– VIII —

Следующим утром к Валерьяну неожиданно явилась мать.

Погружённый в дремоту, он ещё лежал под одеялом, когда по двери нетерпеливо застучали. Сонный Лутовинов сердито заворчал с соседней кровати:

– Кого там ещё спозаранку, ч-чёрт…

– Валерик, открой! – закричала Валентина из коридора. – Это я.

Валерьян вскочил, второпях натянул рубашку, штаны, распахнул дверь.

Взволнованная мать с порога протянула ему телеграмму:

– Из Станишино пришла. Срочная. Дед Федосей умер.

Валерьян, точно обухом оглушённый, уставился на бумажную полоску с текстом.

«Федосей упокоился. Похороны воскресенье», – извещала бабушка Катерина, отцова мать.

Он облизал губы.

– Да как так? – выдавил он, противясь принятию дедовой смерти.

В минувшие месяцы Валерьян нередко его вспоминал. Их рыбалки на Волге, их разговоры.

– Ты… ты поедешь на похороны? – спросила Валентина.

Путаясь в мыслях, он по-прежнему стоял в дверях, сжимал вспотевшими пальцами телеграмму.

– Когда… нужно ехать?

– Сегодня. Завтра поздно. Не успеем.

Валерьян, беря себя в руки, шагнул в коридор.

Наскоро они обговорили с матерью насущное. Рейсовый автобус уходил с автостанции через два часа. Надо было успеть на него, чтобы попасть в Станишино не в позднее время.

Валерьян, не мешкая, стал собираться в дорогу. Лутовинов, окончательно разбуженный его торопливой вознёй, зевая, сел на кровати, спустил вниз ноги.

– Чего такое-то? – спросил он, кругля по-совиному осоловелые глаза.

– На похороны уезжаю. Дед умер, – коротко пояснил Валерьян.

– Надо ж, беда… – Лутовинов притих сконфуженно. – Езжай, конечно. Деда проводить – святое…

Мать не заходила в комнату, осталась ждать Валерьяна в коридоре. Когда они вдвоём спускались по лестнице, она взяла его под руку, произнесла просяще:

– Ты с отцом не обостряй там… Пожалуйста. Он и так сам не свой.

Валерьян, поглощённый думами, склонил голову. Мысли его были не об отце.

Павел Федосеевич ожидал их у входа в автовокзал. Сухим кивком он поздоровался с сыном, отдал Валентине купленные загодя в кассе билеты.

– Я отправил ответную телеграмму. Написал, что выезжаем, – помедлив, он прибавил, будто высокий подъём одолел. – Все вместе.

Ожидая, когда подадут к посадочной платформе автобус, они прошли в зал ожидания, присели на деревянные кресла. Валерьян сумрачно глядел в пыльный пол, прибитый, отрешённый.

Отец и мать вели между собой приглушённый разговор о предстоящей дороге и об устройстве похорон. Разговор их, правда, выходил беспредметным. Отец плохо представлял, чем теперь живёт деревня, в которую не ездил много лет. Валентина и вовсе не бывала в Станишино никогда.

– Может, каких-нибудь продуктов стоило с собой взять? – с сомнением проговорила она. – Кто его знает, как там с этим…

Павел Федосеевич нервно сжал и разжал пальцы в перчатках.

– Раньше бы сказала. Видишь же, сам не свой.

Он откинулся на спинку сидения, ослабил обмотанный вокруг шеи шарф.

– Я как телеграмму прочёл, так будто палкой по голове огрели…

В автобусе Павел Федосеевич и Валентина сели вместе, поближе к передней двери, а Валерьян за ними, у разузоренного холодом окна. Отец посмотрел на наручные часы.

– Без двадцати одиннадцать… По зимней дороге в Емельяново будем не раньше, чем к трём. Там ещё пересадка…

– Успеем?

– Надеюсь… Иначе придётся ловить частника.

Валентина озабоченно охнула:

– Сколько он ещё запросит…

– Частник вряд ли повезёт до самого Станишино, – заметил с заднего сидения Валерьян. – В лучшем случае, до поворота на него. Оттуда пешком придётся.

Валентина беспокойно зашевелилась, поправила воротник пальто.

– Приедем – увидим, – не оборачиваясь, холодно бросил отец.

Автобус выкатил из-под прикрывающего посадочную платформу навеса, вырулил на начинавшееся от автовокзала Промышленное шоссе…

Дорогой погода испортилась. Снаружи начало сереть, пошёл снег: сначала редкими, разлапистыми, липнущими к стёклам хлопьями, затем – сплошной матовой пеленой. Шофёр сбросил скорость и, плотно удерживая в руках руль, напряжённо глядел вперёд, осторожно ведя автобус сквозь белесую муть.

– Сыплет-то как, ты посмотри, – пробормотала мать.

Павел Федосеевич посмотрел в залепляемое снегом окно, шевельнул челюстью, но ничего не сказал.

В Емельяново приехали с опозданием на час с лишним. Маленькая автостанция на въезде в райцентр выглядела заброшенной: ни готовящихся к отправке автобусов, ни людей. Всё сумеречно, безлюдно, засыпано снегом.

– Опоздали, – упавшим голосом произнесла Валентина.

– Попутку надо ловить, – стал настаивать Валерьян. – Если до темноты не успеем – застрянем здесь до утра.

Отец растерянно поглядел на заледенелый щит расписания, на запертую билетную будку.

– Хоть бы объявление какое-нибудь повесили, чёрт! Вечно всё не для людей.

Его пальто, шапка быстро белели под продолжавшимся снегопадом.

– Где ж его ловить-то, частника этого? – жалобно спросила Валентина.

Валерьян, быстро обойдя несколько прилегающих к автостанции улочек, договорился у магазина с мужиком на «шестёрке», заехавшим в Емельяново за сахаром и крупой. Узнав про похороны, он согласился везти бесплатно и даже, в извинение, прибавил:

– Я бы и до самого Станишино довёз, поворот-то на него по пути. Да видишь – снег как из мешка валит. Не проеду, завязну в сугробах.

– Да нам хотя бы до поворота, – с облегчением произнёс Валерьян. – Д альше уж пешком как-нибудь.

– Ох, сыплет, – мужик, щурясь, озабоченно поглядел в темнеющее небо. – Даже рейсы вон все поотменяли. Не знаю уж, как вы там по темноте…

Он подогнал «шестёрку» к автостанции. Отец и мать сели сзади. Валерьян поместился рядом с водителем.

– Главное, не сворачивайте никуда. Как сойдёте, так напрямую и топайте, – подсказывал мужик, проворачивая в замке зажигания ключ. – Развилок нет. Дорога прямо к деревне выведет.

– Помню. Не заплутаем, – заверил Валерьян.

Само собой выходило, что руководить всем начал он. Павел Федосеевич вздыхал на заднем сидении, тихий и печальный, безмолвно смотрел на стоящий по обеим сторонам шоссе заснеженный лес. Мать жалась к нему, словно ребёнок, напуганный ненастьем и тьмой.

На станишинском повороте вышли затемно. Мужик подсветил фарами отшнуровывающуюся от шоссе бугристую колею:

– Видите, трактор нет-нет ездит. Держитесь её.

Валерьян зашагал вперёди, родители за ним. Полузасыпанная колея огибала край леса, затем резко забирала влево, уводя в поля. Снег хрустел под ногами, словно упругий пружинящий ковёр, глаза слезились от лепящихся к ресницам снежинок.

Они прошли с километр, часто спотыкаясь о неразличимые в потёмках кочки, но впереди и вокруг по-прежнему было темно и пустынно.

– Да когда уж придём-то? Сил уж нет, – взмолилась Валентина.

Павел Федосеевич чертыхался под нос, пригибал голову, тёр рукавицей немеющие щёки.

– Немного осталось, Валя. Потерпи, – успокаивал он жену.

Собираясь к сыну, мать обулась в городские сапоги и сейчас утомлённо шаркала ими по глубокому, вяжущему ступни снегу, останавливалась передохнуть.

– Что ж ты так обулась, мама? Здесь же не город, – укоризненно заметил Валерьян.

– Да впопыхах же всё. С раннего утра – телеграмма. И сразу – ехать, нестись…

– Указывай путь, – беря Валентину под руку, сказал Павел Федосеевич сыну. – Ты здесь недавно бывал, помнишь.

Валерьян снова пошёл вперёд, с беспокойством оглядываясь через плечо на родителей. Мать и отец плелись следом, помогая друг другу выдирать ноги из рыхлого снега.

Раза два или три у Валентины подворачивалась нога, и она с болезненным вскриком останавливалась, хваталась за мужа. Тяжело дыша, мать в отчаянии таращилась в окружающую их безлюдную тьму.

– Кошмар… Прямо хоть падай и помирай.

Валерьян, переставая слышать позади себя снежный скрип, возвращался, подбадривал, уверяя, что Станишино совсем рядом, что осталось дойти до него метров пятьсот.

Когда впереди завиднелся пригорок, от середины которого поднималась деревенская улица, Валентина окончательно изнемогла. Павлу Федосеевичу и Валерьяну пришлось поднимать её по косогору вдвоём, подталкивая и тяня за руки.

– Добрались всё ж таки. Ф-фу, – пропыхтел Павел Федосеевич у околицы первых изб.

Он снял перчатку, отёр тыльной стороной ладони горячее лицо.

– Добрались, а всё равно темень, – жалобно всхлипнула Валентина.

Улица лежала нерасчищенной, лишь по самой середине её тянулась протоптанная узкая тропа. Неосвещённые дома громоздились справа и слева чёрными угловатыми массами, словно проклюнувшиеся сквозь снег огромные уродливые грибы.

– Не узнать прямо ничего. И темень, будто всё вымерло, – произнёс, озираясь, Павел Федосеевич.

Они заковыляли по тропинке гуськом, всполашивая за заборами редких собак. Только в трёх попавшихся по пути домах тускло мерцали окна. Остальные стояли безжизненные, до наличников заметённые снегом.

Первым дойдя до ештокинского дома, Валерьян поднялся на крыльцо, распахнул дверь, громыхнул в потёмках чем-то железным и тяжёлым.

– Паша, ты? – прозвучал из горницы голос бабушки Катерины.

В сенях засветилась керосиновая лампа. Катерина, печальная и степенная, в траурной косынке, выступила навстречу из тьмы.

– Я догадалась, что это вы. Сначала Волчок забрехал у Бобрихи, потом шаги услыхала.

Павел Федосеевич обнялся с матерью.

Дощатый необитый гроб лежал на столе, выдвинутом на середину горницы. Коренастый при жизни, Федосей казался в нём неестественно вытянутым, словно втиснутый в тесный футляр.

– Мужикам из Бродов спасибо. Сколотили, – сказала Катерина.

Павел Федосеевич взял у неё лампу, подошёл к гробу, глянул в овосковевшее лицо отца.

– С осени занемог. Всё хуже да хуже становилось с каждой неделей, – жутковато звучал в затемнённой горнице ровный голос Катерины. – Таял прямо на глазах. Что ни день – за сердце хватается. Мол, ноет, болит. А утром вчера…

– Так что ж ты не писала? Я и не знал ничего! – воскликнул Павел Федосеевич, закрывая руками лицо. – Нужно ведь было в город везти. В больницу класть на обследование.

– А чем бы ему помогли в той больнице? – Катерина испустила безнадёжный вздох. – Его таблетками было не излечить.

– С чего ты это взяла?

Катерина встала по другую сторону гробу, напротив Павла Федосеевича, заговорила глухо и грудно:

– Как в прошлом августе вся эта каша в Москве заварилась, так будто вышел из Федосея дух. Он и до того-то, что ни послушает радио, что ни прочтёт газету, то места себе не находит, плюётся. А тут совсем покой потерял. Так прямо и говорил: всё, конец стране. От немца отстояли, а от собственных гадов не уберегли. Он про этого Ельцина прямо слышать не мог…

Павел Федосеевич в понуром молчании слушал свою мать. В крупные глубокие складки стягивались морщины его искажающегося лица.

Он вдруг нагнулся к покойнику, приобнял за плечо, прильнул щекой к груди.

– Эх, батя…

Павел Федосеевич, Валентина, Валерьян сели на длинную скамью.

– Похороны завтра во сколько? – спросила Валентина.

– Володька из Бродов с утра трактор обещал, – ответила Катерина. – Хотелось бы к полудню управиться, чтоб поминки поздними не были.

– Трактор?

– К трактору телегу прицепим, на телегу – гроб. Так и поедем до кладбища. А без трактора никак. Сами ж видели: всё завалило.

– Не то слово, – с ъёжилась Валентина.

– Не расчищает никто – некому. От шоссе-то к нам ещё можно добраться. А вот до кладбища… Туда зимой, считай, и не ходят.

Катерина выставила еду: чугунок варёной картошки, миску квашеной капусты, соль, хлеб. Ели за перегородкой, но ни Валерьяну, ни его родителям кусок не лез в горло.

– А чего у тебя темно-то так? – спросил вдруг бабушку Валерьян. – В едь летом же, помню, электричество было.

Катерина крякнула в досаде, даже сейчас, в канун похорон мужа, по-крестьянски огорчаясь житейским неурядицам.

– Да сволочи какие-то провода повадились ночами срезать. Уже второй раз. Вечером ложимся – есть свет. А утром проснёмся, выключателем клацнем – и не горит.

– Кто ж это делает?

– Кто-то из здешних, поди. Чужие-то редко сюда заглядывают. Сколько жила – и помыслить о таком невозможно было. А с осени пошло: то в Бродах срежут, то у нас. Может, сдают куда эти провода за деньги? Не знаю.

– Варвары… – сдавленно прохрипел Павел Федосеевич, отодвигая тарелку.

Спали плохо. Сон не шёл к измученным, подавленным горем людям.

В белёсом утреннем сумраке Катерина затрясла за плечо лежащего на лавке Валерьяна.

– Мне растапливать надо. Подсоби.

Трактор с телегой ожидали к одиннадцати, и бабушка хотела успеть приготовить для поминок еду.

Валерьян сходил к колодцу, принёс несколько вёдер воды, начистил картошки. В десятом часу явилась соседка Боброва, взявшаяся с охотою бабушке и Валентине помогать.

– Выносить-то хватит народу? – деловито спросила Боброва, указав глазами на гроб. – А-то, гляжу, двое у тебя всего мужиков.

– Бродовские помогут. Санька Мелентьев точно будет. Васютин Дмитрий. Губин, если из Емельяново успел вернуться, то придёт. Ну ещё тракторист.

Трактор затарахтел под окнами даже раньше, чем было оговорено. В стекло застучали мужичьи кулаки. Низкий голос загудел с улицы:

– Катерина! Поедем что ли…

К избе Ештокиных сбрелись все станишинские жители, десяток человек – все, кто ещё оставался круглогодично жить в хиреющей деревне. Натужно прихромал с дальнего конца даже одноногий дед Василий, с трудом переставляя по снегу привязанную к культе деревяшку. Он стоял неподвижно слева от крыльца, когда Павел Федосеевич, Валерьян, мужик из соседнего села усач Мелентьев и тракторист выносили на улицу гроб, шевелил бледными, малокровными губами.

– Медали надо бы вынести, да салют над могилой дать, – хрипло сказал он вдруг. – Ф едос – фронтовик.

Пока гроб втаскивали на телегу и располагали на ней, Василий стоял прямо, по-солдатски, расправив грудь.

В телегу влезли Катерина, Павел Федосеевич, Валерьян, Мелентьев и ещё один приехавший с трактористом мужик. Разместились кое-как по обе стороны гроба, уложив в ногах верёвки и лопаты, придерживаясь руками за тележные края. Валентина не поехала. Вместе с Бобровой и ещё одной жившей через четыре дома тёткой остались в избе накрывать для поминок стол.

Трактор, таща за собой телегу, проехал деревню, выполз на заметённое поле, свернул к Волге, поднялся на речной обрыв, на котором, огороженное чугунной оградой, находилось кладбище.