местам, а Корнеича с казаками отправил в соседнюю деревню, расположенную над Шушой. Казаки, сказал, за стенами сидеть не привыкли, больше в поле промышляют, вот и порезвитесь, а заодно тамошних удальцов подучите.

На другой день перед воротами крепости предстал персидский представитель в форме явно с чужого плеча: красном мундире и золотыми аксельбантами. Со стен к нему долго присматривались, комендант майор Челяев все порывался выйти на переговоры, но Реут не пустил под предлогом, что персов нельзя баловать такой представительной фигурой. Пошлем-ка, решил, лучше капитана фон Клюгенау, этот немчура порядок знает и, если что не так, живо его наведет.

Клюгенау – природный австрияк, перешел на русскую службу в 1814 году. И хотя служил нам уже долго, своих привычек не растерял: вышел навстречу представителю твердым гусиным шагом, вперил в него немигающие оловянные глаза и грозно вопросил: кто таков? Тот растерянно представился торговым армянином из Астрахани, которому поручили вести переговоры с осажденными по причине знания им русского языка. Он собрался было приступить к делу, но Клюгенау решительно оборвал его:

– Русские не привыкли разговаривать со всякой ряженой швалью. Так своим ханам и передай!

Повернулся, как на параде, и тем же гусиным шагом промаршировал в ворота крепости.

Все осталось на своих местах: русские продолжали укреплять крепость, персы обживались на новом месте, расставляли орудия и приступили к земляным работам. Похоже, что они чего-то ожидали. Спустя два дня дали знать о прибытии нового парламентера, им оказался уже знакомый нам Мирза-хан. На нем была богатая персидская одежда, чалма, украшенная драгоценными каменьями; роскошная, выкрашенная хной борода обрамляла холеное лицо – словом, весь вид не оставлял сомнения, что интересы персидской стороны представляет на этот раз важный сановник. Наши были вежливыми, но особенно не церемонились – завязали ему глаза и провели в крепость.

Перс знал толк в переговорах, держался уверенно и вместе с тем не раздражал русских высокомерием. Он сказал, что персидская сторона знает о приказе Ермолова, чтобы русские отходили к Шумле, поэтому не будет препятствовать в его выполнении. Более того, она поможет с вывозом имущества, для чего предоставит свой транспорт. От русских требуется только одно: оставить Шушу и находящиеся в ней пушки.

Реут казался несколько озадаченным.

– Чем объяснить подобные благодеяния?

– Вы нашли хорошее слово для обозначения действий моего правительства, – сказал Мирза-хан. – Наш шах, да продлит Аллах годы его лучезарного правления, намерен пересмотреть статьи Гюлистанского договора и вернуть себе уступленные вам ранее земли. Как только наши войска достигнут прежних границ, война будет закончена. Мы не хотим озлоблять нашего великого северного соседа излишними жертвами и наносить ущерб его армии, мы говорим просто: отдайте наше и спокойно возвращайтесь в свои земли, чтобы жить с нами в мире и согласии.

Реут подумал и сказал:

– Я ничего не знаю о приказе генерала Ермолова, на который вы ссылаетесь…

– Нет ничего проще! – воскликнул перс. – Я пришлю вам этот приказ вместе с офицером, который его вез. Обстоятельства сложились так, что мы ознакомились с ним первыми.

– Что ж, – заключил Реут, – покажите нам сей приказ, а затем мы продолжим переговоры.

– Хорошо! – согласно хлопнул в ладоши мирза и его с прежними предосторожностями вывели за ворота крепости.

На следующий день он появился снова, на этот раз в сопровождении поручика Болдина, который выглядел, в общем-то, прилично, форму и знаки отличия имел неповрежденные. Он уединился с Реутом, который после короткого разговора вернулся к персу и объявил, что ознакомился с приказом генерала Ермолова, который действительно в случае появления значительных вражеских сил предписывает ему оставить Чинахчи. Он, полковник Реут, это и сделал. Но теперь, заняв здешнюю крепость, не может оставить ее без нового приказа и, пока он не последует, будет защищать ее, как велит присяга, данная государю и отечеству.

Перс был вовсе неглупым человеком и понял, что спорить в данном случае явной проволочки не имеет смысла.

– Тогда пусть говорят пушки, – объявил он и отправился восвояси.

А Реут поручил коменданту крепости допросить Болдина обо всем увиденном во время пребывания в плену и пошел по своим командирским делам.