Цитаты из книги «Черные псы»

Отец накрошил к себе в тарелку хлеба и принялся вытирать им остатки соуса. Прежде чем отправить в рот очередной кусочек, он наклонял голову так, словно рука, кормящая его, принадлежала кому-то другому. Мальчик закончил есть, отодвинул тарелку в сторону и вытер рот тыльной стороной ладони. Жест, судя по всему, был чисто автоматическим, поскольку едок он был довольно привередливый и, насколько я мог судить, губ не запачкал вовсе. Впрочем, я был всего лишь сторонний наблюдатель, и не исключено, что в данном случае имела место провокация, продолжение давнего конфликта. Его отец тут же пробормотал себе под нос какую-то фразу, в которой я разобрал только слово «салфетка». Мать перестала есть и пристально посмотрела на сына. Мальчик взял со стола салфетку и аккуратно приложил ее, но не ко рту, а сперва к одной щеке, а затем к другой. У ребенка в столь раннем возрасте ничем иным, кроме как попыткой сделать все как положено, это и быть не могло. Однако отцу его показалось иначе. Он нагнулся вперед над пустой салатницей и сильно ударил мальчика в грудь чуть пониже ключицы. Мальчик слетел со стула и упал на пол. Мать приподнялась со стула и схватила его за руку. Ей хотелось взять его под контроль, прежде чем он разревется, заботясь, скорее, о приличиях. Мальчик едва успел опомниться и понять, где он и что с ним, а она уже упреждала его шипящим: «Молчи! Молчи!» Не вставая с места, она умудрилась втащить его обратно на стул, который муж ее тем временем ловко вернул одной ногой в прежнее положение. Эта пара действовала как слаженный механизм. Судя по всему, им казалось, что, поскольку они даже не поднялись из-за стола, неприятной сцены им удалось избежать. Хнычущий ребенок оказался на прежнем месте. Мать поставила у него перед лицом негнущийся, упреждающий перст и держала до тех пор, покуда мальчик не затих окончательно. Потом, не сводя с него глаз, она опустила руку. Моя собственная рука дрожала, когда я наливал себе кислого и жидкого вина мадам Орьяк. Стакан я опорожнил большими глотками. В горле стоял ком. То, что мальчику не было позволено даже заплакать, показалось мне чем-то еще более страшным, чем удар, сбросивший его на пол. И назойливее всего была мысль о том, насколько он одинок. Я вспомнил о собственном чувстве одиночества после того, как погибли родители, о полной невозможности выразить его, о том, как я перестал ждать чего бы то ни было. Для этого ребенка униженное состояние было непременным условием бытия. Откуда ему ждать помощи? Я огляделся вокруг. Одинокая женщина за дальним столиком смотрела в сторону, однако по тому, как нервно она щелкала зажигалкой, было понятно, что она все видела. В другом конце столовой, возле буфета, стояла девушка и ждала, когда можно будет забрать у нас тарелки. Французы, как правило, относятся к детям крайне терпимо и мягко. Ясное дело, кто-то должен хоть что-нибудь сказать. Кто-то должен вмешаться – но не я. Я опрокинул еще один стакан вина. Семья

Впервые он ощутил масштаб свершившейся катастрофы с точки зрения человеческих чувств; каждую смерть, уникальную и одинокую, и то горе, которое она влечет за собой, столь же одинокое и уникальное, – всем этим потерям нет места на мирных конференциях, в заголовках газет, в истории, они тихо распределяются по домам, кухням, стылым постелям и мучительным воспоминаниям.

и убивали под льющиеся из громкоговорителей звуки танцевальной музыки. Мы снова вспомнили о надписи возле главного входа и об отсутствующей в ней информации.

Мы шли между бараками. Они удивительно хорошо были построены, удивительно хорошо сохранились. От каждой двери к улице, по которой мы шли, вела аккуратная дорожка. Бараки тянулись сколько хватало глаз. И это был только один ряд бараков, в одной части данного лагеря, не слишком большого, если сравнить его с прочими. Я погрузился в перевернутое с ног на голову чувство восторга, безрадостного удивления: как можно было представить себе нечто подобное, спланировать эти лагеря, выстроить их и войти в такие колоссальные затраты на то, чтобы оборудовать их, снабжать и обслуживать и чтобы переправлять сюда из городов и весей необходимое им человеческое топливо. Такая энергия, такая преданность своему делу. У кого повернулся язык назвать это ошибкой?

Прекрасно выполненный спецзаказ. Мы увидели старый контейнер из-под цианистоводородной кислоты, «Циклона-Б», который поставляла фирма, входившая в «Дегеш»[20]. На выходе Дженни заговорила со мной в первый раз за весь час и сказала, что за один только день в ноябре 1943 года немецкие власти расстреляли из пулеметов тридцать шесть тысяч люблинских евреев. Их заставляли ложиться в огромные общие моги

Подбитый гвоздями мужской башмак лежал рядом с младенческой сандалеткой, на которой из-под слоя пыли до сих пор проглядывал умильный барашек. Жизнь, обращенная в хлам. Колоссальная численная шкала, цифры, которые настолько легко слетают с языка – десятки и сотни тысяч, миллионы, – лишали воображение его законного права на сострадание и коварным образом совмещали твою собственную точку зрения с исходными посылками палачей, что жизнь стоит дешево, а барахло нужно сваливать в кучи. Мы двигались дальше, и всякие чувства во мне умерли. Ничего сделать, ничем помочь здесь уже невозможно. Здесь нельзя никого ни накормить, ни выпустить на свободу. Мы просто туристы. Приехав сюда, можно либо впасть в отчаяние, либо поглубже засунуть руки в карманы, стиснуть в кулаке теплую мелочь и понять, что теперь ты на шаг ближе к реальности ночных кошмаров. И – неизбежное чувство позора, наш удел в этой трагедии. Мы были на другой стороне, мы передвигались по лагерю свободно, как когда-то передвигался здешний комендант или его политический наставник: указывая на ту или иную деталь, прекрасно зная, где отсюда выход, в полной уверенности в том, где и когда его ждет очередная трапеза.

люди, подобные Джун, подгоняют факты под собственные идеи, вместо того чтобы делать наоборот. Почему люди занимаются этим? Почему они до сих пор продолжают этим заниматься?

вера и своекорыстие – близнецы-братья.

Большая часть этого знания гибнет, растворяясь в канонах, ритуалах и жажде власти.

Общее ощущение невинности, исходящее от этого снимка, отчасти объяснялось этим обстоятельством – их неведением относительно того, какой долгий срок им придется провести в этом странном состоянии, когда один без другого не может, но не может при этом скрыть и своего раздражения на его счет