Глава 3

Замок Гайнем-Касл, где снова жили Эрвиллы, стоял среди зарослей ольхи, рябины и дуба, которыми были покрыты северные склоны Нока-на-Мойне, вплоть до выходов гранатовых сланцев на юге, где стоял Дунадд – крепость, построенная еще в первом тысячелетии. Из замка – довольно крупного шотландского варианта Z-образной крепости, с пушечными каменными жерлами водосточных труб – открывался прекрасный вид на парковые насаждения и лужайки и дальше, на поля у окраины Галланаха, что раскинулся вокруг глубокого озера Лох-Кринан. Гайнем-Касл напоминал некий архитектурный плацдарм возле моря, плацдарм, на котором войска цивилизации неспешно, но решительно готовились к наступлению на варварство.

* * *

Для меня скрежет гравия под колесами машины всегда был звуком особенным: он одновременно и успокаивал, и возбуждал. Однажды я попытался объяснить свое впечатление отцу, но он, конечно, тут же предположил, что на самом деле это означает плавно нарастающее давление, которому, по понятиям среднего и верхнего классов, они вправе подвергать широкие пролетарские массы. Должен признаться, что успех контрреволюции на международной арене лично меня вполне устраивал, потому что папа казался теперь не таким убийственно всеведущим, а просто мудрым. Всегда было стремно его подкалывать на эту тему, и было бы еще стремнее подкалывать, когда отвязная перестрой-ка Горби привела к эффектному и необратимому крушению одного из самых незыблемых и ярких символов нашей эпохи, – но к тому времени мы с отцом уже не разговаривали.

– Прентис! – выпалил малость обрюзгший Эрвилл Эрвилльский, хватая и встряхивая мою клешню, словно пытался ее взвесить. Наверное, я испытал то же, что испытывает молодой бычок, когда парень из «Макдональдса» хлопает его по ляжке…

– Мне так жаль, – сказал Фергюс Эрвилл.

Что он имеет в виду: кончину бабушки Марго, ее посмертный взрыв или явную попытку доктора Файфа перещеголять старушку? Дядя Фергюс отпустил мою руку.

– Как учеба?

– Отлично, – ответил я.

– Что ж, рад это слышать.

– А как ваши близняшки? У них все хорошо?

– Хорошо, хорошо. – Очевидно, каждой из его дочерей уделялось по слову.

Взгляд Ферга непринужденно перебрался на мою тетю Антонайну. Я понял намек и похилял дальше.

– Антонайна! – раздалось позади. – Мне так жаль…

Хелен и Дайана, изящно-грациозные дочки дяди Ферга, увы, не присутствовали. Дайана если и выбиралась из своего Кембриджа, то разве что на Гавайи, причем не в самое популярное у туристов местечко. В тридцати километрах от ближайшего пляжа (четыре из тридцати – по вертикали), в обсерватории Мауна-Кеа, она изучала все инфракрасное. Хелен работала в швейцарском банке и имела дело преимущественно с желтым и зеленым цветами.

– Прентис, все в порядке?

Меня обняла мать, прижала к своему черному пальто. Судя по запаху, она все так же брызгалась «пятеркой». Зеленые глаза были ясны. Возглавлял встречающую делегацию мой отец. Я его игнорировал.

– Все в порядке, – ответил я матери.

– Правда в порядке? – Она сжала мои руки.

– Да. У меня правда все в самом что ни на есть порядке.

– Ну, пойдем к нам, пожалуйста. – Она снова меня обняла и тихо добавила: – Прентис, это же глупо. Помирись с отцом. Ради меня.

– Ну пожалуйста, мама. – Я чувствовал, что все кругом смотрят на нас. – Я к тебе попозже зайду, ладно? – и отстранился.

Я прошел в холл и снял куртку, неистово моргая и шмыгая носом. Со мной всегда так, если с холода – в тепло.

Парадный холл Гайнем-Касла щеголял дюжиной рогатых голов. Головы до их усекновения принадлежали самцам благородных оленей. Их присобачили к облицованным дубом стенам так высоко, что они никоим образом не справлялись со своей ролью вешалок для пальто, шарфов, курток и т. п. Набросить на внушительные разветвленные рога предмет одежды было все же можно, но это настолько энергозатратный процесс, что он более сродни спорту, нежели бытовому комфорту. Тем более что есть альтернатива: вполне прозаичные медные крючки, похожие на когти, под стеклянными оленьими глазами так и просят, чтобы на них повесили шмотку. Моя разлинованная вдоль и поперек молниями куртка, типа байкерская, здесь, среди мехов и строгого сукна, выглядела маленько неуместно, но ведь и снежно-белая куртка Верити… скажем так: она столь же мало соответствовала обстановке.

Я стоял и таращился на нее секунды на две дольше, чем следовало бы, но ведь куртка будто и впрямь светилась в темной компании. Глубоко вздохнув, я решил не снимать белый шелковый шарф-мёбиус.

* * *

Я вошел в пронизанный балками со́лар. Огромный зал был заполнен негромко болтающими Макхоунами, Эрвиллами и прочими; все жевали канапе и волованы, потягивали виски и шерри. Наверное, моя бабушка предпочла бы горячие сэндвичи и, быть может, несколько кусков пирога с яйцами и беконом; с другой стороны, Эрвиллы, пригласив нас сюда, сделали широкий жест, так что брюзжать не стоило. Почему-то дом Макхоунов, носящий шрамы бабушкиного неортодоксального и внезапного проникновения в оранжерею, что последовало за ее неудачной попыткой очистить от мха водосточные желоба, казался столь же неподходящим для поминок, как и наша послекремационная ретирада.

Ага! Я засек Верити, она стояла перед одним из больших окон солара и смотрела наружу, и серый свет холодного ноябрьского дня мягко отсвечивал на ее коже. Я остановился и поглядел на нее, и засосало под ложечкой, как будто сердце вдруг превратилось в вакуумный насос. Верити, зачатая под двухтысячелетним деревом и рожденная в треске и пламени рукотворной молнии! Она пришла в этот мир неспроста!

Всякий раз, встречая ее, я то ли насвистывал, то ли мурлыкал первую фразу этой темы Deacon Blue, «Born in a Storm»^[2], – для меня это стало своего рода ритуалом, маленькой личной темой в жизни, подобной фильму; в бытии, смахивающем на оперу. На сцене появляется Верити – я тут же включаю ее музыку; тоже своего рода форма обладания ею.

Я поколебался, не подойти ли к ней; потом решил, что сначала лучше выпить, и направился к буфету с бутылками и бокалами и запоздало сообразил, что у Верити пустой бокал, а значит, есть отличный предлог, чтобы с ней заговорить. Я снова повернулся к ней. И едва не столкнулся с дядей Хеймишем.

– Прентис, – обратился он ко мне с великой серьезностью в голосе и положил руку на плечо, и мы отвернулись от Верити и от буфетной стойки с выпивкой и пошли через весь зал к окрашенным стеклам высоченного фронтонного окна. – Прентис, твоя бабушка ушла в лучший мир, – сообщил мне дядя Хеймиш.

Я оглянулся на чудное виденье – Верити – и снова посмотрел на дядю.

– Да, дядя Хеймиш.

Отец прозвал дядю Хеймиша Деревом, потому что он очень высок и передвигается крайне неуклюже; он как будто сделан из менее гибких материалов, чем стандартный человеческий набор: кости, сухожилия, мышцы и жир. Отец утверждал, когда мы с ним впервые вместе напились (а случилось это полдесятка лет назад, по случаю моего шестнадцатилетия), что однажды смотрел в школьном театре пьесу с участием дяди Хеймиша, где он был «ну буратина буратиной».

– Она была прекрасным человеком, она в жизни сделала очень мало плохого и очень много хорошего, и я верю, что она, когда поселится среди антисущностей наших, получит в награду больше, нежели в наказание.

Я кивал, и мы шагали через толпу и поглядывали на членов моего семейства, на Макгуски (девичья фамилия бабушки Марго), на клан Эрвиллов, на всяких важных шишек из Галланаха, Лохгилпхеда и Лохгайра, и уже не в первый раз я подумал, с какого ж это перепугу (или с какой радости) дядя Хеймиш ударился в свою доморощенную религию. И в этой связи мне стало чуток неловко, потому что я вовсе не являлся столь горячим фанатом личной теологии дяди Хеймиша, каким сподобился выглядеть в его глазах.

– Она всегда была ко мне очень добра, – сказал я.

– А значит, и твой антитворец будет добр к ней, – сделал вывод дядя Хеймиш, не убирая руку с моего плеча, и мы остановились перед витражным чудищем в торце зала. Оно графически иллюстрировало летопись рода Эрвиллов со времен норманнского завоевания, когда из Октевиля, что в Котентине, Эрвиллы отправились в Англию, там распространились на север, покружили вокруг Данфермлина и Эдинбурга и наконец осели – возможно, под воздействием неких воспоминаний о мореплаваниях и землях своих предков – на краю Ла-Манша, в самом эпицентре древнешотландского королевства Далриада, потеряв в пути лишь несколько родичей и парочку букв. Присягнув на верность Давиду Первому, они остались здесь, чтобы смешать свою кровь с кровью пиктов, скоттов, англов, бриттов и викингов, которые всячески заселяли, колонизировали, грабили и эксплуатировали эту часть Аргайла или, быть может, случайно наведывались сюда и забывали убраться.

И странствия, и последовавшие за ними местные успехи клана Эрвиллов весьма и весьма интересны; жаль, что повествующее о них исполинское окно сделано так бездарно. На эту работенку напросился сын одного из школьных товарищей предыдущего вождя клана, человек, следивший за модой, но не слишком талантливый. И он выполнил все слишком буквально. Получилось смертельно скучно и крикливо; короче, глядя на витраж, я хотел скрежетать зубами.

– Да, дядя, вы правы, я думаю, – солгал я.

– Ну разумеется, я прав, Прентис, – неторопливо кивнул дядя Хеймиш.

Он лысел, но лысел по моде, которая считала, что длинные пряди волос, аккуратно зачесанные поперек голой черепушки, смотрятся лучше, чем открытый всем стихиям срам. Окрашенный свет витража скользил по блестящей коже и почти столь же ярко блестящим от бриллиантина волосам; я глядел на это свинство и думал: «Не голова, а натуральная жопа». И вдруг поймал себя на том, что невольно мурлычу подходящую музыкальную фразу из рекламы сигар «Гамлет» и думаю о Грегоре Фишере.

– Прентис, ты придешь ко мне вечером на молитву?

О черт, подумал я.

– Пожалуй, нет, дядя, – напустил я в голос уйму сожаления. – Надо в «Як» заскочить, решить один вопросик насчет девочки и джакузи. Прямо отсюда рвану.

Я снова солгал.

Дядя Хеймиш посмотрел на меня; морщины на его лбу были собраны в пучки и спутаны, карие глаза – как узлы.

– Джакузи, Прентис? – Слово «джакузи» прозвучало так, как в яковитской трагедии главный герой произносит имя своего палача.

– Да, джакузи.

– Это такая ванна, я не ошибаюсь?

– Ванна.

– Надеюсь, ты не собираешься встречаться в ванне с этой юной леди, Прентис? – Губы дяди Хеймиша медленно растянулись – вероятно, в улыбке.

– Что вы, дядя, бар «Якобит» вряд ли может похвастать таким сервисом, – сказал я. – Там и горячую-то воду в мужской туалет провели совсем недавно. Джакузи, о котором идет речь, находится в Берлине.

– Берлин? Немецкий город?

Я пораскинул мозгами: может, недослышал, может, Эш говорила о каком-то одноименном ансамбле, который недавно вошел в топ-десятку? Вряд ли.

– Да, дядя, город. Там еще стена была.

– Понятно, – кивнул дядя Хеймиш. – Берлин. – Он посмотрел на испещренный картинами средневековых битв витраж. – Это не там ли, где Ильза?

Я нахмурился:

– Тетя Ильза? Нет, она ведь, кажется, в Патагонии. Инкоммуникадо^[3].

Дядя Хеймиш, лицезрея ужасный фронтонный витраж, изобразил должное смущение. Затем кивнул.

– Ах да, конечно. – И взглянул на меня. – Так что же, Прентис, увидим ли мы тебя за ужином?

– Не знаю, – пожал я плечами. – Скорее всего, я в баре возьму шашлычок или рыбу.

– У тебя есть ключ?

– Да, есть. Спасибо. Я… ну… ну, вы понимаете. Вы уже будете спать, когда я приду.

– Хорошо. – Взгляд дяди Хеймиша снова переместился на дурацкое рубилово. – Мы уже через полчасика поедем. Дай знать, если захочешь, чтобы мы тебя подвезли.

– Конечно.

– Договорились. – Дядя Хеймиш кивнул, повернулся, а затем снова, с крайним интересом на лице, оглянулся на меня: – А правду говорят, что мама взорвалась?

Я кивнул:

– Электростимулятор. Потому-то и приехал доктор Файф – спешил нас предупредить. Но опоздал.

Таким озадаченным я дядю Хеймиша еще ни разу не видел. Все же он кивнул и сказал беспечно: «Понятно», – и отошел, скрипя паркетом, в точности как скрипит ветвями старое дерево, и я с небольшим, но приятным удивлением догадался, что на самом деле это скрипят его черные ботинки.

Я двинулся прямиком к буфету за выпивкой, но по пути бросил взгляд на боковое окно. Верити Божественная оттуда уже ушла.

Фортингалл – скромных размеров деревня на холмах севернее озера Лох-Тай. Там моя тетя Шарлотта зимой 1969 года решила консуммировать свой брак. В частности, она пожелала забеременеть под древним тисом, что растет за оградой кладбища при тамошней церквушке. Тетя Шарлотта была убеждена, что дерево (двухтысячелетнее, согласно надежным источникам) под завязку наполнено волшебной жизненной силой.

Это случилось в темную грозовую ночь (на самом деле – нет); трава у комля древнего узловатого тиса, что скрипел и корчился под напором ураганного ветра, была мокра, поэтому тете и ее мужу Стиву пришлось стоять до дрожи в коленках, и Шарлотта держалась за могучий низкий сук; вот тогда-то и вот там-то, вопреки силе тяжести, была зачата грациозная и сногсшибательно-очаровательная Верити – под черными громовыми небесами, под тучами, затмившими полную белую луну, в час, когда все приличные люди лежат в своих постелях и даже неприличные люди лежат в постелях, правда не обязательно в своих. Случилось это в незнакомой пертширской деревушке, в самом конце великой и смешной хипповской эпохи.

Так рассказывает моя тетя, и я ей верю. Это каким же надо быть психом, чтобы допустить, будто какая-то сверхъестественная космическая энергия возьмет и попрет из какого-то гериатрического пня на каком-то занюханном шотландском погосте в дождливую ночь понедельника! По-моему, придумать такое нарочно совершенно невозможно.

* * *

– Не-а, она – класс, просто классный класс! Я в нее влюблен! Я обожаю ее, я принадлежу ей. Верити, возьми меня, вытащи меня из моего ничтожества! О господи!..

Я надрался. Дело было к полуночи, дело было в баре «Якобит», и дело шло к десятой кружке «экспортного», что для меня, собственно, норма. Эш с Дином Уоттом, еще парочка старых приятелей – Энди Лендганд и Лиззи Полланд – приняли на грудь примерно по стольку же, но они, в отличие от меня, с поминок отправились по домам пить чай; я же почти весь день накачивался эрвилловским виски.

– Так ты, Прентис, ей об этом сказал? – спросила Эш, ставя очередную батарею кружек на щербатый медный столик.

– Ах, Эш! – хлопнул я по столу ладонью. – Преклоняюсь перед женщиной, способной за раз принести три кружки пива.

– Прентис, я спрашиваю: ты сказал ей, что влюбился? – уселась рядом Эш.

Из нагрудного кармана матросской куртки она достала бутылку крепкого сидра, а из другого – стакан с виски.

– Ух ты! – восхитился я. – Эш! Правда – ух ты! Лихо!

Я потряс головой, взял свою недопитую кружку и залпом ее прикончил.

– Отвечай девочке, – пихнул меня локтем в бок Дин.

– Нет, не сказал, – признался я.

– Трус, – обвинила Лиззи.

– Хочешь, я за тебя ей скажу? – предложил Дроид (после «Звездных войн» целое поколение Эндрю носит прозвище Дроид).

– Не-а, – сказал я. – Она ведь такая… баснословная. Такая…

– Но почему ты ей не скажешь? – спросила Лиз.

– Стесняюсь, – вздохнул я, положив руку на сердце, возведя очи горе и трепыхая ресницами.

– Да иди ты!

– Скажи ей, – потребовала Эш.

– Да к тому же у нее бойфренд, – снова вздохнул я.

– Вот оно что… – Эш уткнулась взглядом в пивную кружку.

Я пренебрежительно помахал рукой:

– Да он не в счет – чмошник.

– Ну, тогда все в порядке, – решила Лиз.

– Вообще-то, – нахмурился я, – если у Верити и есть недостаток, то лишь один: в мужчинах не разбирается.

– Э, да у тебя, стало быть, есть шанс, – весело проговорила Лиз.

– Ну да, – подтвердил я. – Она его вроде как отшить хочет.

– Прентис! – Эш постучала кулаком по столу. – Скажи ей!

– Не могу.

– Почему?

– Потому что не знаю как, – объяснил я. – Никому еще в любви не признавался. А сами-то хоть в курсе, как это делается? Какие слова ни скажешь, покажутся пошлыми, никчемными. Одни… одни клише.

Эш презрительно глянула на меня:

– Что за чушь.

– Слышь, ты, бывалая, – наклонился я к ней, – сама-то кому-нибудь говорила, что любишь его?

– Да сто раз, милый, – пробасила Эш, дуясь, и Дин захохотал. Эш хлебнула пивка и отрицательно покачала головой: – На самом деле – ни разу в жизни.

– То-то! – сказал я.

Эш наклонилась ко мне, ее длинный нос едва не соприкоснулся с моим.

– Идиот, пойди к девчонке и скажи.

– Не могу, – откинулся я на спинку стула. – Не могу, и все. Она слишком идеальная.

– Чего? – нахмурилась Эш.

– Безукоризненная. Совершенная. Идеальная.

– Здорово смахивает на женоненавистническо-романтическую дурь, – фыркнула Лиз, никогда не жаловавшая подобных вещей.

– Да, смахивает, – согласился я. – Но что делать, если она – совершенство? Вы хоть знаете, где она была зачата?

Дин и Эш переглянулись. Энди фыркнул в кружку, а Лиззи закатила глаза.