Командир тяжело поднялся. Его мысли были уже далеко от рядового Романова, которого он, в общем-то, не считал за человека. И не потому, что старший лейтенант Сдобное был высокомерен или обладал манией величия. Нет, нет и нет! Вся система, вся Советская Армия, все четыре миллиона человек, носящих зелёную форму, не считали Ромку за человека. Как, впрочем, и остальных «духов» и «молодых». Не он первый, не он последний. Право быть человеком надо ещё заслужить. Точнее, выслужить.

Он сидит и пишет, совершенно по-новому ощущая шариковую ручку в потемневших и огрубевших пальцах. И совсем иначе воспринимаются ленинские слова. Они будоражат мозг, впавший в спячку, заставляют шевелиться мысли, не востребованные в солдатской жизни. Увлёкшись, он на время забывает, где находится. Ленинская комната – самое тёплое место в казарме, и кажется, что он засиделся в университетской читалке, готовясь к семинару. Но вскоре голова наливается свинцовым туманом, веки начинают часто моргать, а потом глаза и вовсе слипаются. А он ещё до середины не добрался. Помотал головой – не помогает: мысли разбегаются в разные стороны, играют в салочки и пятнашки. Организм, проведший почти весь день на морозе в бесконечных строевых занятиях, непонятно зачем нужных в таком объёме ракетчикам, хочет лишь одного – спать. И только неотвратимость жестокого наказания удерживает мозг от нестерпимого желания немедленно провалиться в чёрную дыру. Он третий раз бежит в туалет умыться холодной водой. На этот раз полностью суёт голову под ледяную струю и ждёт, пока не начинает ломить череп. Часы показывают половину второго, когда он под завистливым взглядом дневального на тумбочке добирается до кровати. Дальше провал.

– Батарея, подъём!

* * *

Они снова бегут. Снова в строю. И опять холодно. Даже холоднее, чем прежде. Уже декабрь. Но ему почему-то легче. Морально. Толи притерпелся, толи тело закалилось. Уже не так удручает безысходность и бессмысленность происходящего. Он научился мечтать даже в строю – тело мёрзнет в подмосковном лесу, а мысли переносят его в белорусское Полесье! Он в партизанском отряде, они с товарищами на боевом задании – нужно пустить под откос поезд с боеприпасами. Вокруг фашисты… и нельзя проронить ни слова, упаси бог звякнуть оружием – в морозном лесу звук раздаётся очень далеко. Подумаешь, холодно! Главное – выполнить задание и остаться в живых. Вековые ели в шапках снега как нельзя лучше иллюстрируют происходящее и здесь и там. И конечно, звёзды… Сорока на хвосте принесла, что зима в этом году такая же морозная, как в 1941-м, когда немцев остановили под Москвой. Пальцы не гнутся, уши перестали даже чесаться, значит, снова обморожены – опять почернеют, а потом кожа будет слезать с них крупными лоскутами. Раньше, на гражданке, он бы переживал – как же так, что же теперь с ним будет? А ничего не будет, или какая разница, что будет, – они скоро в казарму вернутся, а потом на завтрак строем и с песней. А их деды в такой мороз гитлеровцев остановили, неделями в окопах и землянках жили, не говоря уж, что воевали, а не строем ходили!

– Стой! Раз-два!

* * *

Первая посылка излома. Большой фанерный ящик, куда мама любовно укладывала конфеты и печенье, яблоки с их старенькой дачи. Что там было ещё, Ромка разглядеть не успел: десятки рук, жадно и с необычайным проворством вытесняя его собственные, погрузились в ящик, и вот он понимает, что с ним остались лишь две пригоршни конфет, которые он успел зачерпнуть в первый момент, а ящик безнадёжно пуст. Нет, в углу притулилось одинокое яблоко, но тут же худая и смуглая рука протиснулась откуда-то из-под его подмышки и яблоко мгновенно исчезло. Стало невыносимо обидно. Не жалко содержимого посылки, а именно обидно, что мама старалась, пытаясь послать ему своё тепло, любовь и поддержку, а эти немытые шустрые руки так варварски всё расхватали… Впрочем, он тоже участвует в подобных пиратских набегах на чужие посылки, предав чувство собственного достоинства и казавшиеся незыблемыми правила приличия. И его руки так же жадно выхватывают из чужих ящиков незнакомые южные фрукты, кругляши солёного твёрдого сыра, домашнюю колбасу или сало… Так что обижаться, собственно, не на кого и не на что. Никто не виноват, что они как-то удивительно быстро и незаметно превратились в ожесточённых, голодных и очень проворных существ, одновременно забитых и агрессивных, – мерлоков, чутко реагирующих на любую возможность поживиться.

Легко и приятно быть великодушным и щедрым, когда ты делишься избыточным благом, будучи тепло одетым и сытым. Но когда твои базовые потребности не удовлетворены, когда организм стремится выжить и не имеет возможности откладывать на чёрный день, когда мгновенно усваивается всё, что случайно перепало, а то, что потребил другой, не достанется тебе – вот тут проявляются глубинные человеческие качества. И Ромка неожиданно стал замечать, что не вся окружающая его человеческая масса однородна, не все стриженые фигурки одинаковы. Вот стоит чуть в стороне и неодобрительно оглядывает возбуждённых сослуживцев, увлечённо заглатывающих трофеи из Ромкиной посылки, Вартан Арутюнян. А вчера, когда они, как обычно, судорожно жевали или, скорее, глотали не жуя обед, Паша Сейфуль-Мулюков наклонился к Шерзоду Халилову и что-то говорил ему, указывая взглядом на Борю Груздева, и презрительно улыбался. Ромка, перехватив его взгляд, невольно стал жевать медленнее.

Он вспомнил об этом глубокой ночью в наряде. Когда поймал себя за совершенно немыслимым прежде поступком. Они уже несколько часов чистили свинарник в подсобке. Проше говоря, тачками вывозили свинячье говно на улицу, где грузили его в самосвал. На улице стоял свирепый мороз за минус тридцать. Довольно жидкое говно мгновенно схватывалось, и нужно было быстро забегать по узкой, шаткой доске на борт самосвала и опорожнять содержимое тяжеленной тачки в его зияющее чрево, с трудом при этом балансируя на самом краешке – обидно, однако, было бы утонуть в дерьме. Зато потом можно слегка отогреться и передохнуть в помещении свинарника, пока пара однополчан лопатами наполняет твою тачку. Воняло так, что щипало глаза, но было тепло. Впрочем, он быстро принюхался. Вначале очень хотелось спать, но как-то незаметно всё вошло в некий однообразный, монотонный ритм и тело перешло в сомнамбулическое состояние непрерывного чередования – тепло-холод, вверх-вниз, вонь – свежесть морозной ночи. Пока не появилась новая вводная – чувство жестокого голода. Ужин был давно переработан и усвоен – физический труд на периодически свежем воздухе, молодой, растущий организм. Тут-то он и вспомнил про свою нычку – небольшую коробку конфет «Птичье молоко», которую успел выхватить из собственной посылки и мгновенно спрятать за пазуху, где она до сих пор и болталась между несвежим бельём и грязной гимнастёркой. Произошедшее далее Ромка позднее безуспешно пытался списать на лунатизм. Пока его тачка наполнялась свежим, парящим говном, он отошёл в угол, типа по малой нужде, благо здесь её можно было справлять где угодно, и, отвернувшись, быстро достал коробку, разодрал её и пальцами, выпачканными в навозе, начал запихивать нежные, хрупкие конфеты в рот. Пихал по две-три за раз, боясь не успеть съесть всё и быть застуканным за своим постыдным занятием. Успел… За время, отведённое природой на поссать, он успел сожрать коробку шоколадных конфет, окутанный воздухом, пропитанным миазмами многолетних испражнений сотен свиней. Да, что-то пошло не так в Датском королевстве…

* * *

Они быстро теряли, как оказалось, тонкий и весьма непрочный налёт цивилизованности, а заодно и моральные принципы строителей коммунизма. Выжить. Выжить любой ценой! Постоянный психологический прессинг, холод, голод и недосып – именно в такой последовательности по мере убывания выстроились их враги. Как несложно заметить, именно человек оказался злейшим врагом другого человека. Силы природы теснились позади…

Прошло полтора месяца. Наступал Новый год. Табуреты вынесены в центральный проход, в конце которого по случаю праздника установлен цветной телевизор на длинных ножках и с высокой антенной, напоминающей рожки улитки. Сейчас будет выступать очередной генсек К. У. Черненко, поздравлять с наступлением очередного года очередных грандиозных успехов их могучей социалистической родины. Генсек, правда, с трудом выговаривает слова, но это уже привычно. Других генсеков они и не видели. Казалось, что это такая характерная особенность советских государственных лидеров – быть чрезвычайно, катастрофически больными и старыми – с трудом говорить, с трудом передвигаться, но при этом всё знать и понимать. Наверное, знать и, наверное, понимать. «У Черненко самой примечательной чертой является отсутствие всякой примечательности», – напечатала в том же году парижская газета «Русская жизнь». Знать этого рядовой Романов, конечно же, не мог. Как не мог он знать, что жить генсеку оставалось меньше трёх месяцев. А после его смерти товарищи по партии найдут в ящике рабочего стола и несгораемом сейфе Генерального Секретаря Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза, Председателя Президиума Верховного Совета СССР, трижды Героя Социалистического Труда, кавалера четырёх орденов Ленина, лауреата Ленинской премии, члена партии с пятидесятидвухлетним стажем Константина Устиновича Черненко… пачки денег. Ими будут заполнены и стол, и сейф… А вот про деньги бесправное и бессловесное существо – восемнадцатилетний рядовой Романов, родом из Пензы, призванный из Москвы, как ни странно, знал немало. Возможно, даже больше, чем Генеральный Секретарь, готовящийся к встрече с вечностью. Ромка же готовился к встрече Нового года, сидя на крепком сером табурете в дальнем от телевизора и ближнем к туалету ряду. Он сидел, клевал носом, разомлевший от тепла и сытости – на праздничный ужин дополнительно полагались печенье с карамелью, – и не ожидал плохого. Вот-вот пробьют куранты, и сразу долгожданный отбой. А завтра спать до восьми утра, и два варёных яйца на завтрак – что-то невероятное!

– Двенадцать ударов – двенадцать писсуаров. Последний ряд, встать! – это командует неслышно подошедший сзади старший сержант Осокин. Они вскочили.

– В туалет справа по одному шагом марш!

В туалете Осокин лично выдал им по половинке лезвия «Нева» и каждого приставил к персональному толчку, коротко поставив задачу: «Чтоб блестели, как котовы яйца!» Глядя на когда-то белый, а теперь зассанный, весь в жёлтых потёках санфаянс, который предстояло лезвием скоблить до новогоднего утра, руками снимая многослойный кальцинат, оставленный сотнями курсантов, Ромка почувствовал, что готов сделать что-то ужасное. Кровь то ли прилила к голове, то ли отлила, в ушах то ли звенело, то ли, наоборот, их заложило ватой – он видел перед собой только подбородок старшего сержанта Осокина и то, как беззвучно открывается и закрывается его рот. Подбородок был так себе – довольно узкий, с небольшой ямочкой. Уже не мозг, а само тело машинально просчитывало момент удара. Его спас кавказец Магомедов, который, глядя прямо в глаза Осокину сказал, что не будет драить писсуар.

– Не будешь выполнять приказ?! – прошипел Осокин, и Ромка понял, что тот не вполне трезв. – Так, все приступают к выполнению боевой задачи, а ты – со мной! – И Осокин с Магомедовым покинули туалет.

Когда оставшиеся курсанты обречённо приступили к выполнению поставленной задачи, рядовой Романов просто вышел в коридор. Батарея готовилась к отбою. Табуреты из нейтрального прохода разобрали, включая и их последний ряд. Курсанты в белом нательном белье с вафельными полотенцами и зубными щётками массово потянулись в сортир чистить зубы и справлять естественные надобности. Ромка быстро разделся и юркнул под одеяло. Его слегка поколачивало, но, повернувшись на правый бок, как положено, он, не успев додумать какую-то неприятную мысль до конца, уже спал.

– Батарея, подъём!

Кровать курсанта Магомедова оказалась застелена, а толчки в туалете сияли первозданной белизной – все двенадцать. В строю Магомедова тоже не оказалось. На завтрак их водил младший сержант Омелъчук. Осокина, Рахманова и сержанта Квитко – «черпака» и замка третьего взвода – нигде не было видно. После завтрака прошло политзанятие, на котором замполит капитан Осередный сначала нудно зачитывая поздравление министра обороны всему личному составу Вооружённых Сил, потом проверял знание курсантами стран Варшавского договора, а в конце неожиданно разразился длинной речью о необходимости укрепления воинской дисциплины, особый упор сделав на том, что нет худшего преступления в армии, чем невыполнение приказа. После политзанятия появились сержанты. Вид они имели помятый, а у Осокина явно припухла щека. Впрочем, смотрел он на курсантов с привычной издёвкой и команды отдавал, будто лаял. К обеду прошёл слух, что Магомедов сидит на губе. А через неделю или больше на утреннем разводе на плацу, когда мороз стоял такой, что трещали деревья и птицы не летали, командир части, пузатый полковник Тетерятников, выпуская изо рта пар, громко объявил, что курсант четвёртой батареи Магомедов за «грубое нарушение воинской дисциплины, внеуставные отношения и неисполнение приказаний младшего командира» приговорён военным судом к двум годам дисциплинарного батальона.

«Нет, паря, ты как ни вертись, а кичи тебе не избежать!» – в который раз за прошедший год всплыла в голове фраза старого сидельца Ми-Ми, и Ромка с неприятным холодком осознал, что то, от чего он бежал в армию, преследует его и здесь.

* * *

Старший лейтенант Сдобнов получил из рук замполита части свою тетрадь с конспектами трудов классиков марксизма-ленинизма, открыл её и с удовлетворением прочёл надпись красными чернилами «Отлично!». «Отлично! – подумал Сдобнов. – Теперь пятёрка по политподготовке обеспечена!» А значит, он без проблем пройдёт аттестацию и, тьфу-тьфу, заветная звёздочка упадёт на погон уже в наступившем году! А с ней и новая должность, и другой оклад. Но самое главное, он помнил слова отца-генерала: «Получишь капитана в срок, переведу тебя в Москву, в командный центр. Нет – даже просить за раздолбая не буду, сгниёшь ротным в глухомани!» Отец слово держал всегда. Пока это выражалось в том, что он ни словом, ни делом ни разу своему отпрыску не помог. Как не помог он и старшему брату, который в тридцать так и торчит капитаном в Забайкальском военном округе и, по достоверным разведданным, уже плотно сидит на пробке. Что немудрено: климат там – врагу не пожелаешь, а на командирских должностях стрессов и залётов с личным составом хватает. Пойти расслабиться некуда, вокруг болота и комарьё, дома – быстро располневшая жена, постоянно закатывающая истерики: «Ты сгубил мою молодость! Я – москвичка, выпускница пединститута имени Крупской и первая красавица на курсе, поехала за тобой, как декабристка в Сибирь, и что получила взамен? Двое детей, один за другим! Муж, целыми днями пропадающий на службе. Должность библиотекарши, единственный военторг на всю округу, где шаром покати, и кино в солдатском клубе? Да, я завидую твоим черномазым солдатикам, которые через два года отсюда на дембель улетают как голуби!» Впрочем, солдатикам она не только завидовала, но и «давала» регулярно, на чём, то есть «на ком», и была мужем самолично поймана. За что огребла пиздюлей, неделю ходила на работу в чёрных очках и со слоем штукатурки на лице, а потом не придумала ничеголучше, как пожаловаться замполиту. «Муж – объелся груш» пролетел мимо майора «как фанера над Парижем», после чего запил и надавал ей пиздюлей пуще прежнего. Опять неделя в чёрных очках, а на сей раз ещё и с повязкой через щёку, типа флюс. Правда, хватило ума к замполиту больше не ходить. Собиралась было сбежать к матери в Первопрестольную, но тут, как на грех, заболел младшенький. А как выздоровел, подоспел ответ из Москвы, что мамаша, устраивая свою личную жизнь, привела в дом мужика и дочку с двумя огольцами совсем не чает видеть в хрущёвской двушке на Рязанском проспекте: «А я тебе говорила: не выходи за военного, угонят “куда Макар телят гонял”! А ты не послушалась! Так что теперь сама расхлёбывай. Муж да жена – одна сатана! Да и выписана ты с жилплощади давно…» Понятно, что тепла в семейных отношениях после всего брату недоставало. Мать слёзно просила отца вытащить сына из ебеней: «Ведь пропадёт Володенька-кровинушка!» На что генерал-майор Сдобнов отрезал: «За нарушителя воинской дисциплины ходатайствовать не буду!» Так что и старлей Сдобнов иллюзий по поводу отца не питал. Он сам захватил лишь кусочек детства – до седьмого класса средней школы. А потом – по проторенной братом дорожке. Сначала Суворовское училище, потом высшее военное училище ПВО, и вот уже четвёртый год, как тянет лямку в этой подмосковной учебке. Это ещё повезло, а может, и отец всё-таки подсобил, да не признаётся. Во-первых, Подмосковье – это не ТуркВО, хотя и здесь, конечно, глуховато. Во-вторых, должность в учебке на ступень выше учитывается. То есть вот он, Сдобнов, – старлей и командир взвода, вроде ниже некуда, но на самом деле должность капитанская и приравнивается к командиру роты или батареи в обычной части. И следующая его должность должна быть уже майорская, а это, как ни крути, старший офицерский состав. И если отец в командный центр ПВО переведёт, где зам по кадрам его однокурсник, то это уже будет серьёзная заявка на многообещающую карьеру. Служебное жильё в Москве, театры и магазины, огни большого города, от которых он уже изрядно отвык. Вера будет счастлива, перестанет смотреть на него как подобранный на улице щенок. Дочка в садик пойдёт, Вера на работу нормальную устроится – худо-бедно тоже копейку в дом начнёт приносить. А на майорской должности у него под триста рубликов выходить будет, там и в очередь на машину встанут. Машина, мечта всей жизни, представлялась Сдобнову только белой. Любой модели, но только белой! Машина – это свобода, которой в жизни Витьки Сдобнова не было никогда. А он интуитивно к ней тянулся. Это ж представить невозможно, что можно сесть в машину и поехать куда угодно! Куда глаза глядят! За грибами, на рыбалку, просто по Садовому кольцу прокатиться, а летом вообще на море махнуть – в Гагры или Пицунду…

– Смир-рна!

Он не заметил, как в мечтах дошёл до расположения батареи. Дневальный на тумбочке лупил глаза и орал что есть мочи.