– Не сечёт? – уточнил Аркаша, выплюнув клопа.

– Сечёт, спаси, Господи, ещё как сечёт, – сознался Егорка, перекрестившись.

– Мало, видно, сечёт – небось, и на поле барском не пашешь? – сплюнул Аркаша; клоп подпортил ему настроение.

– Пашу, Господи, защити, в самый сезон все Белладоннины пашут, – сознался Егорка, перекрестившись.

– Мало, наверное, пашешь. Небось, и оброк с тебя барин не берёт? – снова сплюнул Аркаша.

– Берёт, барин, барин – и ведь совсем непосильный оброк берёт, – сознался Егорка, перекрестившись.

– И когда он, наконец, нажрётся, напьётся за твой счёт и пойдёт учить тебя, тобой, народцем, править, тобой, быдлом, управлять – ты не бунтуешь? – от отвращения Аркаша даже не сплюнул.

– Не смею мочь, барин, – сознался Егорка и от отвращения – к самому себе – даже не стал креститься.

– Тьфу, одно слово – Белладоннины, – сказал Аркаша, нахлобучивая картуз с остатками малины на Егоркину голову. – Карету мне! – с этим криком Аркаша вышел из избы и направился к своему бравому коню.

Его конь тоже не терял времени даром: он стоял аккурат посреди лужи и нежно заигрывал со свином, который так и не переменил позы за время Аркашиного отсутствия.

– Смотрите, я вас привлеку по 245-й⁷, – предупредил Аркаша животных, но не решился разрушить сельскую идиллию.

– Слышь, Белладоннин – или как тебя там, – кликнул Аркаша мигом подскочившего Егорку, – присмотри-ка за лошадью, а я пойду вздремну: время позднее.

– Всё сделаем, как барин велит, – поклонился Егорка. – Хороший барин, добрый барин, – и Егорка поклонился ещё раз.

– Хорошо будешь сторожить – может, и не прибью тогда поутру, – пообещал Аркаша и отправился обратно в избу.

Проснулся Аркаша не сам, не своим просыпанием. Его снова разбудил Пугачёв. Пугачёв навис над Аркашей в окружении ещё пяти счастливых обладателей столь же бандитских рож. Слегка похорошевший в лучинном свете от свершённой подлости, Белладоннин тыкал в Аркашу пальцем:

– Это он всё вас, государь, хаял, всё призывал бунтовать на вас, да девку вон ещё, Парашку, опаскудил, кобель бесстыжий.

– Признаёшь ли ты меня? – наклоняясь к Аркаше, грозно спросил Пугачёв.

– Ба, никак государь Пётр Фёдорович⁸?! – радостно воскликнул Аркаша. – Помнится, в шестьдесят первом я вам десять тысяч серебром ссудил. С долгом ещё я потерплю, но процент готов получить прям сейчас-с.

– Ты это погоди, – произнёс Пугачёв, ошарашенный Аркашиной наглостью, – с императора долги требовать, а то я тебя таким налогом обложу – вмиг сам в должника превратишься.

– Всё, всё, всё, государь, понял, – забормотал Аркаша, забавно кланяясь. – Я забываю про процент, ты – про налог.

– Замётано, – сказал Пугачёв, усаживаясь на лавку. – Да, как тебя зовут, позабыл уже – с шестьдесят-то первого года всех вас помнить!

Аркаша, как умел, представился.

– Ну, садись за стол, – пригласил Пугачёв, – гостем будешь. Почитай, годков тринадцать не виделись?

– Могу быть гостем, могу – хозяином, – с лукавой улыбкой сказал Аркаша. – Но коль я гость – стал быть, мне гостинец положен.

– И какого, гость дорогой, гостинца желаешь – заморского, небось? – спросил Пугачёв с не менее лукавой улыбкой.

– Нет, нашего, исконного, сладкого хочу, – с ещё более лукавой улыбкой сказал Аркаша, – засахаренную голову вот этого дяденьки.

Пугачёв подал знак – и Егорку утащили вон. Через пару минут голова его была внесена на подносе и помещена на стол пред Аркашей, который не мог не отметить выучку и сноровистость государевых приближённых.

– Вот так. Бедный Юрик, – грустно произнёс Аркаша, – взяли раба – и раздавили, можно даже сказать, выдавили – но не по капле, а сразу, – и мир не заметил потери раба. Слышь, государь, а коли я стану рабом – и меня дави. Раздавишь?

– Как гнилой орех, – успокоил Пугачёв Аркашу. – Голову сахарить сам будешь?

– Да не буду я её сахарить, я пошутил, – признался Аркаша, заговорщицки подмигнув Сеньке, заворожённо смотревшему с печки на голову предка. – Он и так – сахарный, он хоть и ядовитым был, этот Белладоннин, но речи держал сладкие больно.

– Твоё дело, – согласился Пугачёв. – Но и за тобой гостинец остался.

– Я готов, государь, – вытянулся Аркаша. – Ты меня уважил по-царски, а я – что в моих скромных силах – то сделаю.

– Да я и сам, пожалуй, справлюсь. Ну-ка пойди сюда, красавица, – позвал Пугачёв Парашу, всё это время просидевшую под лавкой.

Параша ватными ногами доковыляла до Пугачёва и не без Аркашиной подсказки припала к его царственной ручке.

– Да полно, полно, что я – мёдом намазан, что я – сахарный тебе? – весело укорил её Пугачёв. – Ты лучше вот что скажи: что за помещики у вас здесь: лютые али добрые?

– Добрые, – отвечала Параша. – Али лютые, – добавила она, поразмыслив.

– И как они, к примеру, лютуют? – спросил Пугачёв, нахмурившись.

– Ой, страшно лютуют! – взвизгнула Параша. – Живодёрствуют!

– Придётся наказать их примерно, – заключил Пугачёв. – Да сбежали они, наверное, от моего гнева, как думаешь?

– Да не, не сбежали, они старые, как вы почти, куды им бечь? – поделилась своими соображениями Параша.

– И впрямь, – сказал Пугачёв, – беги не беги, а от моего царского гнева не уйдёшь. Граф, – обратился он к Перфильеву – одному из бандитов, – распорядитесь ввести живодёров. А что, виселицы уже готовы?

– А нам что, раз, два – и готовы, – весело отвечал граф и мигом бросился исполнять приказ государя.

При его деятельном участии в горницу были введены мужчина лет пятидесяти и женщина лет сорока пяти.

– Так это же оне, баре! – крикнула Параша, прячась за Аркашу.

– Не бось, не бось, Параша, гляди, какие они сегодня смирные, – ласково сказал Пугачёв Параше. – Ну что, злодеи, – обратился он к вошедшим, – пришла пора отвечать за свои злодеяния. Что желаете сказать в своё оправдание?

Живодёры молчали.

– Нечего сказать? Ну тогда я скажу. Повесить их. Пошли, Арканя, на воздух.

В предрассветной полутьме по обе стороны лужи уже возвышались две наспех сооружённые виселицы. Лужа была пуста: Аркашин конь вернулся во двор, а свина оприходовали пугачёвцы – долежался, домечтался, дорасслаблялся.

– Бабу раздеть, мужика так повесить, – повелел Пугачёв. – Они, злодейки, помещицы, по-другому устроены, не то, что твоя Парашка, – шептал Пугачёв Аркаше, пока помещицу раздевали. – Погляди, у неё даже титьки не так расположены. Ух, какая полная, спелая, жалко – старая. Выбирай, Аркаша, – продолжил он громко, – как будем вешать: за ребро, за скулу, за подмышку?

– За шею, так понадёжней, – лукаво отвечал Аркаша.

– Экий ты сердобольный. Ну да будь по-твоему. Твой гостинец – тебе и решать.

Он подал знак. Два грузных тела рванулись, затрепыхались, обвисли.

– Ну что, – подытожил Пугачёв, обнимая Аркашу, – много мы с тобой сегодня хорошего сделали: одного ядовитого, да двоих лютых наказали.

– Довольно, – скривился Аркаша, скидывая с себя пугачёвскую руку. – Собирайся. Открою тебе истинную цель моего визита: велено мне императрицею изловить тебя и доставить Екатерине-жене для утехи её страждущей плоти.

– К Катьке-то? – вздохнул Пугачёв, снова обнимая Аркашу. – К Катьке успеется. Пошли-ка приляжем, вздремнём чуток. Тебе, чёрту, везет: ты с Парашкою ляжешь, а мне вот с графом придётся, – хихикнул Пугачёв сквозь зевок.

Через пару часов Аркаша проснулся, выбежал во двор и мастерски выругался. На этот раз Пугачёв не разбудил его. Вора вместе со всей его шайкой, а также Аркашиным конём-свинолюбом и след простыл.

– Прощай, Параша, прости, Параша, если что не так! – крикнул Аркаша и взял след, но вдруг поворотился, чтобы добавить: – И ты, Арсений, прощай! Будь за старшего, а нашу встречу запомни: она послужит тебе отправной точкой в твоём хождении в большую интересную жизнь!

На него смотрели четыре глаза: два испуганных, женских, и два детских – умных и злых – в коих обладателе уже можно было угадать родоначальника великой династии.

Как гончая нёсся Аркаша по кровавому следу. Противник был предусмотрителен, предупредителен и обходителен: в выжженных деревеньках на пути вундеркинда свежесрубленные виселицы образовывали слово «Аркаша», а грунт под ними был кем-то уже заботливо перекопан.

И Аркаша мчался по следу дальше. Временами, когда надоедало бежать, он находил хворостину, осёдлывал её и скакал со свистом и гиканьем. Печень, насаженная на ветку, почки, нанизанные на колючки кустарников, сердце, приколоченное к пеньку, не позволяли ему сбиться с пути.

В лужах крови Аркаше чудилась злодейская ухмылка «императора», не оставлявшего ему ни крова, ни коня, ни пропитания. Дым от пожарищ стелился над окровавленной землёй. Возле каждого из них Аркаша мастерски делал ножкой от гнева и летел дальше: то на юг, к Каспию, то на восток, к Уралу.

Наконец Аркаша остановился, чтоб отдышаться. Ему, распаренному, захотелось ощутить холод этого серого неба. Тут-то и догнал его отряд подполковника Михельсона⁹. Михельсон бросился целоваться.

– Поздравляю! – кричал Михельсон. – Вы умотали его! Он обессилел – и изловлен! Своими же!

– Как изловлен? – недовольно отстранился Аркаша. – Я хотел бы поймать его в честном бою.

– Честные рубли за его голову – они не менее честны, чем ваш бой, – возразил Михельсон.

– Не так же ли радовались первосвященники, выгодно пристраивая свои тридцать сребреников? – усмехнулся Аркаша.

Михельсон не ответил, но предложил Аркаше еду и коня.

Еду Аркаша принял, от коня отказался.

– Почему же вы не берёте коня? – спросил Михельсон.

– Сие не можно, Чертородица не велит, – прогнусавил Аркаша. – Сделайте мне лучше деревянную лошадку – вот из этой хворостинки или из другой какой.

– Тьфу, – сплюнул Михельсон при слове «Чертородица», но отдал необходимые указания.

И тут же местный умелец по прозванию Полотнянщиков выточил им деревянную лошадку. На этой деревянной лошадке с нечастыми остановками, во время которых лошадка отдыхала, а хозяин её прогуливался под виселицами по свежевскопанным грядкам, Аркаша доскакал к декабрю до самой Москвы.

В Москве благодаря своей благородной внешности, манерам и связям он сумел быстро добиться свидания с Пугачёвым, заключённым в старую долговую тюрьму.

– Здоровьица тебе, государь, – пожелал Аркаша, преклоняя колени.

– Здравия желаю, ваше киндервудство, – радушно отвечал Пугачёв.

– Ну вот, государь, свиделись, – сказал Аркаша, опускаясь на топчан рядом с закованным в кандалы самозванцем.

– Да уж и не говорите, ваше киндервудство, ещё как свиделись, – радостно подтвердил Пугачёв.

– Европа, государь, тебе премного кланяется и желает знать о тебе всё. Ласково ли здесь с тобой обращаются? Предупредительны ли слуги? Нет ли недостатка в бургундских винах?

– Передайте, ваше киндервудство, нашим прусским и датским кузенам, что всем мы довольны, что щедра земля российская на ласки да угощения, и что мы и супруга наша любимая, Екатерина, ждём их в гости по весне али к лету, как грязь подсохнет.

– Мели, Емеля, – усмехнулся Аркаша, – мели, мели.

– А что мелить-то? Сам знаешь, предали меня те, кого приблизил более всех, посадили в клеть, как тигра какого, да измучили так, что на всём теле теперь живого места нет.

– Ну так показывай, где у тебя самая больная рана, – оживился Аркаша.

– Душа моя – главная моя рана, добрый мой господин, – лукаво отвечал Пугачёв.

– А есть ли у тебя душа, изверг? – спросил Аркаша, положив руку на злодейское колено.

– Как не быть? Есть, – отвечал Пугачёв, кладя руку поверх Аркашиной. – Только душа, она – выше.

– Давай, мошенник, показывай свою рану, – потребовал Аркаша, поднимаясь и подходя к сидящему злодею вплотную. – Я буду плевать в твою рану и тыкать в неё раскалённой докрасна кочергой.

– Зачем же так-то, добрый мой барин? – удивился Пугачёв, стаскивая с Аркаши панталоны.

– Я хочу, чтоб тебе было больно. Так же больно, как больно было всем замученным тобою, нехристем, душам.

– Воля ваша, вашество, – тихо проговорил Пугачёв.

– Вот как ты, однако, заговорил, почуяв над собой силу. Зачем же ты бегал от меня, злодей, зачем кровавил землю под моими ногами?! – кричал Аркаша. – Зачем, зачем ты бегал от меня, ведь от судьбы не уйдёшь, – прошептал он обессиленно, утыкаясь губами в седеющую макушку вора.

Пугачёв молчал, лишь время от времени позвякивая кандалами.

– Ирод, – сказал Аркаша, немного придя в себя. – Ох, ирод! Чем я могу помочь тебе?

– Барин, а ты мне услужи напоследок, как я тебе услужил, – нахально предложил Пугачёв.

– Ну ты наглец! – возмутился Аркаша. – Как тебя, наглеца, казнить?

– Как вам будет приятно, барин. А мне всё едино.

– Хорошо, – сказал Аркаша, выходя из камеры без огляду, – я буду настаивать пред матушкой-государыней на самой жестокой казни.

– И на том спасибо, мой милый барин! – радостно крикнул ему вслед Пугачёв.

– Ну здравствуй, рыбка моя, – сказал Аркаша Дарье, поднося к камину замёрзшие за долгий путь руки. – Давно не виделись. Как ты?

– Здравствуй, земноводное, – отвечала Дарья, слегка даже повернув к нему своё хорошенькое личико. – У меня всё очень неплохо, государыня вполне мной довольна, и я многому у неё выучилась. А вот ты-то как? Изловил государя?

– Государя нашего казнят скоро в Москве, – отвечал Аркаша. – И это будет занятно. Билеты на зрелище мы берём в партер или в ложу?

– Никуда я с тобой не поеду: ты бесперспективен. Тебя самого скоро казнят: об этом все говорят, что-то ты там такое сделал, чего нельзя было делать, – радостно сообщила Дарья.

– Давно пора, – с облегчением сказал Аркаша. – Ведь для меня нельзя – значит нужно. Но ты спасёшь меня, как обычно?

– И не подумаю, – отрезала Дарья.

– Но ты позволишь хотя бы в последние дни моей жизни послать тебе прощальный поцелуй? Вот такой! Смотри! – воскликнул Аркаша и очень даже натурально изобразил как раз такой поцелуй.

– Твой эшафот я обложу цветами,

ковровую дорожку расстелю, – мечтательно прикрыв глаза, пропела Дарья; она так и не увидела Аркашиного поцелуя.

– Давай начистоту, – предложил Аркаша. – всё равно меня скоро казнят. У меня к тебе – любоу. А у тебя ко мне что?

– Если я скажу тебе правду – ты обидишься, – предупредила Дарья, открыв глаза.

– Ну, как знаешь, – обиделся Аркаша. – Ну как хочешь, – добавил он. – Дело хозяйское, – прибавил Аркаша. – Всё. Развод, – продолжил Аркаша. – Только развод – она жаждет моего конца! Где мой адвокат? Я хочу развода! – завопил Аркаша, становясь на четвереньки, и поскакал по зале даже без деревянной лошади – очевидно, в поисках адвоката.

– А я? Я тоже хочу развода – и ещё больше, чем ты! И ничего кроме развода! – завопила Дарья, амазонкой запрыгивая на Аркашин загривок.

– Мы хотим развода! – вопили незадавшиеся супруги, кентавром кружа по зале Дарьиного особнячка, доставшегося ей от сиятельнейшего папеньки.

– Но ведь ты зажала брачную ночь, какой тебе после этого развод? Никакого развода! – возмутился Аркаша, приостановившись.

– А ты зажал брачный вечер, то есть, ужин, завтрак и обед в ресторации, – возмутилась Дарья, пытаясь самостоятельно расшнуровать свой корсет.

– А ведь государыня обещала научить тебя услаждать