– Бывший хозяин напитка и, кстати, единственный человек, который решился его попробовать до нас… ах да, может, еще и ваш Руссо… в общем, он просил подумать, есть ли необходимость читать чужие письма… Признаться, этим он меня озадачил.

– Господь с вами, дорогой барон! Вопрос только в этике?

– И только в ней.

– Ну что же вы меня так пугаете! Беру всю партию!

– Еще? – предложил барон, разбавляя ром водой один к четырем. – Сейчас будет лишь эффект легкого опьянения, не более. Наконец-то вы поймете и оцените настоящий вкус напитка.

Фредэ принял стакан и потянулся к бараньей ноге.

– Просто так предлагать подобную выпивку нельзя. Нужно сделать настоящий праздник.

– Например, карнавал! – оживился Пижар. – Карнавал в карибском стиле. Я об этом иногда мечтаю. От скуки. А сейчас такой замечательный повод!

– Прекрасная идея! Пираты! Рэли, Д’Олонэ, Рок Бразилец и так далее… Вход только в костюмах. Сабли, треуголки и деревянные ноги. Дамы в кружевных платьях…

– И в ботфортах! – Барон поддел вилкой капусту. – И в кандалах!

Они звякнули стаканами.

– Такого Париж еще не видел, – сказал Фредэ.

Пижар мечтательно покачал головой.

– Срочно нужна афиша! – вдруг заволновался папаша. – Чтобы каждый чувствовал: не приду – умру!.. Только нет художников. Представьте, барон, такую нелепость: на Монмартре нет художников! День, когда Пабло Барселонец переехал на Монпарнас, следует объявить трауром. Когда настоящие таланты начинают посещать дорогие рестораны, это означает гибель эпохи.

– Однако же не все покинули Холм…

– Любезный барон, – Фредэ посмотрел на собеседника с укоризной, – извините, но оставшиеся смыслят в искусстве не больше, чем мы. Эти, коих вы упомянули, могут лишь подражать Барселонцу. Или Моди.

– Не буду спорить о вкусах, – нахмурился Пижар. – Кстати, раз уж зашла речь… Как вы отнесетесь к плакату работы Модильяни?

– Не всем по душе такой стиль. Некоторые при виде его картин задумываются: падать ли перед ними ниц или же хвататься за палку. Упреждаю следующий вопрос: Пикассо хорошо прижился на Монпарнасе, и его оттуда чертовски сложно выманить. Конечно, когда выпьет, он ностальгирует по Холму – мол, лучшие годы жизни… Да только пьет теперь Барселонец в «Клозри-де-Лила», а не в «Кролике». К тому же сейчас его нет в Париже, – папаша со вздохом насадил на вилку ворох мелкой рыбешки. – Вот кто-нибудь из символистов…

– Постойте, – прервал его барон, – мне казалось, что символисты выходят из моды и вымирают как вид…

– Не преувеличивайте, мсье Пижар. Это живучая поросль. Со временем кубизм если не уйдет бесследно, то станет обыденным явлением. А они еще скажут свое слово.

– Но символизм утратил былую новизну, согласитесь хотя бы с этим!

Фредэ неопределенно повел плечами.

– Скорее, потерял фальшивый лоск. Я не боюсь показаться старомодным. Есть то, что приносит деньги. Есть то, что имеет признаки гениальности, – оно стоит дороже, и неважно, исполнено ли это кубистом, фовистом, символистом… Вы заметили, что во времена жестоких перемен искусство начинает попахивать тленом? В моду входят образы смерти, демоны бездны, ангелы скорби… Макабр не зря возвращается из средневековья. Так было всегда перед большими войнами. Предчувствие трагедии витает в воздухе, и люди искусства чуют этот дух острее остальных. Грядет война… Кое-кто еще надеется на мирный исход. Пусть это не патриотично, однако я имею в виду разумную молодежь, которую не слишком тянет в окопы. Но мы-то с вами в юности пережили Третью республику и видели обугленные развалины Парижа.

Папаша помолчал, теребя бороду пальцами. Его глаза подозрительно блеснули.

– Когда-то русским помогло сожжение их столицы; нам тридцать лет назад – нет. Город был восстановлен в боли и стыде поражения, в позоре предательств – бо́льших или меньших, – Фредэ осекся, вспомнив обезображенные тела в волнах среди обломков мачт. – И вовсе не на тропических Карибах, а здесь, в центре Парижа мы видели, как трупы рассыпались пеплом в руках волонтеров санитарных команд. Многих мертвецов невозможно было положить на носилки…

Пижар взмолился:

– Мой дорогой Фредэ, давайте забудем об ужасах! Мы так славно начинали разговор!

– Да, так к чему я клоню, – рассеянно кивнул папаша. – Война. Политики раздражают политиков. Любые переговоры ведутся ради оправдания бессилия. Война уже выбрала нас, она выше людских желаний. Страны готовятся к кровопусканию, которое не сравнить по размаху с европейскими войнами Бонапарта. А искусство – прошу внимательно выслушать мою мысль! – искусство, и только его, война не способна уничтожить. Оно пророк, оно знает о грядущей гибели цивилизаций. Так было и в старину. Я имею в виду всё, что связано с макабрической пляской – пляской смерти на кладбище мира. А сейчас роль макабра исполняет символизм. И этот бал в честь смерти станет символом пренебрежения к самой смерти.

– Чумной бал, – вздохнул барон.

– Похоже, – пожал плечами Фредэ. – Я уверен в одном: нас поймут.

– Наша публика понимает всё, что так или иначе касается выпивки. Любой повод хорош.

– Ну, не следует унижать моих клиентов. Они люди порядочные.

– Вот, допустим, за окном прохаживается Утрилло, – сказал Пижар. – Он порядочный?

Фредэ откинул занавеску и выглянул на улицу.

– Это я образно, – пояснил барон. – Скорее всего, он уже валяется где-нибудь пьяный…

– Или пишет площадь Карузель. Две стороны медали. Но вернемся к афише. Она должна увлекать, притягивать, обещать многое. А мы сможем дать публике это самое многое, не правда ли?

– Хорошо, уговорили, – кивнул Пижар. – Афишу должен писать хороший символист. У вас есть кто-нибудь на примете?

Папаша Фредэ оживился.

– Любезный друг! Сегодня вы меня удивили и порадовали. Позвольте, я попытаюсь ответить вам тем же! Замечательная картина замечательного художника! – и нырнул в глубь «Кролика».

* * *

Аккордеон на улице смолк. У кабаре несколько человек переминались с ноги на ногу в ожидании гостеприимно распахнутых дверей.

Пижар почувствовал себя неловко. Он действительно слабо разбирался в современной живописи, а потому ожидал папашу без особого интереса. Его занимал более прозаический вопрос: какую цену предложит Фредэ за партию рома.

– Вот, смотрите! – промурлыкал папаша, прижимая к груди большой прямоугольный сверток. – Представьте, я выложил за это чудо смешную сумму!

Фредэ повернулся к барону спиной и положил картину на соседний столик. С полминуты шелестел оберточной бумагой.

– Эта картина не должна находиться на свету, – пояснил папаша. – Так мне сказал мсье Дежан.

– Простите, кто? – переспросил барон, глядя, как Фредэ устанавливает раму на стуле в самом темном углу. – Не припоминаю такого. Из приезжих?

– Именно, – кивнул папаша. – Но вы его вспомните при встрече, уверяю. Он высок, носит цилиндр и…

– Что же вы замялись, любезный Фредэ?

– У него необычайно длинное лицо, и на нем словно бы одни глаза…

– Я помню его! – воскликнул барон. – Этот человек страшен!

В памяти Пижара возник бледный великан со смоляными прядями волос и нечеловечески темными, беличьими глазами. Его внешность была непривычной и отталкивающей. Он казался ангелом-отступником, чьего лица коснулся пока еще едва заметный метастаз проклятия Господнего. Он носил старомодный сюртук, идеальной белизны рубашку с накрахмаленным воротником и малиновый шейный платок, сколотый золотой булавкой. Туфли его были сделаны из превосходной английской кожи и имели несколько длинноватые заостренные носы. Похоже, что этот Дежан намеренно заказывал себе одежду нелепую и эксцентричную. Издали белый клоун. Однако вблизи…

Глаза! Эти глаза…

Пижар вспоминал, когда этот тип впервые появился на Холме – год назад? три? – только сразу же стал в «Кролике» чужаком. Дежан, видимо, сразу понял это, но ничуть не расстроился. Он садился в уголке второго зала, у камина, и отгораживался от всех газетой. Сначала присутствие незнакомца просто раздражало. Однако исходивший от него дух неизвестной опасности удерживал даже самых отчаянных смельчаков от острот и вызывающих реплик в его сторону.

Он начал бывать в «Резвом Кролике» столь часто, что его газета, цилиндр и остроносые ботинки со временем стали казаться частью интерьера. Завести с ним разговор поначалу никто не решался, а потом это стало попросту неудобно.

Однако, вспомнил барон, случилось одно обстоятельство, которое в глазах посетителей вывело Дежана из разряда мебели.

* * *

Однажды вечером в «Резвый Кролик» вошли трое – Модильяни, Хаим Сутин и Макс Жакоб. Именно вошли, а не ввалились, что ранее было характерно для компании Амедео. Будучи пьян, Моди нередко устраивал дебоши с битьем посуды, а то и провоцировал потасовки. Но только не в тот раз. Да, он пошатывался, обводил помещение оторопевшим взглядом неестественно выпученных глаз, однако вызова в его поведении не наблюдалось.

– Гашиш? – вяло поинтересовался из-за стойки папаша Фредэ.

Он был не в духе. Доход за эту неделю оказался маловат, да еще в последнее время Фредэ стал чаще вспоминать своего пасынка Виктора, которого застрелил один из местных сутенеров. Это произошло здесь же три года назад.

Моди неопределенно кивнул, а Сутин, тоже едва державшийся на ногах, зажмурился и прижал палец к своим широким губам. Только Жакоб смог из себя выдавить:

– Да, в салоне… у Амедео вытащили деньги. Мсье Амбруаз Воллар обещал послезавтра купить его этюды… Тридцать франков. Пожалуйста, мы вернем…

Фредэ покачал головой.

– Не дам. Кредит закрыт. Моди, ты о долге не забыл? Девяносто франков.

Амедео посмотрел на папашу пристальным, но не враждебным взглядом, и со вздохом отвернулся.

– Хочется есть… – сообщил он в пространство.

На глаза Жакоба навернулись слезы. Не в силах находиться в унизительном положении, он выскочил за дверь и прижался к стволу липы у входа. Сутин развел руками и заискивающе улыбнулся папаше. Посетители притихли.

Пижар видел изможденное лицо Моди и лихорадочно подсчитывал в уме мелочь. Увы, как он и рассчитал заранее, ее хватало лишь на оплату собственной выпивки.

– Эй, папаша, верну, слышишь? А не дашь, так и дьявол тебя побери! Тебя – и «Кролик».

Стоявший рядом с Фредэ долговязый негр Шоколад расправил плечи и начал медленно двигаться в сторону злополучной компании. Друг папаши порой выполнял обязанности блюстителя порядка. Этот колоритный тип был известен в «Кролике» еще со времен прежнего хозяина заведения – знаменитого шансонье Аристида Брюана. Лет двадцать назад чернокожий уроженец Бильбао был клоуном в «Новом цирке». Шоколад водил дружбу с Тулуз-Лотреком. Они вместе напивались джин-виски в «Айриш энд Америкэн бар» и «Мирлитоне». На арене у чернокожего было амплуа простака и увальня. Но во время оргий, коими был знаменит Париж девяностых, стоило кафешантанному оркестрику заиграть что-нибудь веселое, Шоколад полностью преображался. Он становился необычайно подвижен, пластичен и прекрасно танцевал. В «Кролик» его пригласил Брюан, потом, как по наследству, старый клоун вместе с кабаре перешел во владение папаши Фредэ. Сейчас его неизменная клетчатая кепка потерлась, волосы стали седыми, но сказочная сила и ловкость, казалось, с годами только возросли. Следует заметить, что Шоколад отличался не только добродушным нравом, но и отчаянной религиозностью. Последние слова Моди по поводу дьявола он был готов принять как личное оскорбление.

Никто из завсегдатаев не сдвинулся с места. Все знали негласное правило кабаре: здесь погромов не устраивают и безоговорочно уважают владельца. Папаша Фредэ в свое время неоднократно выручал почти каждого из присутствующих. Если он решил не оказывать помощь этой компании, то у него есть основания.

Моди заметил движение Шоколада и понял, что сейчас его попросту вышвырнут. Взгляд Амедео чуть прояснился, в нем засквозила итальянская гордость пополам с упрямством. Рука Моди уже нашаривала спинку ближайшего стула. Шоколад выпятил грудь, раздул ноздри и ринулся на противника…

И тут барон Пижар воочию убедился, что летящую скалу можно остановить.

Между темнокожим атлетом и Моди молниеносно втиснулась гигантская фигура. В следующее мгновение Шоколад был бережно, однако весьма настойчиво отодвинут назад, а Амедео от неожиданности попятился сам.

– Оставьте, не надо, – с легким акцентом, твердо печатая согласные, произнес бледный незнакомец. – Право же, не кипятитесь.

Изумленный Шоколад еще раз дернулся и остановился. Так они и замерли напротив – длиннолицый великан в черном сюртуке и темнокожий силач в песочно-желтом выходном костюме.

– Вот и хорошо, – незнакомец отпустил плечи Шоколада. – Любезный Фредэ, с вашего позволения я закрою счет этого мсье. Здесь сто франков.

– Я возражаю… – насупился папаша, однако деньги принял. – А вообще-то всё равно. Вы ведь его даже не знаете…

– Сказать по чести, и мне всё равно. Он показался мне хорошим человеком, – незнакомец поклонился присутствующим. – Анжелюс Дежан, к вашим услугам.

Затем занял привычное место у камина.

– Чертовы русские бояры, – пробормотал кто-то из посетителей. В этом голосе смешались злость и восхищение. – Они думают, что могут купить Париж. Гордец Моди сейчас ему покажет!

Однако уже окончательно пришедший в себя Амедео не собирался никому ничего показывать. Он внимательно поглядел на незнакомца и кивнул со сдержанной благодарностью.

– Мсье Дежан, как я сказал, деньги будут послезавтра. Прошу прощения, дорогой Фредэ. Жаль, мой гонорар достанется не вам, – последние слова он произнес с порога.

Через день, ближе к вечеру Модильяни пришел в «Резвый Кролик» вернуть долг. Дежан рассеянно принял деньги и улыбнулся Амедео. Вдруг, словно увидев за спиной Моди нечто невероятное, он изменился в лице и торопливо направился к выходу. Несколько не особо тактичных посетителей выглянули на улицу.

Дежан стоял под липой и провожал взглядом уносящееся вниз по рю де Соль красное такси…

* * *

– …Алле! – Подражая иллюзионистам, папаша смахнул с холста последний покров. – Картине необходимо впитать тень – так советует художник. Смотрите внимательно, и наверняка вы откроете для себя нечто новое в живописи.

Пижар замер от неожиданности. Картина словно заговорила…

* * *

…Это было в старом саду в одну из позабытых зим. Что ты делал там один, студеной ночью? Память услужливо подбрасывает образ: да, конечно, это свидание, ты ждал ту… Синяя варежка растирает нежную щеку, теплый пар дыхания у твоего лица, торопливый женский поцелуй. Кто она, та безымянная? Хочется вернуть позабытый кусочек жизни. Ты смутно вспоминаешь время, события, образы.

Той ночью она не пришла. Кажется, эта встреча должна была стать последней… Ты снова видишь два одинаково круглых светила в ночном небе. Слева, над острыми ветвями деревьев, тускнеет луна. Прямо перед тобой залепленный снегом газовый фонарь – его огонек мерцает над ажурной ковкой чугунного столба. Вдруг впереди, снизу вверх перечеркивая сугробы, стену мертвых деревьев, полотно розово-черных небес, взвивается снежный бурунчик. Он вьется вокруг фонарного столба, и ты видишь настоящее чудо. Из-под сугроба вместе со снежинками взмывают невесть как сохранившие цвет желтые, алые, даже еще зеленые листья, ничуть не тронутые тленом поздней осени: кленовые с изящными гранями, округлые дубовые, похожие на нарисованные ребенком облака, березовые, тополиные, ивовые…

И вот, всего на мгновение, у самого стекла фонаря сложились они в невиданной красоты женское лицо.

Лишь короткий миг выхватил из небытия широко распахнутые глаза, тонкую линию переносицы, сжатые губы, взбитые волной ветра густые пряди волос. Беспощадное совершенство, чей взгляд опасен смертному. Юное божество иной вселенной легко коснулось взглядом нашего мира. Подсвеченное изнутри огоньком фонаря, а оттого еще более таинственное, взглянуло быстро и деликатно, чтобы не разрушить наш мир, не уничтожить привычные нам понятия об истинной красоте – и по той же причине явилось лишь одному человеку.

Тебе.

Этого оказалось достаточно, чтобы свести тебя с ума, в одно мгновение познавшего совершенство и ставшего мудрым. Сладкий комок восторга перекрывает дыхание. Ты ощущаешь, как слеза остывает в уголке глаза.

Моя, только моя, ибо явилась только мне, шепчешь ты. Замеченная тобою одним в дарованное свыше мгновение, словно бы некто могущественный и непостижимый извинился за твое бессмысленное ожидание, за грядущее одиночество бесчисленных долгих ночей.

Моя, моя.

Отныне во снах не отыскать покоя, ибо тебе уже никогда не забыть однажды увиденный образ. Дневную память постепенно сотрет солнечный свет, и ты уже не будешь знать, случилось ли это чудо наяву. Зато ночами, в полудреме, когда реальный мир уже расплывается, а сон только начинает проворачивать ключ в дверце сознания, попытаешься угадать в причудливо изогнутых складках одеяла однажды явленный лик. После, во сне, увидишь ее, свою фею осенних листьев и синего снега, внезапно проснешься и снова, снова с нетерпением будешь ожидать следующей ночи.

Яви свой лик!..

Что я вижу в твоих глазах? Свое отражение. Я хочу, чтобы так было всегда. Я знаю о тщетности молитв, но продолжаю заклинать: не уходи, не убивай разлукой!

Ведь ты моя.

Только моя…

* * *

Пижар еще с минуту плакал как ребенок, совершенно не стесняясь крупных слез, которые падали на поверхность стола.

– Любезный Фредэ, не удивляйтесь, я могу быть сентиментальным. Одиноким мужчинам порой это позволяется, не так ли? – наконец сквозь слезы улыбнулся он. – Так уловить мгновение, так чудесно написать! Сколько бы вы желали получить за это…

– Цену обсудим после того, как договоримся о стоимости партии ваших орехов, – папаша был несколько удивлен впечатлением, которое произвела на барона картина. – Быть может, холст навеял вам что-то свое.

– Да, очень личное, – Пижар встрепенулся. – Так отчего же мы медлим? Давайте навестим этого чародея!