Глава 3

За три дня до этих казней прискакал, чуть свет, посланец

с вестью, коей нет ужасней – пал пред греками Преславец!

Да принёс о войске вести – мало кто остались живы,

человек прорвалось двести из Свенхельдовой дружины.

Отступивших в кои веки, искушённых в деле ратном —

всех при штурме смяли греки перевесом многократным.

А спустя от казни сутки люди прибыли Свенхельда.

Вид они имели жуткий— как смогли дойти досель-то!

И тогда дружина снова собралась со Святославом,

и пред нею молвил слово в размышлении он здравом,

и держал такие речи: «Не уйти нам в путь обратный, —

ныне Русь от нас далече, печенеги с нами ратны.

Мы в челнах бы отступили, только плохо дело, други!

Реку нам загородили огнедышащие струги.

Да и в городе без снеди долго нам не продержаться.

Выход есть у нас последний – выйти в поле да сражаться!

Крепко встанем же стеною, а придётся – ляжем в землю!

Встаньте ж рядом, кто со мною – сраму мёртвые не емлют!

Впрочем, робких не держу я – могут в ночь уйти лесами.

Если ж голову сложу я, о своих – заботьтесь сами!»

Тут же всё и порешили – гридь, и старшая дружина,

и дружинники меньшие – и ответили едино:

«До конца с тобою, княже! Доля князя – наша тоже!

Голова твоя где ляжет, там и мы свои все сложим!»

К ночи серыми тенями подошли полки ромеев,

бивуачными огнями горизонт в ночи усеяв.

Было их число огромно, степь светла, и вид их страшен,

и дозорные, недрёмно, до утра следили с башен,

как, в движеньях непрестанных, стены брали в окруженье,

и всю ночь в обеих станах все готовились к сраженью.

А когда взошло светило над дунайскою равниной,

но ещё не иссушило росы с пажити целинной,

рать за стены потянулась, растекаясь ручейками,

и привычно развернулась в поле стройными полками.

Самых старших, закалённых, по краям распределили,

и стеной щитов червлёных поле перегородили.

Русы, чудины, славяне, строй сомкнув, в броне доспехов,

наблюдали в ожиданье приближающихся греков,

как сползала вниз по склону византийская фаланга

и как конная колонна расходилась на два фланга;

как, готовя строй в атаку, рать замедлила движенье,

а затем войска, по знаку, разом начали сближенье.

Вот фаланга ощерилась рядом выставленных копий,

и на центр навалилась всею массою циклопьей,

и схлестнулась с русской лавой, стрел разящих роем кроя,

и за миг страдой кровавой закипело поле боя.

В упоенье злом и диком, в нарастающем накале,

разорвался воздух криком, свистом стрел и лязгом стали.

Тут бы молодцам раздолье, кабы только не угроза,

что нависла с края поля, обтекая фланги косо.

Там кометой клиновидной поднималась пыль густая,

дрожь земли и гул копытный приближались, нарастая.

Фланги сжались комом плотным, изготовившись удало

отражать в строю пехотном тяжесть конного удара.

Если лавою стальною атакуют катафракты —

тут уж строй держи стеною, если сам себе не враг ты!

Тут уж зря не лезь из кожи, а в бою, тяжёлом, долгом,

береги себя, как можешь, и расходуй силы с толком.

Не надейся лишь на удаль посреди жестокой свалки —

силы вмиг уйдут на убыль без уменья и закалки.

Если кто изнемогает, тяжелеет бой для прочих —

вновь щиты они смыкают – ряд становится короче.

Если ж строй щитов разрушен, то тогда с боков прикройся,

на рожон не лезь, а лучше отступи и снова стройся.

Так бывает – в лютой сече уцелеть боец не чает,

а ранений и увечий и совсем не замечает.

Так вести себя негоже – победит не тот, кто злее,

ну а тот, чей разум тверже, будет к вечеру целее.

Сохраняя строй сплочённый, оба фланга содрогнулись,

клин расплющивая конный, и назад слегка прогнулись.

Стойко русская пехота держит фланги, ведь недаром

здесь доверена работа самым опытным и старым!

Разогнав коней в запале, византийские герои

первый ряд щитов взломали и… завязли в пешем строе.

И угас накал атаки, и рассыпалась лавина…

и в теченье часа драки их осталась половина.

И теперь уж ясно стало – не прорваться грекам с тыла, —

в этой битве всё решала не стратегия, а сила.

Бой кипел по всей равнине беспощадный и кровавый,

теша кровь лихой дружине молодецкою забавой.

Взять бы верх ещё при этом над противной стороною,

да волна, вздымаясь, следом встречной гасится волною,

и в атаках безуспешных войско русское редеет,

и напор гоплитов пеших всё заметнее слабеет.

Со времён осады Трои, от побед, былых и славных,

в наступленье в пешем строе не бывало грекам равных,

и противников достойных скольких видели с изнанки!

Что ж зияют бреши в стройных построениях фаланги?

Хоть и скована на совесть дисциплиной и присягой, —

меркнет эллинская доблесть в споре с русскою отвагой,

и, телами кроя склоны, гибнут храбрые пеласги,

где проклятия и стоны тонут в топоте и лязге,

и мольбы их в небе тают, где, быть может, с горней шири

к ним архангелы слетают меж кружащихся валькирий.

Мышцы стонут от нагрузки – пятый час идёт сраженье,

а в попытках сдвинуть русских – никакого продвиженья!

Как бы ни был враг прославлен, всё ж признал своё бессилье —

центр так и не продавлен, и удар сдержали крылья.

Слишком явной стала тщетность и бесплодность наступленья,

боевых потерь заметность, очевидность утомленья.

Кто изведал ярость Тора и, по счастью, не в могиле —

не захочет уж повтора, вот и греки отступили.

Да и русы, силы взвесив, уж атак не повторяли —

на сегодня хватит месив, – слишком многих потеряли!

Слишком стороны устали после битвы, долгой, трудной,

и, в порядке, покидали поле славы обоюдной,

где, затерян между павших, волей неба кормом свежим

для ворон и галок ставших, и Оттор лежал, повержен.

Оттого ль в поход последний провожали, так рыдая,

сын, мальчонка малолетний, и супруга молодая?

Из-за этого ли плача, от работы ли заплечной

перестала вдруг удача быть, как прежде, бесконечной?

То ль за мучеников знатных от небес ему воздалось,

то ли звёзд благоприятных благосклонность исчерпалась.

Глава 4

С описаний драм давнишних за века облезли краски —

в виде строчек скучных книжных быль проигрывает сказке;

а в десятый век разбойный время было неспокойным —

в этот век стихали войны, чтоб дать место новым войнам.

В мире диком и кровавом как могли, хитрили греки, —

василевс со Святославом заключили мир навеки.

Из сражений не вылазя, по нужде, не по желанью,

от воинственного князя откупились греки данью.

И на Русь, с добычей жирной, Святослав ушёл весною,

с невеликою дружиной, но с великою казною.

Да не вывез он той платы из потерянного царства —

жертвой пал у переката печенежского коварства.

Где пороги точат воды, там ждала его засада…

так закончились походы русских ратей до Царьграда;

и обрёл свой дом в Валгалле Святослав, воитель смелый,

тот, которого не брали ни топор, ни меч, ни стрелы.

И, прознав о том, соседи все вздохнули с облегченьем,

порешив, что вести эти есть конец их злоключеньям.

А меж тем в колонне пленных, с уходящими войсками,

наш Оттор, меж спин согбенных, шёл с обвитыми руками.

Греки раненых собрали в том бою при Доростоле

и живым его застали, обойдя под вечер поле;

хоть удар ромейской стали оглушил и обездвижил,

добивать его не стали – и Оттор в сраженье выжил.

Вместе с ним в колонне были и варяги, и славяне —

греки пленных утаили, чтоб платить поменьше дани.

Вот и выпало тем пленным провести свой век в неволе,

привыкая к переменам, к незавидной новой роли.

Но Оттор в плену, на счастье, не был сослан на галеры,

и не сгинул в одночасье от какой-нибудь холеры,

и в невольничьем бараке не угас душой и телом,

и зарезан не был в драке, как того порой хотел он.

Был отправлен он в столицу, ибо выглядел не старым,

чтоб таскать в мешках пшеницу меж амбаром и базаром.

Были всё ж ещё удачи, но случилось много хуже,

и страдать пришлось иначе – тьма его объяла душу!

Он, зарывшись в одеяле, ночью видеть стал кошмары:

мертвецы над ним стояли – им казнённые болгары.

С обагрёнными плечами, все в крови из ран на шеях,

и дрожал Оттор ночами, как огня, страшась в душе их,

и винил за эти муки бога, чьё носил он имя,

и отсечь готов был руки за дела, что делал ими.

Много крови в жарких битвах было пролито Оттором,

но убийство беззащитных – это было перебором!

И теперь, как в стенах спёртых, – целый день тоска на сердце,

и от взглядов этих мёртвых никуда уже не деться!

И, со страхом ожидая приближающейся ночи,

клял себя он так, рыдая и в тоске потупив очи:

«И зачем же я погнался за сомнительною честью!

В палачи, глупец, подался, соблазнившись княжьей лестью!

Как же знать я мог, что вскоре не сойдёт мне это даром —

я ль повинен в этом горе, что пришло со мной к болгарам?

С долей венчаны ль такою, чтобы рано умереть им,

но зачем – моей рукою? Как же жить теперь мне с этим?»

Так, в отчаянье бессильном, жил он узником, застрявшим

между миром замогильным и жестоким миром нашим.

Превратился в образ слабый прежде грозного варяга —

до ничтожности от славы оказалось лишь полшага!

Как бы ни был мир ужасен и жесток порой снаружи,

но, когда внутри ты грязен, – не бывает муки хуже!

Но однажды, среди ночи, оказали гости милость —

пытку словно бы отсрочив, вся толпа их удалилась.

И, ворочаясь без цели после их отлучки странной,

он увидел на постели крест нательный оловянный.

Он узнал его – такие видел он на обречённых, —

штучки те недорогие с шей слетали рассечённых.

Крестик бережно он поднял – хоть его он озадачил,

но глупцом он не был, понял, что подарок этот значил.

Прежде слышал он про Бога, что распят был и изранен,

знал о Нём Оттор немного, – слабый бог ему был странен,

но теперь он сам, в несчастье, стал таким же, ощущая

в Чьей, на самом деле, власти этот мир спасать, прощая;

в Чьей любви к таким же, малым, нету места укоризне,

хоть и сам себя считал он меньше всех достойным жизни.

Стали, в бытности походной, в повседневной круговерти,

сердце жёстким, кровь холодной на полях войны и смерти;

закалённый поневоле, ко всему он был привычен,

и, к своей привыкший боли, стал к чужой он безразличен.

По такой простой причине он, к насилию причастный,

оказался вдруг в пучине безнадёжной и ужасной.

Но, невесть какая сила, почему-то, в этом теле

до сих пор его хранила для какой-то странной цели.

Может быть, она же между днями жизни этой серой

принесла ему надежду, что, окрепнув, станет верой.

Так бывает – вспышкой быстрой, только миг она получит,

проскользнёт небесной искрой, и… забрезжит в сердце лучик,

и растопит, разрастаясь, дух, в неволе измождённый,

что воспрянет, пробуждаясь, словно заново рождённый.

Словно выход из темницы, брешь, пробитая в заслоне, —

что ещё могло б сравниться с этим крестиком в ладони?!

Ключ к неведомым началам, к тайным истинам и смыслам —

всё, что в мире есть, вмещал он, придавая ясность мыслям,

всё сходилось, сочетаясь в этом крохотном наследстве,

и рыдал он, сотрясаясь, как не плакал даже в детстве.

А потом он спал блаженно весь остаток этой ночи —

в первый раз с начала плена сон так прочен был и сочен,

и во снах, таких невинных, не людей он видел мёртвых,

а днепровские равнины и селения во фьордах.

А назавтра он работал, уж вполне приняв решенье,

и, дела окончив, подал о крещении прошенье.

И тогда обряд священный совершён был над Оттором,

и из храма, окрещенный, вышел он уж Феодором.

В церкви греческой поместной грех убийства отпустили, —

всё простил Отец Небесный… да болгары не простили!

Всё равно к нему являлись и ночами, как и прежде,

над Оттором возвышались в окровавленной одежде.

Но для греков, кто крещёный, будь он даже хоть изменник,

равнозначно, что прощёный и почти уже не пленник.

Русских, бившихся геройски, потому-то и пленили,

что в своём имперском войске слишком дорого ценили.

А потом, крестив их, с ходу, в знак прощения и дружбы,