3

Я понимал, что уже утро, что мне просто снится кошмар. Стоит постараться – и я проснусь. Я попробовал пошевелить ногами, почесать одну ступню другой. Любое, самое слабое движение вырвало бы меня из сна. Во сне за мной гнались какие-то люди, которых я не мог разглядеть. В руках они держали ящик и требовали, чтобы я в него заглянул, но я бежал со всех ног. На мгновение остановившись, я попытался снова пошевелить ногами или открыть глаза. Но кто-то уже шел ко мне с ящиком. Времени не оставалось, нужно было бежать. И вот мы столкнулись лицом к лицу. В деревянном ящике с крышкой на петлях, должно быть, когда-то хранились дорогие сигары. Крышка приоткрыта на дюйм или два, внутри темно. Я снова бросился бежать, стараясь выиграть время. На этот раз мне удалось открыть глаза. Прежде чем они снова закрылись, я разглядел свою спальню, школьную рубашку на стуле, перевернутый башмак на полу. И снова передо мной оказался ящик. Теперь я знал: в нем какой-то зверек, зловредный и страшно вонючий, и он хочет оттуда выбраться. Я напряг силы, чтобы закричать, надеясь проснуться от звука собственного голоса. Но с губ не слетело ни звука – да что там, я и губами-то шевельнуть не мог. Повернуться и пуститься наутек тоже не получалось: я бегал всю ночь, а теперь настало время все-таки взглянуть внутрь. С невероятным облегчением я услышал звук открывшейся двери и шаги в спальне. Кто-то присел на край моей постели, и теперь я наконец сумел открыть глаза.

Рядом сидела мать, опершись о кровать по другую сторону от меня, так что я оказался словно бы у нее в плену. На будильнике – половина девятого, я уже опаздывал в школу. Мать, должно быть, встала еще часа два назад. От нее пахло знакомым ярко-розовым мылом.

– Думаю, нам с тобой надо поговорить, – сказала она.

И с этими словами закинула ногу на ногу и сложила руки на коленях. Сидела она очень прямо, как Джули. Я чувствовал себя лежа в невыгодном положении и попытался сесть.

– Полежи спокойно одну минуту, – сказала она.

– Я опоздаю! – возразил я.

– Хотя бы секунду полежи спокойно, – повторила она, подчеркнув голосом слово «секунду», – мне нужно с тобой поговорить.

Я лежу, глядя в потолок. Сердце у меня колотится как сумасшедшее, в глазах еще стоят картины из сна.

– Посмотри на меня, – говорит она. – Я хочу взглянуть тебе в глаза.

Я поворачиваюсь к ней. Обеспокоенным взглядом она ощупывает мое лицо, в ее зрачках я вижу собственное искаженное отражение.

– Ты в последнее время в зеркало на себя смотрел? – спрашивает она.

– Нет, – лгу я.

– Знаешь, как у тебя зрачки расширены? – Я мотаю головой. – И мешки под глазами – даже сейчас, когда ты только что проснулся.

Она замолчала. Снизу слышится звяканье ложек – остальные завтракают.

– Знаешь, отчего все это?

Я снова мотаю головой. Она делает паузу, словно собирается с духом, затем наклоняется ко мне и говорит:

– Ты ведь понимаешь, о чем я?

Сердце у меня колотится так, что стук отдается в ушах.

– Не понимаю, – отвечаю я.

– Мальчик мой, все ты понимаешь. Я же вижу, ты понял, о чем я говорю.

Мне остается только смятенно молчать. Суровость ей совсем не идет: в ее голосе появляются неестественные, актерские интонации. Но видимо, иначе говорить на эту сложную тему она не может.

– Не думай, что я не понимаю, что происходит. Ты сейчас растешь, становишься мужчиной, и я очень горжусь, что ты… есть вещи, о которых отец рассказал бы тебе, если бы он был жив… – Оба мы отводим глаза, зная, что это неправда. – Взрослеть нелегко. Но если ты будешь продолжать это делать, то нанесешь большой вред себе, своему растущему организму.

– Вред? – эхом повторяю я.

– Да. Ты только посмотри на себя, – продолжает она уже мягче. – По утрам еле-еле встаешь, весь день вялый, раздражительный, не моешься, не меняешь одежду, грубишь сестрам и мне. И мы оба знаем почему. Каждый раз, когда… – Тут она колеблется и снова устремляет взгляд на свои сложенные на коленях руки. – Каждый раз, когда ты… это делаешь, требуется две пинты крови, чтобы это восполнить. – И снова смотрит на меня смущенно и сердито.

– Крови… – повторяю я.

Она наклоняется и легко целует меня в щеку.

– Ты ведь не против того, что я с тобой об этом поговорила?

– Нет-нет, – отвечаю я.

Она встает.

– Когда-нибудь, когда тебе исполнится двадцать один год, ты вспомнишь этот разговор и будешь благодарен мне за то, что я тебе это сказала.

Я киваю. С внезапной лаской она ерошит мне волосы и быстро выходит.

Мы с сестрами больше не играли в постели Джули. Игры прекратились вскоре после смерти папы, но не его смерть была этому причиной – просто Сью начала стесняться. Может быть, узнала что-то в школе и начала стыдиться того, что мы с ней делали. Не знаю точно – мы никогда об этом не говорили. Да и Джули как-то отдалилась от нас. Она теперь красилась, у нее появились всевозможные секреты. Как-то раз в школе, на большой перемене, я был поражен до глубины души, услышав, как она называет меня своим братишкой. Она вела с мамой долгие беседы на кухне: стоило войти Тому, Сью или мне, обе замолкали. Как и мать, Джули делала мне замечания по поводу внешнего вида – только ее обращение не отличалось материнской мягкостью.

– От тебя воняет, – говорила она мне всякий раз, когда мы ссорились. – Жутко воняет. Ты вообще когда-нибудь меняешь носки?

Такого я стерпеть не мог!

– Да пошла ты! – шипел я и хватал ее за коленки с твердым намерением защекотать до смерти.

– Мама! – визжала она. – Мама, скажи Джеку!..

И откуда-нибудь из соседней комнаты доносился усталый голос матери:

– Джек!

В последний раз я щекотал Джули, дождавшись, пока мама ушла к врачу. Натянул пару огромных и грязных садовых перчаток, которые после отца никто не носил, и пошел к Джули в спальню. Она сидела у стола, за которым обычно делала уроки. Я остановился в дверях, спрятав руки за спину.

– Чего тебе? – с отвращением спросила она. Мы только что поругались.

– Сейчас до тебя доберусь! – грозно сообщил я и простер к ней огромные руки с растопыренными пальцами.

От одного вида перчаток Джули лишилась сил. Попыталась было встать, но рухнула обратно на стул.

– Только попробуй! – стонала она сквозь смех. – Только попробуй!

Страшные лапищи придвигались все ближе.

– Не надо… не надо… – вопила Джули, извиваясь на стуле.

– Пришел твой час! – сообщил я замогильным голосом и, схватив ее за плечо, опрокинул на кровать. Она лежала, задрав колени, прикрывая руками горло, не в силах отвести взгляд от нависших над ней огромных лап.

– Убирайтесь от меня! – прошептала она. Мне тогда показалось очень смешным, что она обращается не ко мне, а к перчаткам.

– Они пришли за тобой, – проговорил я, приближая к ней руки еще на несколько дюймов. – Но никто не знает, куда они нанесут первый удар!

Она пыталась ухватить меня за запястья, но я проскользнул у нее под руками и крепко схватил ее под мышками. Джули визжала, хохотала, извиваясь и хватая ртом воздух, хохотал и я, в возбуждении от собственной силы. Но вот в ее беспорядочных движениях появилась паника. Она не могла вдохнуть. Пыталась сказать «пожалуйста», но я был так возбужден, что не мог остановиться. Воздух выходил из ее легких с каким-то птичьим писком. Одной рукой она вцепилась в грубую шерсть перчатки. Придвинувшись ближе, чтобы перехватить ее поудобнее, я вдруг ощутил, как по моим ногам течет что-то горячее. В испуге я вскочил с постели и сдернул перчатки. Джули уже не смеялась – только тихо, устало всхлипывала. Она лежала на спине, слезы текли по ее вискам и скрывались в волосах. В комнате слабо пахло мочой. Я подобрал с пола перчатки. Джули повернула голову.

– Уходи, – сказала она каким-то безжизненным голосом.

– Прости, – сказал я.

– Уходи.

В дверях торчали Том и Сью.

– Что у вас случилось? – спросила Сью.

– Ничего, – ответил я и очень тихо прикрыл за собой дверь.

Между тем мама начала ложиться спать все раньше и раньше. Она говорила, что ее все время клонит в сон.

– Несколько ночей отосплюсь, – говорила она, – и снова стану такой, как раньше.

Теперь за ужин и укладывание в постель отвечала Джули. Мы со Сью в гостиной слушали радио. Вошла Джули и выключила приемник.

– Иди-ка вынеси ведро, – сказала она мне, – и выставь перед домом мусорные ящики.

– Эй, я же слушал! – запротестовал я и потянулся к ручке приемника.

Джули молча накрыла ее рукой. Я еще слишком хорошо помнил свое нападение на нее и чувствовал себя виноватым, так что сопротивляться не стал. Как всегда поворчав, я отправился выносить мусор. Когда вернулся, Сью на кухне чистила картошку. Позже, когда мы сели ужинать, вместо обычной возни и болтовни за столом воцарилось напряженное молчание. Я покосился на Сью, и она, поймав мой взгляд, хихикнула. Джули даже не взглянула на нас, вместо этого начала что-то тихо говорить Тому. Когда она вышла, чтобы отнести поднос с едой наверх, мы со Сью принялись, хихикая, пинать друг друга под столом, но затихли, едва услышали, что она возвращается.

Тому не нравились вечера без матери. Джули заставляла его съедать все, что лежит на тарелке, ни ползать под столом, ни фыркать в чашку ему не разрешалось. Но больше всего его злило то, что Джули не разрешает заходить в спальню к маме, когда та спит. Ему хотелось забраться к ней в постель прямо в одежде. Джули поймала его за руку на лестнице.

– Не сейчас, – мягко сказала она. – Мама спит.

Том поднял страшный вой, но не сопротивлялся, когда Джули утащила его обратно на кухню. Он тоже ее побаивался. Она вдруг как-то изменилась, стала совсем взрослой. Мне все хотелось сказать ей: «Да ладно, Джули, хватит прикидываться. Мы-то знаем, какая ты на самом деле». Я все смотрел на нее, но она, занятая своими делами, почти не поднимала на меня глаз.

С матерью я старался не оставаться наедине, опасаясь, что она снова со мной заговорит. Из школьных уроков я знал, что все это неправда. Но теперь всякий раз, когда я запирался в ванной (это случалось раз или два в день), мне представлялись две молочные бутылки, полные крови, с крышечками из серебристой фольги.