§ 8. Нужна также лаборатория с хорошими химиками, сведущими во всем, что может быть достигнуто посредством огня. Эта лаборатория должна была бы находиться в связи с аптеками, медицинской частью и горным делом, с монетным и пробирным дворами, с металлическими и стеклянными заводами и артиллерийским управлением, и хотя отнюдь не следует рассчитывать на добывание золота, можно было бы там производить множество прекрасных опытов и посредством их исследовать свойства тел, разлагать их, увеличивать их силу и совершенствовать их, ибо огонь представляет самый главный ключ к объяснению сил природы^[50].

§ 9. Относительно обсерватории нужно заметить, что география и мореплавание заимствуют свой главный свет от астрономических наблюдений. И так как обширное Русское царство обнимает значительную часть земного шара, которую можно считать за tеrrа vergine для науки, ибо в ней производилось мало достоверных наблюдений, то его царское величество может пролить новый свет на мореплавание и географию, устроив хорошие учреждения для астрономических наблюдений, и этим оказать немалую услугу роду человеческому, а также доставить большую пользу своему собственному государству, ибо с помощью России и ее торговли можно соединить Азию и Китай с Европой и извлечь из этого несказанную выгоду.

§ 10. До сих пор я говорил только о том, что способствует введению наук и художеств; теперь следовало бы также поговорить о способе распространения их, для того чтобы они пустили хорошие корни в обширном государстве царя и со временем дошли до значительного процветания; но для этого необходимо было бы ближе знать обстоятельства страны и людей. Можно наперед сказать только то, что необходимо учреждение особенной влиятельной коллегии с обширным кругом власти, от которой бы зависели до известной степени высшие и низшие учебные заведения, назначение ученых, книжное дело, типографии, переводы, цензура книг, а также художники и ремесленники с их произведениями. Наконец, я должен упомянуть, что, хотя настоящая Северная война и могла бы произвести замедление в этом прекрасном предприятии, все же следовало бы не откладывать приобретения многих относящихся сюда предметов, так как при теперешней тяжелой и продолжительной войне многое можно приобрести во Франции и в других местах за половину той цены, которую придется дать, когда здешние люди будут находиться в менее стесненном положении; многое же тогда совсем нельзя будет купить»^[51].

Как видим, основной акцент Лейбниц делал на образовании молодых людей и тех факторах, которые должны способствовать «введению наук и художеств» в России, тогда как об их «распространении» и развитии в его записке сказано очень лапидарно.

Реакции русского правительства на эти предложения Лейбница не последовало. Казалось бы, причина очевидна: Петру тогда было не до наук и образования – война со шведами, губернская реформа, множество других неотложных дел, да и подлечиться нужно было. Однако в конце 1708 – начале 1709 года царь находит время для усовершенствования гражданского шрифта и улучшения книжных переплетов (чтобы книги «не таращились»), а также для дел совсем не царского масштаба: скажем, наставляет Кикина об устройстве фонтанов, просит прислать ему из Англии «добрых карандашей», а из Вест-Индии – «пуда два добрых табачных семян» и т. д. Возможно, Петр понимал – идея обзаведения государства науками и «европским» высшим образованием должна созреть. Впрочем, возможно, были и другие причины молчания царя. Но как бы то ни было, ситуация изменилась только к осени 1711 года, когда позади остались и Полтавская «виктория», и трагедия Прутского похода. Лейбниц наконец смог лично побеседовать с Петром в Торгау на Эльбе во время свадьбы царевича Алексея и Шарлотты Кристины Софии, принцессы Брауншвейг-Вольфенбюттельской. После Торгау они встречались еще два раза: в Карлсбаде (1712) и в курортном городке Бад-Пирмонт (курфюршество Ганновер), куда Петр I прибыл на лечение (конец июля – начало августа 1716^[52]).

Во всех беседах Лейбница с царем красной нитью проходила тема создания Академия наук и художеств с широкими функциями и полномочиями, Академии, которая бы не только проводила научные исследования, но и руководила начальными училищами, подготовкой и аттестацией учителей, а также всем книгоизданием.

Кроме того, Лейбниц поделился с Петром своими идеями о развитии транспорта в России (в том числе о строительстве Волго-Донского канала), об осушении болот, о добыче полезных ископаемых, о новых фабриках, мануфактурах, горных заводах и о многом другом. Особый акцент философ делал на необходимости организации академических экспедиций с широким кругом задач, в которые входили бы и поиск сухопутного перешейка между Азией и Америкой (или доказательство отсутствия такового), и измерение отклонения магнитной стрелки компаса в разных широтах, и картографические работы, и исследование флоры, фауны и минералов отдаленных регионов России, и изучение языков местных жителей, и т. д.

Ко второй, карлсбадской встрече с царем, состоявшейся в конце осени 1712 года, Лейбниц подготовил пространную записку^[53], где, в частности, развивал мысль о создании в четырех городах России (Москве, Петербурге, Киеве и Астрахани^[54]) университетов, которые должны были составить единое целое со средними школами и Академией. Разумеется, не были забыты библиотеки, научные музеи, обсерватории и т. п. Причем Лейбниц неоднократно подчеркивал: «Хорошо, если все то начертание будет исполнено сразу, руководимое единым духом»^[55].

Во время этой встречи немецкий философ официально получает обещанную еще в Торгау должность тайного юстиц-советника с окладом 1000 серебряных талеров в год^[56]. Лейбниц ликовал – его долгожданные надежды наконец-то сбылись. Но он рано радовался. Его приглашение на русскую службу оказалось не более чем красивым жестом: получив единовременно 500 талеров, Лейбниц затем на протяжении нескольких лет безуспешно пытался добиться выплаты обещанного ему жалованья.

Что касается встречи и бесед в Пирмонте, то их результатом стал ряд записок Лейбница по организации научной, образовательной и административной системы России, подытоживавших его предыдущие проекты.

В многочисленных записках Лейбница обращает на себя внимание их преимущественно утилитарная направленность. И в этом позиции немецкого философа и русского царя вполне совпадали. Как заметил А. Ю. Андреев, «Лейбниц всячески подчеркивал практический характер образования», которое должно ввести в России. Так, «богословский факультет, по его мнению, должен готовить к миссионерству, юридический – к конкретной юридической практике, а также подготовке чиновников в области государственного права и международных отношений новейшего времени; медиков также следует готовить практически, в госпиталях и больницах, под надзором более опытных врачей…

В записках Петру университеты играют лишь подчиненную роль – они призваны готовить к службе, а главная отведена Академии наук, которая сосредотачивает в своих руках основные функции научного органа в государстве»^[57].

Но и говоря об Академии, Лейбниц в первую очередь отмечает необходимость проведения не столько, как бы мы сегодня сказали, фундаментальных научных исследований в сфере физико-математических наук, сколько прикладных, направленных на удовлетворение государственных потребностей или же на сбор эмпирической информации, опять-таки имеющей то или иной прикладное значение (скажем, о фауне и флоре Сибири и других регионов или об отклонении магнитной стрелки компаса от линии меридиана, которым в то время пользовались в морской навигации для определения долготы). Именно поэтому его проекты и идеи привлекли внимание Петра. «Не материя сама по себе, – напишет с грустной иронией 200 лет спустя акад. П. И. Вальден, – а материя, встречаемая в России, составляла главную задачу исследования»^[58].

Разумеется, Петр принял отнюдь не все, что ему предлагал Лейбниц. К примеру, последний полагал целесообразным учредить особую Коллегию народного просвещения, о чем писал практически во всех записках царю^[59]. Вообще, околонаучной бюрократии посвящены самые вдохновенные абзацы Лейбницевых записок. Петру это импонировало, но в данном случае он поступил иначе: учредил не Коллегию народного просвещения, но – среди прочих – Берг- и Мануфактур-коллегии^[60], которые проект Лейбница не предусматривал.

Разрабатывая свою концепцию введения наук в Россию, Лейбниц не забыл и о финансовой стороне дела. В одной из записок, подготовленной им к встрече с Петром в Торгау, немецкий философ оценил расходы на все предприятие в 10 тысяч талеров в год, т. е. около 7 тысяч рублей (1 талер в первой половине XVIII века равнялся примерно 70 русским копейкам)^[61]. Что касается упомянутой выше ученой коллегии, функции и полномочия которой от одной Лейбницевой записки к другой все более разрастались^[62], то, «чтобы она была в состоянии исполнять свою обязанность и удовлетворить его величество, не отягощая его казны»^[63], Лейбниц рекомендовал дать ей разные привилегии: издание календарей и газет, ссудные и страховые кассы, лотереи, т. е. многое из того, что он в свое время проектировал в Берлине и что там, за исключением календарей и обработки шелка^[64], не нашло воплощения.

Петр, насколько можно судить по дошедшим до нас документам, финансовую часть лейбницеанского проекта оставил без комментариев (даже если бы имелась возможность организовать в России Академию наук на принципах если не полной самоокупаемости – это уж совсем утопия! – но хотя бы с незначительными затратами, то такая Академия, независимая или слабо зависимая от власти, Петру была не нужна, ибо не вписывалась в его понимание «регулярного государства»).

В свое время, предлагая создать научное общество в Берлине, Лейбниц в переписке с курфюрстиной Софией Шарлоттой утверждал, что такое общество «не должно ничего стоить курфюрсту», поскольку оно должно «составить свой собственный фонд, который будет состоять только из некоторых уступок, сделанных курфюрстом с тем, чтоб ему это не стоило ничего кроме слов, и, следовательно, эти доходы могут быть только случайными». София Шарлотта, которая «чрезвычайно любила ученые прения и при этом удивляла всех ясностью своего суждения, особенно же своим тактом и гуманностью»^[65], не без ехидства заметила по поводу идеи своего корреспондента организовать научное общество как доходное коммерческое предприятие: «Можно подумать, что вы хотите творить чудеса, управляя академией, которая ничего не будет стоить курфюрсту, хотя в нашем веке дешевые вещи вовсе не уважаются»^[66].

Однако гораздо, на мой взгляд, важнее другое расхождение между немецким философом и русским царем: первый подразумевал под Академией не просто «социетет» ученых-иностранцев, но учреждение с большими полномочиями (см. выше), тогда как Петр создал нечто напоминающее отчасти Парижскую и Берлинскую АН, а отчасти Болонский институт (Accademia delle Scienze dell’Istituto di Bologna), основанный в 1714 году герцогом Луиджи Фердинандо Марсильи (Luigi Ferdinando Marsigli; 1658–1730)^[67] и объединявший в себе Академию наук, Академию живописи, скульптуры и архитектуры, музей, библиотеку, обсерваторию, анатомический театр и учебное заведение. Как с сожалением отмечает отечественный историк, учрежденная Академия «была только подражанием Парижской и Берлинской Академиям, „социететом персон, которые для произведения наук друг друга вспомогать имеют“»^[68]. Так что проект практически действующей науки, в применении ее «к ремеслам, к мануфактурной деятельности и вообще к улучшению народного благосостояния»^[69] (того, что ныне называется «экономикой, основанной на знаниях»), так и остался нереализованным.

Вернемся, однако, к проектам Лейбница. Немецкого философа понять можно. Он исходил из того, что Россия в культурном отношении – tabula rasa, а это означало, что считаться с такими факторами, как национальные культурные традиции и т. п., не приходится. Ну какие традиции (адекватные задаче внедрения и распространения наук и художеств) могут быть у варваров? А между тем такое представление о России требует существенных оговорок. Авторы вступительной статьи к первому тому «Летописи Российской Академии наук» напоминают о некоторых реалиях допетровской эпохи: «В стране велось интенсивное городское строительство, совершенствовалось оружие в непрерывных войнах на Западе и на Востоке. Постепенно расширялись торговые и культурные связи с европейскими государствами. Русские дворцы возводились с применением самой совершенной для того времени строительной техники. На медеплавильных и доменных заводах, построенных на реках, работали такие же, как и в других странах, гидросиловые установки. Тульские домны даже превышали немецкие и шведские по высоте и суточному производству чугуна. Со второй половины XVII в. разведкой руд в стране стали заниматься государственные учреждения и экспедиции, посылавшиеся в самые отдаленные районы, вплоть до Крайнего Севера. Совершенствовалось и оружие. Вместо кованых железных орудий появились литые из меди и чугуна. Наряду с кустарным возникло и заводское производство пороха. Все это вело к совершенствованию эмпирических знаний в сочетании с народным опытом, накопленным веками, к постепенному заимствованию и усвоению практических достижений европейской науки» и т. д. Этот перечень можно продолжить, что и сделали авторы цитированного фрагмента, подытожив сказанное укоризной немецкому философу: «Россия к началу царствования Петра I, во всяком случае в отношении использования практических достижений европейской науки, отнюдь не была целиной или „чистой доской“, как самоуверенно утверждал Г. В. Лейбниц»^[70].

Тогда возникает естественный вопрос – если с развитием технологий все было так замечательно, то почему Петр начал энергично создавать новые заводы и проводить прочие технологические реформы? Только потому, что был «пылким монархом с разгоряченным воображением»^[71]? Или были причины поинтереснее? Авторы приведенного текста как-то стеснительно умолчали про то, что, скажем, Тульские железоделательные заводы были построены голландцами. В 1632 году голландский купец Андреас (Андрей Денисович) Винниус получил от царя Михаила Федоровича жалованную грамоту (концессию) на устройство первого в России доменного «мельнишного завода» на реке Тулице в 12 верстах от Тулы «на 10 лет безоброчно», где изготовлялись ядра и пушки^[72]. Вскоре, в 1652 году, также около Тулы голландцем Филимоном Акемой и датчанином Петром Марселисом был выстроен другой завод – для изготовления разного оружия. Причем строители этих заводов выписали из‐за границы литейщиков, молотобойцев, оружейников и других специалистов в количестве до 600 человек. Однако, как сказано в документах того времени, «стволы… мушкетные и карабинные и пистольные и латы и шишаки Андрей Виниюс со товарищи заводили и делали и тех дел делать перестали и мастеровых людей за море отпустили». «А кованых пушек, – писал Марселиус в 1668 году, – зделать не мочно и не прочно и мастеровых таких людей нет»^[73].

Вообще, бóльшая часть крупных металлургических предприятий была основана иностранными купцами, владевшими капиталами, как правило приобретенными в сфере торговли, или мастерами-иноземцами, приглашенными русским правительством работать в России. В XVII веке было основано 27 металлургических мануфактур, из которых до конца столетия сохранилось 23. Владельцами 20 предприятий были иностранцы^[74]