– Ух ты! – Саша с восхищением поглядел на снятый с огня вертел. – Лишаюсь чувств! Господа, разбираем столовые приборы! Не взыщите, вилка только одна. Ее отдадим кормильцу нашему Андрею, королю обеда. А мы руками, по-простому.

– Да, как люди из пещеры! – не преминул добавить Сутин.

Саша нанизал мясо на вертел.

– И увидел он, что это хорошо! – сообщил Архипенко. – Чувствую, наедимся на целую осень. Ты бы почаще приходил, Всеволодыч!

– Раз приглашаешь, уважу, – рассмеялся Анж.

– Мало мяса! – Сутин с разочарованием посмотрел на остатки. – Может, я сбегаю на бойню?

– Ох, смотри, чтобы тебя резуны не поймали, – сказал Бранкузи. – Я слышал, как грозились вора убить и повесить на крюк вместо свиной туши.

– Я незаметный и осторожный, – ответил Сутин. Когда дело касалось еды, он становился бесстрашным.

– Поймают – кричи громко, – предложил Архипенко. – Прибежим, поможем. А кричать придется пуще резаной коровы.

Сутин согласно кивнул.

– Ладно, сегодня не пойду. А завтра в Лувр пойду. Кто-нибудь со мной хочет?

– Ну, доживем до завтра, – отозвался Дуниковский. – Впрочем, отчего бы нет? Давно собирался снова посмотреть Грецию.

Он поставил дощечку с глиной на свой стул и, присев на корточки, приступил к работе.

Именно Ксаверий впервые назвал Андрея Анжеем, и это имя потом переросло в Анжелюс. И тогда Дежан-Державин почувствовал себя свободным от привязанности к определенной территории, именуемой Российской империей. Он стал гражданином мира, одним из «Председателей Земного Шара», как это потом назовет поэт Велимир Хлебников. Анж научился полагать своей столицей любой город, в котором находился. Иногда он с грустью думал, что подобным мироощущением схож с Сутиным, для которого, казалось, и вовсе не существовало понятия родины. Впрочем, с Хаимом он никогда не говорил на эту тему.

Иное дело Дуниковский, истинный поляк, до мозга костей. О, Варшава, о, Ржечь Посполита! Он был горд и вспыльчив, этот маленький горбоносый шляхтич. В ноябре ему исполнится тридцать девять. А сколько персональных выставок у него было за эти годы, вряд ли он сам взялся бы сосчитать. Ксаверий – восхитительный портретист, известный «ловец душ», и сейчас Дежан с нетерпением ожидал предварительных результатов работы мастера. Ему было необычайно любопытно, каким видит его Дуниковский. Скульптор работал быстро, время от времени поглядывая на Дежана. Когда их взгляды встречались, Дуниковский ободряюще улыбался.

Анж поймал себя на том, что неосознанно выводит на картоне профиль поляка: маленький подбородок, тонкие губы, большие уши, немного прищуренные глаза. Этот человек, должно быть, счастлив, у него есть родина и множество верных друзей. Он никогда не предаст.

– Смотри, Анжей, – наконец позвал Ксаверий. – Если что не так, говори сразу.

Все столпились у глиняного бюста. Архипенко присвистнул:

– А Савва-то гений. Не устаю восхищаться! Только вот… ты позволишь? – и четкими движениями кончиков пальцев чуть опустил книзу уголки губ на портрете.

– Пожалуй, пожалуй! – согласился Дуниковский. – Анжей, как тебе?

Дежан смотрел на свое отражение. Да, те же черты, та же печаль в глазах – незрячих, без зрачков, как у греческого мудреца. Неотступная тоска одинокого и скучного Пьеро, чье проклятье запечатано в странном, вытянутом лице.

– Да, – выдохнул художник. – Будь я дикарем, непременно обвинил бы тебя в похищении души. Ты слишком хороший мастер.

– Мы действительно можем украсть душу, – задумчиво произнес Архипенко. – Но взамен дарим обновленную.

– Интересная мысль, – отозвался Бранкузи. – Это правда, Бог свидетель.

– Не поминай всуе! – одернул румына Ксаверий. – Искусство – оно человеческое.

– Зато искра – Божья, – парировал Архипенко.

Анж откупорил следующую бутыль. Все с готовностью протянули стаканы.

– За искусство созидающее, – произнес он. – Красиво звучит, но сам я не очень верю.

– Мне сдается, – многозначительно прищурился Дуниковский, – что ты поверишь. Быстрее, чем все мы…

– А есть картины, что убивают, – вдруг встрепенулся Сутин. – У нас в Смиловичах жил один дурачок… кадохэс… Рисовал мелом и углем на заборах. Его били сильно, особенно мясник. Он и меня бил за портрет своего дяди-ребе. Только вот как-то стали люди болеть и умирать. Потом поняли, что мрут лишь те, кому он картинки на стене или на заборе рисует. Наш ребе долго разговаривал с… – Хаим благоговейно ткнул пальцем в небо.

– Чего твой дурак от людей хотел-то? – спросил Архипенко.

– Кто его знает, афорц эн росл! – Хаим сплюнул в траву. – Ребе говорил, что мы нагрешили и нам послано испытание.

– Что было потом? – спросил Анж.

– А так… Его тихо удавили. Жандармы даже не сильно сердились. Урядник поворчал…

– Так-таки и убивали эти рисунки?! – не поверил Дуниковский.

– Да… людям становилось душно, синели… а после смерти картинки сразу пропадали.

– Может, он сам их незаметно стирал?

– Да его в доме заперли и не выпускали. Нет-нет. Я сам смотрел потом – совсем нет следа от мела. Совсем. Никакого. Даже в трещинках. А меня предупредили: если буду рисовать, то как и его… Я тогда убежал в Минск.

– А что было на его картинах? – поинтересовался Бранкузи.

– Он рисовал сов, – ответил Сутин и поморщился, – только не настоящих, а страшных.

Холодок пробежал по спине Анжа. Художник быстро набросал пучеглазое существо с мощными когтями и крыльями – то, которое явилось ему в недавнем видении.

– Похоже?

Сутин с удивлением ткнул пальцем в рисунок.

– Да, такие. Но эти добрее. А клювы у тех были открыты. Как ты… вы… узнали?!

– Можно на «ты», – разрешил Анж и вздохнул. Нечто страшное, уже два дня тревожившее его сознание, приобретало реальные формы.

– Дай-ка! – попросил Дуниковский. – Я покажу знакомому орнитологу. Анжей, а ты-то где их видел? Таких в парижском зверинце нет.

– Не надо нести твоему ученому! – Бранкузи отобрал рисунок у Дуниковского. – Ястребиная сова. Я румын, мы много знаем о совах.

– И о летучих мышах, что сосут кровь, – замогильным голосом простонал Архипенко.

– О них тоже, – без смущения подтвердил Константин. – Такова у нас природа. И… как по-русски… порода.

– Фу ты, жутко, – Дуниковский вздрогнул. – А уже вечереет.

– Я люблю, когда страшно, – произнес Сутин. – Работать лучше. И когда хорошо – тоже.

– У Влада Цепеша в замке были картины, – сказал Бранкузи. – Портреты предков. Только их сожгли лет сто назад. Думаю, правильно сделали.

Румын снова взял скрипку и заиграл что-то печальное и очень мелодичное.

Анжу совпадения казались пугающими.

– Что за веселье? – прокричал кто-то по-французски. – Какие жизнерадостные песни!

– Дидо! – расцвел Сутин.

– Модильяни, – развел руками Дуниковский. – Интересно, почему так поздно. Ведь уже давно должен был унюхать говядину – с самого Монмартра!

Миновав «Улей», к компании вышел Амедео. Он был в коричневой куртке и синем шейном платке. Из-под растрепанных волос глядели черные умные глаза. Походка Моди казалась легкой, чуть пружинистой. Сейчас он напоминал добродушную рысь.

Его сопровождал худощавый молодой человек с аккуратно подстриженной бородкой-эспаньолкой. В общем, ничего особенного, лица таких людей запоминались не сразу. Ощущая неловкость в чужой компании, гость прижимал к груди саквояж, из которого выглядывали потрепанные бумаги.

При виде Дежана Модильяни несколько стушевался.

– Здравствуйте, мсье, – он отвесил присутствующим шутливый и вместе с тем неподражаемо изящный поклон. – Рад вас видеть. Разрешите представить моего нового знакомого: Леопольд Зборовский… А это бутылка чудесного абсента!

– Вы по́ляк? – заинтересовался Дуниковский.

– Да, – смутился молодой человек.

– Он поляк и мой новый маршан, – с гордостью сообщил Модильяни. – Если не затруднит, прошу вас перейти на французский. Вы не обижаете моего друга дона Хайме?

– Нет! – засмеялся Сутин. – Едим говядину.

– А, полезное занятие! Мы не помешали?

– Что вы, мсье, – сказал Дежан, – присоединяйтесь. Я пожертвую для вас своей тарелкой.

– Благодарю, мсье Дежан. Называйте меня просто Моди, – Амедео внимательно посмотрел на художника. – О чем беседуете?

– Говорят, в сов превращаются души некрещеных детей, – продолжил Бранкузи по-французски. – Кажется, в Скандинавии их называют утбурдами. От них нет спасения одиноким ночным путникам, особенно в метель. Совы воплощают в себе многое: и мудрость, и смерть, и ночные страхи. Выберите, что вам по душе.

– Мне лично по душе вот этот сочный кусок! – Моди говорил уже с набитым ртом. – Даже вилка есть! Цивилизация!

– Вот и поговорили, – нахмурился Дуниковский.

– А я уже всё сказал… – Бранкузи прикрыл глаза.

– Слышали ли вы о карнавале? – вдруг оживился Моди. – Фредэ приглашает всех!

– Да, кстати, нужно успеть! – подхватил Архипенко и исчез в «Улье». Вернулся он с глиной на такой же дощечке, как у Ксаверия.

– Пикассо не говорил, когда вернется? – спросил Модильяни.

– А разве он уезжал? – ради приличия поинтересовался Бранкузи.

– Да, со своей Евой, – кивнул Амедео. – Я так и думал, что вы не знаете.

– Ева – это Марсель Юмбер, – доверительно сообщил Дежану Сутин. – Пабло ее очень любит. Она красивая.

– Так порадуемся за нашего Пабло! – Модильяни поднял стакан с абсентом.

Анж вежливо повторил его жест.

Он не любил Пабло-Барселонца за резкие движения, за остывшие адские угли в бледных глазницах. Этот маленький дьявол был быстр и опасен. Говорили, он всегда носит при себе револьвер – кажется, настоящий армейский «лебель». Но Барселонец был своим, Монмартр помнил его шумные похождения. Хотя в то же время в дорогой одежде и высокомерном поведении Пабло уже ощущалась холодноватая монпарнасская заносчивость.

В свою очередь он недолюбливал Дежана. Анж объяснял неприязнь Барселонца как проявление зависти. Нет, конечно, не творческой: определенное преимущество в технике, оригинальность картин Пабло порой действовали на Анжа удручающе. В данном отношении он сам по-доброму завидовал Барселонцу – слегка, без тени преклонения. Это проявлялось в том, что некоторые работы Пикассо порождали дикое, сумасшедшее желание работать, изобретать свое, новое, необыкновенное. Дежан раздражал Барселонца своим высоким ростом и титаническим сложением. Полагая, что большие люди – великаны и толстяки – всегда добродушны и бесконфликтны, Пабло иногда похлестывал самолюбие Анжа тонкой плеточкой острот. Впрочем, надо отдать ему должное, Барселонец не переступал грани между шуткой и настоящей обидой. И вместе с тем несколько раз Дежан не без удовольствия слышал от Макса Жакоба, что Пабло серьезно хвалит его работы. Анж втайне надеялся, что они когда-нибудь станут друзьями.

Солнце пробилось из-за туч, выкрасило влажную траву газона в желтоватый цвет.

Как хорошо, подумал Дежан. А ведь это закончится. Судьба разбросает нас по миру. Мы станем другими. Но когда-нибудь, в старости, каждому непременно вспомнится чуть пасмурный день и лужайка, где было так легко и уютно…

– О, а что ваяет наш Александе́р? – поинтересовался Модильяни.

– Да вот, – улыбнулся Архипенко. – Готовлюсь к карнавалу. Это… деталь костюма. Слышали, что без костюмов не пустят? Советую не тратить времени. Кому-то жены пошьют, а мы выкрутимся по-холостяцки.

Перед ним на доске выросло треугольное сооружение – шляпа с высоко загнутыми вверх полями и узорчатой окантовкой по краям. Сейчас он делал глиняный плюмаж, тонко выцарапывая ножом оперение.

– Треуголку я отолью из бронзы, – сообщил Саша.

– Не тяжеловата будет? – засомневался Амедео.

– Его шее всё нипочем, – не преминул сострить Дуниковский.

– Он-то знает, – буркнул Архипенко. – Польский пан!

– Пан! – хохотнул Моди, изобразив пальцами рожки.

– Сашонек, а ты мне и бронзы одолжи, – продолжил мстительный Ксаверий. – Я для тебя такой хомут вылью – загляденье!

– Ох, дождешься у меня, Дуня! – отвлекся от работы Саша. – Крепко накажу, не посмотрю, что старик.

– Я – старик?! – возмутился Дуниковский. – Вызову на дуэль!

– Покурить бы… – мечтательно сказал Архипенко и искоса посмотрел на Ксаверия.

– У меня только трубочный, – быстро сказал тот. – И его мало осталось.

– Ну, конечно… – приготовился сострить Саша, когда, неожиданно для всех, Зборовский достал пачку редких североамериканских «Лаки Страйк» и предложил компании.

Плотно набитые хорошим табаком сигареты пришлись как нельзя кстати. Одну под насмешливым взглядом Архипенко взял на пробу даже Дуниковский.

– Ты, Саша, – улыбнулся Бранкузи, – открыл бы шляпное ателье. Гранитные канотье, чугунные цилиндры, деревянные котелки. Для дам – особый шик! – медные зимние капоры с завязочками на цепях. – Это будет удивительнее твоей архипентуры. И принесет много-много красивых франков.

– Да, но в каждой шляпе Александер непременно сделает большую дырку! – Моди дружески хлопнул Архипенко по плечу.

– Издеваетесь? – пробормотал в усы Архипенко. – Здесь кого-нибудь мое мнение интересует?

– Эта идея подошла бы и Пабло, – заметил Бранкузи.

– Нет-нет, дырки – это стиль Саша́! – возмутился Моди. – Жаль, Пабло укатил в Авиньон без предупреждения.

– Он обещал купить две картины Амедео, – уточнил Зборовский.

– Такова жизнь художников Парижа, – вздохнул Моди. – Мы покупаем работы друг у друга. А маршаны часто делают вид, что нас нет… Выпьем за треуголку Александера! За крепкие шеи славян! – и залпом осушил стакан.

Затем Амедео поднялся с травы.

– Хаим, ты с нами? Мы с Леопольдом собираемся в «Кролик».

– Пожалуй, и мне пора, – сказал Дежан. – Или я тебе еще нужен, Ксаверий?

– Для бюста – уже нет. А глотнуть кальвадосу – таки нужен.

– Догуливайте без меня! – Анж пожимал протянутые руки. – Встретимся на карнавале.

* * *

На бульваре Вожирар Дежан увидел свободное такси и предложил Моди, Сутину и Зборовскому прокатиться до Монмартра.

За рулем оказался бойкий таксист в маленьком клетчатом кепи. Он был разговорчив, и уже через короткое время пассажиры узнали, что зовут его Гастон Маранбер, что он наполовину бельгиец, и что ему приходится быть патриотом двух стран одновременно.

– Будет война, – с горечью говорил Гастон. – Меня не берут на фронт. Ничего, возьмут, когда припечет. Кайзер не шутит. Люди начинают бояться друг друга. И пассажиры с каждым днем становятся более странными. Вы русский? – Он покосился на Дежана. – Слышно по акценту. Недавно подвозил я другого русского. Глаза у него злые, как у убийцы. Вроде простой человек – усы, серое пальто, котелок… Сидит спокойно, на меня не глядит, а я чувствую: у него внутри вулкан. Сначала показалось, что это шпион. А он мне говорит: «Мы с французами будем союзниками». Словно прочел мысли. Я его высадил у Сакре-Кёр.

Таксист перевел дух.

– Или вот странная дама. Я ее подвозил уже дважды – всё к тому же Сакре-Кёр, а потом на остров Ситэ. Это еще удивительнее. Она прикрывает лицо высоким воротником, и шляпка у нее с плотной вуалью. Должно быть, очень красивая женщина. Казалось, я подвожу ангела. Потом подумал – шпионка. А дама улыбается и говорит: мол, будет спрашивать мужчина в сером – и описывает точь-в-точь того, со злыми глазами! – не говори, что меня видел. Он ее ищет по всему Парижу. Муж, не иначе. Так я ее повез в объезд, через рю Ламарк. Самое обидное, не сумел разглядеть лицо. Только зеленые глаза…

Дежан насторожился.

– …и ярко-красные перчатки до локтей.

– Как давно вы ее видели?! – подался Дежан к таксисту. – Вы знаете, где она живет?

– Мсье, не напирайте, а то перевернемся! – сердито сказал Гастон. – Где живет, не знаю. Вы из полиции?

– Да нет же, – с досадой простонал Анж. – Просто… я ее люблю.

Моди тихо присвистнул.

– И наверняка даже не знаете фамилии, – усмехнулся таксист. – После этого я ее видел только один раз, на рю Лепик. Но вряд ли это сможет вам помочь, мсье. Судя по всему, она из приезжих. Раньше-то я с нею не встречался. Понимаете, ездить приходится много, знаю каждый закоулок Парижа…

– На рю Лепик?! Но почему?.. Это невозможно! А не проезжали ли вы мимо «Резвого Кролика»?

– Да, мы недолго стояли рядом с домом, а потом она вдруг сильно заспешила. Кажется, эта мадам кого-то заметила.

Она увидела меня, подумал Анж. И не захотела со мной встречаться.

Дежан сник. Салон будто сжался, художнику стало трудно дышать. Подступила тошнота – Анж ненавидел замкнутое пространство.

Он не заметил странный блеск во взгляде Модильяни.