Политику Валерьян не оставил. Всю осень и начало зимы он ходил к памятнику большевику Кузнецову, возле которого прошлым летом впервые купил у уличного распространителя газету «День». В месяцы оглушающего торжества ельцинистов чтение её статей помогало ему держаться, не утратить веру в возможность отпора им.
Скоро он и сам сделался распространителем. В выходные они стояли с пачками газет у памятника вдвоём: долговязый, сутулящийся, подкашливающий от промозглости мужичок Михаил и он – с тудент-третьекурсник.
После капитуляции ГКЧП [2]торговля шла совсем вяло. Подрассеялся даже возникший было в городе круг читателей «Дня». Бывало, что за целые часы стояния у памятника им удавалось продать всего по восемь – по десять газет. Прохожие не выказывали приязни. Часто в их адрес норовили съязвить, бросить что-нибудь насмешливо-пренебрежительное, задеть словом:
– О, стоят, комсомолец и политрук.
– Два несгибаемых борца…
– Ништяк, подпольный райком наградит.
Михаил сцеплялся языками с охальниками, Валерьян в моменты перепалок сжимал кулаки.
В канун седьмого ноября им пришлось отмахиваться от ватаги полупьяной шпаны, вожак которой, стриженный «под горшок» белобровый брыластый парень, проходя мимо, вдруг поддал Михаилу по руке. Ворох газетных номеров рассыпался по мокрому асфальту, парень залился низким утробным смехом.
– Кончай свою макулатуру пихать, коммуняка, – обдал он Михаила ядрёным духом водки и иностранного табака.
Его товарищи, гогоча, принялись наступать на рассыпавшиеся газеты ногами.
– Америка – г уд! Совок капут!
В драке Михаилу разбили лицо, Валерьяну рассекли бровь, но и он, выхватив кастет, который после возвращения из Москвы сделал из водопроводного вентиля и постоянно носил при себе, тоже раза два прокорябал литым металлом по чьим-то рёбрам. Прохожие шарахались от машущих кулаками, матерящихся людей, жались к краям тротуаров, кто-то пробовал звать милицию, но ту после августа-месяца трудно было сыскать.
На следующий день, в праздник, подсинённые, с пластырями и мазками зелёнки на лицах, они стояли у памятника опять, готовые ко всему. Михаил захватил монтировку и держал её наготове под плащом. Валерьян, помимо кастета, имел при себе перочинный нож.
Злопыхатели из прохожих держались тише, задирая их реже обычного. Вчерашние забияки не объявились.
– Тоже, видно, получили нехило, – проговорил Михаил и расцепил в улыбке чёрные, вздувшиеся пузырями губы. – Забоялись снова налетать на наш пост.
С того дня они так и стали именовать между собой свою торговую точку у памятника – пост.
В декабре им приходилось туго. Морозы не спадали неделями, и за часы торговли оба промерзали до костей. «День» по-прежнему покупали не слишком охотно, и инертность окружающих выводила Михаила из себя.
– Ведь всё же понятно! – твердил он, изливая Валерьяну горечь. – Ельцин, Кравчук, Шушкевич – предатели, расчленили страну. Повсюду вóйны. В России на глазах возрождается капитализм. Причём в самом худшем, компрадорском изводе. Да эти деятели половину народа уморят, лишь бы богатств нахапать! Ну что ещё людям надо, чтобы прозреть?
– Не доходит ещё до многих пока, – безрадостно пожимал плечами Валерьян. – Вот когда каждый шкурой почувствует…
Михаил морщился, тёр варежкой зябнущее остроскулое лицо.
– Да понимаю я, что иначе, видимо, никак. Не дойдёт. Просто душой такого принять не могу: собственному народу бедствий желать.
Валерьян, вспоминая отца, умолкал, ковырял носком ботинка утоптанный снег.
– Будто дурманом каким опоили людей, – продолжал сокрушаться Михаил. – У них на глазах родину из-под носа увели, а они…
Он тягостно вздыхал, скрипел зубами, прижимал руку к груди, внутри которой ныло раненое сердце.
– Не убивайтесь вы так, – утешал его Валерьян. – Газету «День» тоже читают…
В первые после Нового года выходные он, занятый подготовкой к экзаменам, не пришёл торговать, а когда явился во вторые, обледенелый пятачок перед заиненным монументом оказался пуст. Михаила не было.
Отсутствие привычного товарища озадачило Валерьяна. Он знал, что свежий номер газеты выпущен, и был уверен, что Михаил привёз запас номеров из Москвы.
Он позвонил из уличного автомата, но к домашнему телефону никто не подошёл. Задумчивый, он поехал назад в общежитие. Второй звонок он сделал вечером, от дежурного с проходной, и снова не сумел дозвониться.
На следующий день, в воскресенье, к памятнику Михаил опять не пришёл. Напрасно ждал его в привычный час Валерьян, притопывая от холода ногами под заиненным монументом. Мимо сновали прохожие, постоянные покупатели останавливались, спрашивали газету, но он смущённо разводил руками, не зная, что отвечать.
Недоброе предчувствие стало одолевать Валерьяна. Ранее Михаил бывал всегда точен, а при необходимости оставлял ему на проходной общежития записку.
Валерьян зашагал к остановке, сел в автобус до Заречного микрорайона, в котором, как он знал, жил Михаил. Непрогретый, с дребезжащими дверьми автобус долго тащился по проспекту 50‐летия Октября, затем по протяжённой, с высокими сугробами вдоль тротуаров, Комсомольской улице, попал в затор у моста через Волгу, за которым начиналось Заречье. Пассажиры, зацепившись за какую-то обронённую кондуктором фразу, спорили о Ельцине, о политике, о ценах…
Панельная пятиэтажка в Заречье стояла приметно: за церковью, одна-единственная среди чёрных бревенчатых изб. В её выстуженном, с не закрывающейся дверью подъезде, свернувшись калачиками, дремали уличные собаки.
Валерьян поднялся на четвёртый этаж, позвонил в квартиру. Открывшая дверь печальная женщина не ответила на его приветствие, негостеприимно глядя из-за порога.
– Я к Михаилу.
Женщина молчала, не спуская с него мнительных глаз.
– Михаил дома? – переспросил Валерьян.
– А вы кто?
Скрывать он не стал:
– Его товарищ. Газету «День» продавать помогаю.
Лицо женщины исказилось, она взвыла, словно на похоронах:
– Ах, чтоб вам с этой политикой! Чтоб пусто вам было!
Крик её, страдальческий и ненавидящий, заставил Валерьяна содрогнуться.
– Да сколько ж можно-то, господи! То исколотили Мишку из-за тех проклятых газет! В крови весь, едва живой приполз! Теперь инфаркт хватил!
– Инфаркт?! – сам не свой, вскричал Валерьян.
В прихожую выбежала светлоглазая девочка-подросток, растерянно забегала вокруг матери, точно всполошенный зверёк.
– Мама, мама, не надо…
– Где он? В больнице? Здесь? – вступая без приглашения в квартиру, требовал ответа Валерьян. – Да скажите же, ну!
Женщина, жена Михаила, причитая и слезясь, отвечала путано. С трудом Валерьян уяснил главное: Михаил свалился четыре дня назад, с «колом в груди». Еле поспевшая «скорая помощь» увезла его в главную областную больницу.
– Вот сколько Мишке говорила, чтоб не убивался так! А он будто специально себя изводил: всё новости без перерыва слушал, всё газеты читал. Насмотрится, начитается – и клянёт всех напропалую, выворачивает наизнанку себя, – сокрушалась жена. – Всё политика эта, чтоб её!.. А ещё эти газеты!.. Вокруг страх что творится, всё кувырком летит… Жить на что – не пойми…А он с инфарктом… Го-о-споди-и-и!..
– Мама… мамочка… – бормотала дочь. – Полегчает папе… правда. Вот увидишь…
Валерьян, тяготясь спровоцированной своим приходом сценой, попятился к двери.
В областной больнице тоже всё вышло непросто. В коридоре отделения ему пришлось долго пререкаться с дежурной медсестрой, не пропускавшей в палату.
– Да мне товарища повидать надо! Я только сегодня узнал, что он здесь, – теряя терпение, настаивал Валерьян.
– У нас специальные часы для посещения установлены. Вон, читайте, – медсестра тыкала пальцем в сторону входной двери.
– Но я же заранее не знал, когда у вас эти часы. А позвонить было неоткуда. Живу в общежитии, телефона нет.
– Ничего не знаю!
– Да я ненадолго. Хоть мельком увидеть. Что ж я, зря ехал что ли?
Медсестра, в конце концов, сдалась и, ворча, допустила в палату.
Михаил лежал у левой стены, на ближайшей от входа кровати. Веки его затрепетали, матовое лицо чуть-чуть ожило, когда Валерьян, подвинув стул, сел у изголовья.
– А…, ты… – слабым голосом заговорил он, сглатывая окончания слов. – П одкосило меня… маленько…
– Мне ваши дома сказали…
Михаил заворочался, высвобождая из-под одеяла руки.
– Ходил… значит… к ним…
Валерьян, теряясь, не знал, с чего начинать:
– Они сказали – и нфаркт…
Михаил, лёжа на спине, дышал часто и свистяще.
– Э-эх, мои… Трудно… им… мне…
Он закинул руку за голову, ухватился за металлический прут спинки кровати, приподнял плечи, забормотал, прерываемый одышкой:
– Видишь сам…, что творится… Страну пустили вначале… вразнос… народ теперь… обирают… Подчистую…
Глаза людям открывать… надо… Втолковывать им…, что к чему… Ведь грабят же… последнее у них отбирают…
Голос Михаила сник, понизившись до шёпота.
– Народ злой, ругаются все, как один, – попытался обнадёжить его Валерьян.
– Хоть что-то… доходить начало… Когда в карманы… полезли…
Валерьяну почудилось, что к горечи у Михаила примешивается мстительность – по отношению к людям, к сердцам которых он долго и малоуспешно искал пути.
– Газета нужна… Я в Москву не успел… съездить… слёг… Говорить с людьми надо… разъяснять… Чтоб поняли… чтоб уяснили в конце концов… от кого вся эта… разруха идёт…
Валерьян внимал, поражаясь человеку, с трудом шевелящемуся, полуживому, но радеющему не о себе. Быстро и непоколебимо решившись, он заявил:
– Я в Москву съезжу. Привезу сколько надо.
– Съезди… правда надо… позарез… Там прямо… в самой редакции… на Комсомольском… Я продавал по себестоимости… рубль к рублю… Ты продавай как знаешь… Ещё скажи, что деньги перешлю позже… как оклемаюсь… Всё перешлю…
Приподнимая и роняя голову, он продолжал сбивчиво инструктировать Валерьяна, но тут в палату влетела медицинская сестра.
– Уходите скорее, – зашикала она на Валерьяна. – Вот-вот обход. Я вас вообще пускать не имела права.
Валерьян, слушая Михаила, медлил, и медсестра настырно затрясла его за плечо.
– Вы слышите меня, нет? Я к вам обращаюсь.
Из дверей Валерьян оглянулся, помахал Михаилу рукой.
– Я привезу, – громко повторил он. – Прямо завтра поеду в Москву.
Поездке в столицу ничто не препятствовало. После завершения сессии в университете начались каникулы, от дежурства в намеченный день Валерьян был свободен.
Выехал он затемно, ранней электричкой. С конца прошлого лета он не бывал в Москве, потому, сойдя с поезда и попав на Комсомольскую площадь, обомлел.
И прилегающие к ней тротуары, и сама площадь были заполнены людьми до такой степени, что проходящая через неё трамвайная колея выглядела, точно узенький пирс в бурунящемся море. Всё пространство между тремя вокзалами, от гостиницы «Ленинградская» до универмага, кишело торговцами. Разновозрастные, неопрятные, они толклись на холоде и, выпуская изо ртов густой пар, настырно совали прохожим разную дребедень: носки, рукавицы, подстаканники, чайные ложки, тюбики зубной пасты, мыло. Торговля велась, чем попало: одеждой, обувью, посудой, старьём.
Вперемешку с вещами продавали еду. На деревянных ящиках, на расстеленных на снегу картонных листах лежали консервы, краюхи сыра, банки с солениями, бутылки водки, хлеб. Озябшие продавцы зазывали покупателей сиплыми голосами:
– Рубашки байковые из Польши!
– Джинсы фирменные!
– Сапоги импортные!
– Ремни кожаные армейские!
– Тушёнка говяжья!
– Майонез баночный!
– Чайный сервиз!
Валерьян с трудом проталкивался сквозь эту дикую разноголосую орду к спуску в метро. Ему на каждом шагу совали под нос всякое барахло, хватали за рукава.
– Да отвяжитесь! Дайте пройти! – огрызался на наседавших торговцев Валерьян.
Вжав голову в плечи, но упрямо лез вперёд.
Подземный переход тоже запрудили торговцы. Стоя вдоль стен, они разложили свой скарб прямо под ногами. Люди шли по переходу, чуть не задевая выставленные на продажу чайники, кастрюли, стопки сложенных свитеров и кальсон, журналы, книги. Иногда кто-то останавливался, брал что-нибудь в руки, переговаривался с продавцом, одновременно отпихиваясь плечами и локтями от прущих мимо.
Только за книги на всём этом торжище нет-нет цеплялся глаз Валерьяна. Перед входом в вестибюль станции он даже приостановился у развала, привлечённый видом толстых томов. Наименование одного выстрелило в сердце – «Страна гибнет сегодня».
Он присел, взял его в руки. Книга (воспоминания белогвардейского генерала) была кооперативным изданием, на желтоватых страницах тускнел небрежный, расплывчатый шрифт.
– Страна гибнет сегодня, – подтвердил книготорговец – заросший, подрагивающий, будто с похмелья, мужичонка в засаленном «петушке».
Для прохода через турникет пришлось истратить три пятака. Проезд в метро подорожал троекратно – с пяти копеек до пятнадцати, но всё равно оставался дёшев. Валерьян, съезжая на эскалаторе вниз, с удовлетворением хмыкнул: поездка в московском метро стоила всего на пару копеек дороже коробка спичек.
Дорогу до редакции «Дня» он помнил хорошо. Писательский особняк на Комсомольском проспекте, как и в прошлом августе, являлся сродни штабу. В нём, помимо издания газеты, регулярно собирались общественные деятели, литераторы, добравшиеся до Москвы из отмежевавшихся союзных республик посланцы просоветских народных фронтов, добровольцы-распространители оппозиционной печати. В нём не царил более дух мрачного отчаяния. Редакция была деловито оживлена, и, войдя внутрь, Валерьян ощутил это сразу. В коридорах мелькали сотрудники с бумажными листками в руках, из кабинетов доносился дробный стук печатных машинок, в приёмной звонил телефон.
Михаил не успел объяснить Валерьяну, к кому следует в редакции обращаться, чтобы получить на распространение часть тиража. Он потоптался в вестибюле, затем заговорил наудачу с незнакомцем, старательно всовывающим в дорожную сумку пачки газет:
– Вы тоже за свежим номером?
Поглощённый делом незнакомец шмыгнул носом.
– Ну…
– И я.
Плотные пачки умещались в сумке с трудом, края её никак не сходились.
– Давайте помогу, – п редложил Валерьян.
Вдвоём они кое-как сомкнули неподатливые края и застегнули молнию.
– По Москве развозите? – поинтересовался незнакомец, уже любезнее.
– Нет, в другой город.
– Я тоже в другой город, – собеседник Валерьяна усмехнулся невесело. – Можно даже сказать – в другую страну…
– Это куда же?
– А в Ригу. В Латвию.
Лицо человека из Риги было типично русским: широкое, слегка асимметричное, с крупным, неправильной формы носом.
– Я был в Риге в позапрошлом году, – признался Валерьян, проникаясь к русскому рижанину уважением. – Там уже тогда были националистические порядки.
– А сейчас ещё хуже. Им вообще море по колено теперь. Получили в мире признание, официальным порядком отделились. Законы принимают такие, что тому, кто не латыш, вот хоть прямо манатки собирай и беги. Да они так прямо и говорят: «Чемодан – вокзал – Р оссия!»
Рижанин пригладил светло-каштановые виски, закрутил вокруг шеи шарф.
– Эх, в прошлом августе-то их задавили уже, считай, – выдохнул он с чувством. – В Риге наш ОМОН националистов разогнал в один день, все их флаги с учреждений посрывал к чертям собачьим. В Риге победили, восстановили советскую власть, а Москва – наложила в штаны.
– Вы про ГКЧП? – у точнил Валерьян.
– Про него. Мы-то от них из Москвы подмогу так ждали, а они… – рижанин резким движением запахнул на груди куртку. – А теперь у нас ни ОМОНа, ничего. Одна только газет и осталась…
Они расстались, пожав при прощании руки.
Валерьян постучал в ближайший кабинет, поздоровался, назвал себя.
– Вы… вы, если не ошибаюсь… – сотрудник редакции, приподняв голову над столом, приморщил лоб.
– Не ошибаетесь. Я был здесь, когда в августе редакцию громить собирались.
– Точно! Я ведь помню: кругом смятение, развал, памятник Дзержинскому на Лубянке крушат. Кажется всё уже, крах. А тут молодой человек к нам заявляется – такой решительный, искренний. И прямо к Проханову: «Александр Андреевич, хочу быть с вами!»
Сотрудник редакции, дружелюбно улыбаясь, встал, протянул руку.
– Запомнилось ещё тогда ваше редкое затейливое имя – Валерьян… А вот моё попроще – Е вгений.
Валерьян принялся рассказывать про их с Михаилом торговлю газетой, про его болезнь.
У Евгения отвисла челюсть.
– У Миши инфаркт?! А мы-то для него, как всегда, номера отложили…
– Вчера навещал в больнице – еле живой, с трудом говорит.
Евгений закусал губы, скрестил на груди руки.
– Ну и обрадовал же ты нас, Валерьян…
– Михаил поправится, а пока я вместо него приехал. Давайте мне газету, как раньше давали ему. Я теперь буду её у себя в городе продавать.
– Это было бы замечательно. У нас ведь кроме Михаила других распространителей в ваших краях нет, – оживившийся Евгений поднял на Валерьяна обрадованное лицо. – «Союзпечать» – хорошо, но нужно разговаривать с людьми, с народом… Агитаторы нужны, чёрт возьми!
– С продажами я справлюсь. Я ведь Михаилу с осени с газетами помогал, – заверил Валерьян, но затем осёкся. – А вот с людьми разговаривать… Не больно у меня это выходит.
– Агитацию вести – дело наживное, – подбодрил Евгений. – Самое время её разворачивать. Реформы – будто ледяной душ. Трезветь народ начать должен.
– Медленно он трезвеет, – посетовал Валерьян. – Из-за цен, конечно, ругаются все. Но чтобы против Ельцина ополчаться… Не замечаю такого пока.
– А надо людям почаще напоминать, как Ельцин на рельсы лечь обещал, если из-за свободных цен народ нищать начнёт.
Авось быстрее дозревать станут, – ехидно улыбнулся Евгений. – Н арод-то наш откровенных обманщиков не любит.
– Я пробую разговаривать, пытаюсь. Сам в рабочем общежитии живу. Но вот что в глаза бросается… – Валерьян провёл ладонью по темени, заговорил в разочарованном недоумении. – Раньше учили, что рабочие – самый сознательный и передовой класс. Что они – авангард общества…
– Учили, – поморщившись, словно от кислого, признал Евгений.
– А я вот пока никакой классовой сознательности в них не вижу. Советская власть на глазах разваливается, красный флаг с Кремля спустили, а им плевать. Уверены, что и при капитализме пристроятся. А некоторые мне прямо в лоб говорят: мол, зачем тебе эта политика, газеты – иди вон в ларьке торгуй, денег заработаешь.
– В ларьке… – Евгений, мотнув головой, чертыхнулся. – Да эту свободу частной торговли, будто кость оголодавшим собакам кинули. Торгуйте, мол, спекулируйте, пока мы страну к рукам прибираем! И ведь…
Дверь в кабинет распахнулась. Стремительный в движениях, высокорослый, широкий в плечах человек энергично переступил порог.
– Александр Андреевич! – узнавая Проханова, воскликнул Валерьян.
Главный редактор перевёл на него сосредоточенный взгляд.
– Вы, молодой человек…
– Был здесь с вами в августе. Когда оборону держали.
Проханов с сердцем пожал ему руку.
– Помню, – он задумался, сдвинул густые брови. – Вы же не москвич. Откуда-то специально тогда приехали, издалека…
– Из Кузнецова.
– И как теперь Кузнецов?
– По-всякому… – Валерьян взглянул на Проханова и будто камень из-за пазухи выбросил. – И не Кузнецов он теперь. Ему дореволюционное название вернули – Ростиславль.
– А ведь точно, – подхватил Евгений. – В теленовостях мелькало. Да и Михаил, распространитель наш тамошний, говорил.
– Горсовет постановление вынес. Ещё в прошлом году, – пояснил Валерьян.
Проханов импульсивно встряхнул тёмной шевелюрой.
– К святому руки грязные тянут… Русскую историю себе на службу поставить хотят.
Одобряет Проханов переименование или нет, Валерьян не понял. Собравшись с мыслями, он спросил:
О проекте
О подписке