Наличие трех различных описаний студентов Петроградского университета в 1922/23 учебном году указывает на классификационный разброд (таблица 2).

Эта таблица говорит нам не об объективных реалиях, характерных для Петроградского государственного университета, а об оптике тех, кто пытался вписаться в зыбкие статистические рамки. Непонятно было не только кого и в какую именно графу вписывать, но и по какому принципу вообще создавать эти графы, какие классификационные схемы использовать. Важна ли была в первую очередь сословная принадлежность? Может, важнее было учитывать уровень доходов? Или профессию? Отношение студентов к средствам производства также нельзя было различить с первого взгляда.

Социальная статистика не подлежит очевидному прочтению. Дело не столько в том, что данные фальсифицировались, – проблема состоит скорее в преобладании количественного аспекта над качественным. Фиксация на количественных показателях отвлекает нас от тех категорий, которые структурировали саму информацию. Беспокоясь по поводу достоверности приведенных цифр, мы теряем из виду принцип, по которому они собирались. Так как нас интересует не уровень пролетаризации партии, а логика, за ней стоящая, статистические таблицы 1920‐х годов надо рассматривать как своеобразный текст, подлежащий дешифровке^[242]. Сконструированный характер классовой «физиономии» студенчества наводит на мысль, что статистика являлась одним из инструментов создания нового мира. Вместо того чтобы забрасывать сети и обнаруживать в них пролетариев, статистические бюро превращали в них студентов с самым разным сословным или профессиональным прошлым.

Вышеприведенная таблица показывает, что партбюро ячейки РКП(б) активно размышляло, кого причислять к категории «мещане», которая с марксисткой точки зрения была особенно обтекаемой, учитывая, что «мещанство» читалось как в социологическом, так и в этическом регистре. Появление категорий «низшие советские служащие» и «ремесленники» стало результатом этой рефлексии – тут выделялись отчасти революционизированные или пролетаризированные части мещанства. Стоит обратить внимание и на то, что статистики Наркомпроса не были новаторами своего дела – они предпочитали опираться на старые и хорошо знакомые сословные категории. При этом статистик Наркомпроса проводил границу между работающими и их детьми, как бы говоря, что о многих студентах пока приходится судить лишь по их родителям. (Социальное положение определялось по родителям лишь в том случае, если студент на момент поступления в вуз не вел самостоятельной жизни^[243].)

М. Б. Рабинович, тогда студент Петроградского университета, позднее вспоминал, что 1923/24 учебный год был переломный: «Если до весны этого года еще часто встречались студенты старого типа… то потом все стало меняться. <…> Все чаще появлялись студенты нового облика, и внешнего и внутреннего». Рабинович считает общую «студенческую чистку» 1924 года, «избавившую» университет от «чуждого» элемента, рубежной. «Те, кого комиссия признала „чуждым“, т. е. дети купцов, дворян, царских чиновников, офицеров и т. д., – безжалостно исключались из университета. Спокойно стояли у дверей комнаты, в которой заседала комиссия, только те, у кого в анкете было написано: рабочий, крестьянин-бедняк, батрак»^[244]. Университет покинули преимущественно отпрыски «лиц интеллигентских профессий» и «лиц религиозного культа», а также дети «кустарей» и «лиц нетрудовых доходов». Список отчетливо указывает на перевод сословных категорий в классовые – ярлык, причислявший к старорежимным сословиям, превращался в волчий билет^[245]. Методы категоризации студентов были, однако, достаточно подвижны: рабочие превращались в «детей белых офицеров» или «царских чиновников», если они были политически неблагонадежные, а отличившиеся большевики оставались в студенческих рядах даже при наличии информации о том, что их родители использовали наемный труд. Статистика по чистке не передавала объективную социологическую реальность, а прочтение классового профиля постфактум являлось результатом борьбы за метод описания.

В партийной статистике социологическая упорядоченность появилась гораздо раньше. Резолюция ЦК 1919 года утверждала, что правильно вести статистику возможно только при введении единообразной системы контроля партийных сил^[246]. «Статистика в партийной организации имеет громадное значение. Чтобы правильно учесть, проконтролировать и распределить партийные силы, без статистики обойтись невозможно», – соглашалась инструкция «по проведению учета членов РКП Петроградской организации» от 1920 года. Личный листок организационно-распределительного отдела ЦК РКП (единый партийный билет) начала 1920‐х годов определял «социальное происхождение» как «прежнее сословие, звание, состояние и т. п.», «основное занятие, дающее средства к существованию: а) до войны 1914 года, б) во время войны»; «профессия» указывала на специальность и стаж^[247].

Социальное положение коммунистов Петроградского государственного университета было четко отработано к 1922 году: 40 «рабочих», 36 «крестьян» и 153 «интеллигента и служащих»^[248]. Но исследование «качественного состава» Сибкомвуза осенью 1923 года свидетельствует о все еще импровизированном характере категоризации на местах. «Классовое происхождение», «сословие» и идеологически-политические характеристики здесь все еще смешивались непредсказуемым образом. Например, Лаптев А. М. до Октябрьской революции по «имущественному положению» был «пролетарием» и оставался им на момент сбора статистики. Студент говорил, что в категориях «бывшего сословия» он по деду крестьянин, а по отцу рабочий. Отец Лаптева не мог быть рабочим по сословному происхождению – царская перепись просто не использовала такой категории, но в Сибкомвузе не сумели придумать иной формулировки^[249]. Сословная принадлежность Машкина И. П. указывалась следующим образом: «дед занимался крестьянством… рабочий» – канцелярия явно путалась в системе описания. В графе «социальное положение» указывалось «учащийся» – в этом случае смешивались класс и профессия. В характеристике Машкина уже описывали как «рабочего»: «По вопросам пролетарской психологии выдержан. Мещанство и мелкобуржуазные наклоны не наблюдались»^[250]. Политические взгляды явно влияли на определение классовой принадлежности, которая никак не вытекала из объективно установленных признаков. А вот в случае другого студента, Сергеева А. Н., классовая принадлежность определялась по всем правилам марксистской социологии: имущественное положение – «бедняк», социальное положение – «крестьянин». Точный классовый маркер селянина мог быть установлен только через сочетание его экономической деятельности с материальным благосостоянием. Просчитывая варианты и исключая возможность, что Сергеев – кулак, комиссия не поленилась добавить, что он «хорошо обладает пролетарской психологией, по экономическому вопросу ориентируется хорошо и делает соответствующие выводы»^[251] (то есть поддерживает НЭП).

С развитием партийной статистики в последующие годы такие несуразицы и разночтения быстро пошли на убыль. Как показывает левая колонка таблицы 3, канцелярии томских партийных ячеек научились к 1924 году описывать их социальный состав в отчетливо классовых понятиях.

Таблица 3. Классовая принадлежность коммунистов города Томска, 1923–1924 годы

Источник: ГАНО. Ф. 1053. Оп. 1. Д. 682. Л. 23.

Личный листок кандидатов в РКП(б) в технологическом институте (1924) указывал в основном профессии, смешивая прошлое с настоящим: крестьянин (16), рабочий (11), служащий (3), торговец (1), кустарь (2), присяжный поверенный (1)^[252]. Партбюро вырабатывало на основе этих данных классовые категории: «рабочие», «батраки» (категория, к которой теперь уже никто не принадлежал), «крестьяне», «служащие» и «интеллигенты»^[253].

Хотя понятие «происхождение» имело много значений, порядок приема в партию устанавливал три категории:

– рабочие и красноармейцы из рабочих и крестьян;

– крестьяне, кроме красноармейцев и кустарей, не эксплуатирующие чужого труда;

– крестьяне, прочие служащие и так далее.

Прием лиц первой категории происходил по утверждению укомов и райкомов по рекомендации трех членов партии с трехлетним стажем; второй категории – с обязательным утверждением губкома; третьей категории – по рекомендации пяти членов партии с пятилетним стажем плюс утверждение губкома^[254]. Инструкция о едином партийном билете от начала 1920‐х годов гласила: «Социальное положение должно характеризовать принадлежность члена партии к той или иной группе населения, указывая по возможности на связь с другими группами». Например, предлагалось указывать, что у рабочего семья в деревне или что крестьянин работает в городе сезонно. В июле 1925 года Молотов замечал: «…до настоящего времени в партии нет единообразного понимания и определения социального положения коммунистов. Это зачастую влечет за собой неточное и неправильное выявление социального состава организации». Циркуляр ЦК РКП(б) от 12 августа об определении социального положения членов партии наконец залатал эту брешь: «В основу определения социального положения данного лица берется: его основная профессия, т. е. род труда, который служил главным источником средств существования в течении наиболее продолжительного времени. …Бывшее положение в производстве – наемный или самостоятельный труд». Здесь следовало важное пояснение: «Социальное положение коммуниста не следует смешивать… с его социальным происхождением. Социальное происхождение определяет, из какой среды вышел коммунист, независимо от социального положения его самого. Например: коммунист работает 10 лет в качестве счетовода и бухгалтера, отец его был токарь по металлу. Социальное положение указанного коммуниста – служащий, соц. происхождение – из рабочих». И еще одно важное разъяснение: социальное положение коммуниста определялось его принадлежностью к одной из основных социальных групп до вступления в партию. Смена деятельности во время пребывания в партии не меняла социального положения: рабочий завода, который после вступления в партию отошел от производства и стал студентом, оставался по бумагам принадлежащим в группе рабочих^[255]. Все это тщательно контролировалось. Так, в Ленинградский комвуз в 1926 году прибыла комиссия, в которой были представители райкома и губкома. Она стала проверять социальное положение студентов. Рассматривая личные дела, на части карточек комиссия сама «переправляла» социальное положение, «а часть [карточек] выбросили, чтобы вызвать членов и опросить»^[256].

Несмотря на беспрерывный поток общих инструкций сверху, партячейки в случае необходимости установить классовую принадлежность конкретного студента могли полагаться только на самих себя. Классовые идентичности создавались через трудноуловимые микропрактики, которые интерпретировали и модифицировали официальный лексикон. Устанавливая классовые критерии для приема в РКП, партийные органы на самом деле обучали студентов, как именно они должны говорить о себе. Реестр студентов томских вузов за 1927 год, включающий графы «социальное положение», «национальность», «партийность», «профессия», «воинская повинность в старой и белой армиях» и «кем командирован», предвосхищал структуру коммунистической автобиографии^[257].

Неважно, в какой среде кандидат родился, – в том или ином смысле он должен был быть политически несовершенным. Будущие большевики начинали жизнь в лучшем случае как несознательные рабочие, но иногда и как отпрыски эксплуататорских классов. Такие грехи были неотъемлемой частью нарратива, в котором движение по направлению к «свету» имело смысл, только если оно возникало из «тьмы». Принципы, на которых строился нарратив, зависели от отправной точки, то есть от социального происхождения автора. Коммунистический автобиограф обязательно заканчивал свою историю заявлением о том, что достиг «пролетарского сознания». Но рабочий, крестьянин и интеллигент двигались различными путями к этой цели. Каждый нуждался в специальном рецепте для преодоления препятствий на своем пути.