«Видавшему виды – тоска по зубцам…»

 
Видавшему виды – тоска по зубцам.
Летят гибеллинские ласточки к югу,
бомбить Колизей, и, похоже, отцам
пора подтянуть боевую подпругу.
 
 
Хожденье по мукам дается легко,
когда холодает, и воздух осенний
бежит впереди, отзываясь легко
на всякое имя из доблестных брений.
 
 
На бреющем чайка на землю кладет
и с лаем уносится в море. Равенна
нас всех зарифмует у местных болот:
Равенна мгновенна и осень мгновена.
 

XI—XII, 2017, Венеция

Вариация

«Marcel, au lit!!!»

George Perec, Variations

sur un thème

de Marcel Proust

Мы сюда, наверное, не поедем,

потому что мы и так уже здесь,

потому что мы лежим и читаем

книгу о том, как мы сюда поедем

и о том, что́ мы будем делать здесь,

когда мы эту книгу прочитаем.

В этой книге есть обо всем. О черных

угрях на камне, который похож

на мрамор. О градиенте ступенек,

заросших свежим полем-веронезом.

О гигантских потемневших стручках

глечидии. О бакланах, плывущих

по свежей палитре, не перепачкав

перышек. О красных морских ершах

во льду. О золотых кулёчках мумий

за стеклами вычурных домовин. О

торчащих клобуках каминных труб.

О каменных пупах на пустых кампо.

И вот мы лежим и читаем эту

книгу. Потому что врач запретил

нам вставать. И потому, что сто́ит

нам встать, как мы чувствуем головокру-

жение, и тошноту, и позыв

к рвоте. Это всё оттого, что в наших

легких больше нету воздуха комнат,

а есть ветер, встормошивший эгрет

белой цапли на крыше остановки

маршрута номер один. И пол ходит

ходуном. И по бульвару Османн

идет зеленая зимняя вода.

XI—XII, 2017, Венеция

«Слева – церковь, справа – колодец…»

 
Слева – церковь, справа – колодец,
сзади мост, под ним набухла вода.
Вместе с рифмой город-уродец
должен исчезнуть в ней навсегда.
Сколько благоглупостей, чуши,
всего, что способен спустить идиот,
зачато этим пупочком суши,
где все время кто-то идет
за тобой! В любой закоулок
речь заходит, как местный огуречный рассол.
Съешь же еще этих мягких французских булок
да выпей чаю. Попридержи глагол.
Слева – сердце, справа – печенка,
сзади замерзший от истрийского камня зад.
Хуже всего в этих дебрях растить ребенка,
даже если он здесь зачат.
 

XI—XII, 2017, Венеция

«– Мужик, те чо?..»

 
– Мужик, те чо?
– Силы и славы.
– Это те чо?
Это те сельпо.
Водка во вторник.
 
 
– Баба, те чо?
– Радости, жизни.
– Ты чо, село!
Здесь те не того.
Хлеб в понедельник.
 
 
– Пацан, те чо?
– Праведной смерти.
– Те чо, говно,
жить не все равно?
Кино в субботу.
 
 
– Дедка, те чо?
– Божьего гнева.
– Спятил с ума?
Бога же нема.
Махорка в среду.
 
 
– Бабка, те чо?
– Тебя, сыночек.
– Меня здесь нет.
Приходи в обед —
отруби будут.
 

XI—XII, 2017, Венеция

«Прекрасные ветки и медленный снег…»

 
Прекрасные ветки и медленный снег.
Попробуй сдержать это слово. В начале
все будет легко, но потом человек
уже состоит из говна и печали.
 
 
Послушай же холод под сводом ребра:
там вертится черный бесенок оф-бита.
И сделай лицо, будто это игра
и – что там?.. – ну, будто бы почка отбита…
 
 
И песня все та же, а в ней сатана
дрочит на холеные целые ноты;
и тихо ее напевает страна,
несущая бремя любви и заботы.
 
 
Несущая время и вымя – тебе;
бери, не смущайся, выпячивай губы…
Искусство играть на слюнявой губе
важней, чем наука выплевывать зубы.
 
 
А как же серчающий, искренний шаг
и светлая девочка рядом – свобода?
Достаточно мыслить, как ветка, как знак
последнего, голого, времени года.
 
 
Ходи как дурак, называй на ходу —
ничто не избито – зазнобу, занозу,
награду за смех – голубую звезду
и зимнего ветра ванильную розу.
 
 
Хорош амфибрахий для длинных ножей
и прочих этических «параферналий»,
для срущих за домом прекрасных бомжей,
для слов из говна и печали.
 

«Как научился рифмовать…»

 
Как научился рифмовать
квадратиком на три копейки
в бледно-зеленую тетрадь
(12 л., за две копейки),
так и рифмуешь. На бегу
тьма набивается в ботинки
(а полутьма – в полуботинки),
и ночь подобна сапогу
великой статуи Зимы,
стоящему, как Озимандий,
на перекрестке в Сумерканде,
где мы, озимые, стоим
и держим судрожно в руках
бледно-зеленые тетради,
и скучный гимн, как «бога ради»,
дрожит на рваных языках.
 

«Черной школьной зимой…»

 
Черной школьной зимой
в середине третьей
выйдешь, маленький мой,
на поля тетради
и почувствуешь, как
чернеют скулы,
и услышишь звяк
кайла на сколах.
 
 
Это серый камень
куют троцкисты,
это в коми-кеми
играют в кости,
ничего об этом
ты не узнаешь,
пахнет мерзлым потом
за гаражами.
 
 
Проходи быстрей,
проходи острожней,
хоть лежащий строй
под ногой все тверже
и ведет туда,
где горят на черном
в четыре ряда
школьные окна.
 

Песни о простых людях

Good Man Has No Shape

W. S.

Мил-человек, твоя бесформенность

всегда была твоим убежищем,

где ты мог быть любым уебищем

и быть, как быть, и как-нибудь;

и, как ни будь, по вечной присказке

твоей, все было хорошо, милок,

все было плохо, ниже среднего,

и бог горчил, и падал снег

и становился грязью, ветошью,

и вечностью, и грузом очности;

и выходя курить на лестницу,

ты спотыкался: там лежал

соседа труп, с утра не убранный,

и в белый потолок подглядывал;

и было тошно, было радостно,

и, было, лыбилось ебло;

и свет-дружок, почти сокамерник,

старался быть вечерним, искренним,

старался разглядеть лицо твое;

и белолобик шел на взлет…

*

Что с неба сеется, что сыплется?

Не снег, не дождь, не пламя серное —

бог крупной солью солит мясонько,

чтоб стало солоно земле,

чтоб из нее росло соленое,

тяжелое, большое мясонько,

чтоб шло, толкаясь, локти липкие

втыкая в скользкие бока, —

под свет неважный, послепраздничный,

подставить голову широкую

и чувствовать смыканье родины

над ней, садовой и седой,

и гордой, гордой, и не то чтобы

повинной, а – чего не сделаешь

для этих сисек медных, медленных,

матерых, материнских, бля:

пойдешь уродовать юродивых,

мудохать мудрых, править праведных;

так пустота сыновней нежности

родна утробной пустоте…

*

В начале жизни – парта липкая,

тьма, пахнущая мокрой ветошью,

доска коричневая, скользкая,

немилый пот, невнятный мел,

тычки, пинки, вонь туалетная,

грязь подноготная, изустная,

грязь языка, с плевочком беленьким,

и матерок – на ветерок,

и зависть, зависть до бесчувствия —

как онанизм, и слабость отчая,

и материнское бессчастье, и

тоска, и скука, и тиски,

и брусья, и большая родина,

и малая дыра родимая,

и в тесной кофте дура женская,

и в пиджаке дурак мужской,

и смерть какая-то – как вредная

привычка, два по поведению,

замена разом всех училок на

таинственных учителей…

*

Никто не знает, мы ли умерли,

а только знает: кто-то умерли, —

смотря в окно на «Специальную»…

А что смотреть? А что смотреть?

Кого-то в простыне, на про́стыне

обоссанного и обосранного

выносят просто, даже запросто,

как будто мусор – что смотреть?

По узкой лестнице, для этого

не предусмотренной, для этого

не предназначенной, для этого

не спроектированной, бля.

Всем будет легче: детям, воздуху,

Конец ознакомительного фрагмента.