Глава 7
Тоня

В пятницу родители поссорились с самого утра. У них иногда бывало. Покричат, пообзываются, пошумят, а через час сидят как ни в чем не бывало в обнимку. Такие милые и довольные, словно это была не ссора, а часть развлекательной программы.

В тот день все начиналось точно так же. Они топали, хлопали дверьми и перекрикивались. Папа ходил за мамой, повторяя «не говори ерунды» и «ты сама себя накручиваешь», а мама пыталась закрыться от него то в спальне, то в ванной.

Закутавшись в тяжелый банный халат и мечтая о чашке чая с бутербродом, я выбралась на кухню. Там уже все стихло, а мама сидела за столом, уткнув лицо в ладони.

Плакала она очень редко, только в каких-то особенных случаях: из-за зубной боли, потерянной золотой сережки или грустного фильма, но чтобы из-за ссор с папой… Никогда.

– Что случилось?

Я растерянно застыла возле нее.

– Пойду полежу, – сказала она непривычно несчастным голосом.

Лицо было сухое, блестящее, но глаза все же припухли.

Услышать от мамы, что она собирается «полежать» с утра в будний день, вместо того чтобы сломя голову мчаться на работу, было из ряда вон выходящим событием.

– Можешь объяснить, что случилось?

– Просто поссорились.

– Это я слышала. А из-за чего?

– Не важно.

Она скрылась в спальне и не выходила оттуда до самого вечера, а когда я вернулась из школы, сказала, что плохо себя чувствует, и попросила прикрыть дверь.

Я ушла к себе и позвонила папе:

– Привет. А что у вас случилось? Мама плачет, и я от этого немного в шоке.

– Ничего, поплачет и, может, очнется.

Впервые я слышала, чтобы он так резко отреагировал.

– Пап, пожалуйста, объясни, что за драма.

– Вот пусть мама тебе и объяснит.

– Она не хочет.

Я услышала на заднем плане звон посуды.

– Малыш, я сейчас не могу говорить. Попозже тебе позвоню.

Он отключился, а я зависла в полном недоумении.

Для такого расклада должно было случиться что-то очень неприятное.

Мама с папой познакомились еще в школе и почти сразу поженились. И хотя меня они, конечно, любили, но друг другом всегда были заняты гораздо больше.

Чаще всего родители ссорились из-за маминой машины: поломок, штрафов, мелких аварий и прочего, чем потом приходилось заниматься папе. Или, бывало, из-за денег. Зарабатывали они хорошо, но папа любил жить на широкую ногу: дорогие рестораны, отели, брендовые вещи, в то время как мама старалась экономить и копить. Могли поругаться из-за того, кто из них лучше играет в теннис или разбирается в книгах и кино, или из-за того, кому идти на родительское собрание в школу.

Но что могло произойти такого, чтобы мама плакала, а папа, психанув, ушел?

В субботу утром мама, уже накрашенная и одетая, безжалостно разбудила меня, и мы поехали в «МЕГУ». Приехали и стали заходить в каждый магазин. Обычно она носила классические вещи, одеваясь дорого и со вкусом. Что-то модное, но не броское, а тут с пол-оборота накупила странные и провокационные шмотки: расклёшенная юбка на лямках, джинсовый комбинезон и огромную безразмерную футболку в стиле хип-хоп. После чего мы пошли и набрали тонну какой-то косметики.

Я очень надеялась, что к нашему возвращению папа уже будет дома. Однако в субботу он тоже не пришел.

Я написала ему в Вотсапе и Телеграме, но он нигде не появлялся со вчерашнего вечера.

Так что, лежа в кровати и глядя в потолок, мне все-таки пришлось впустить в себя страшную, чужеродную мысль о том, что у него могла появиться другая женщина.

Любовь не обязана быть вечной. Не бог весть какое открытие, но для меня это было как приехать из жаркой африканской страны в зимнюю Москву. Вроде и знаешь, что снег существует, но вживую его никогда не видел.

Папа был красивый, молодой и всегда привлекал внимание женщин, но я никогда не думала об этом всерьез, да и мама ему полностью доверяла. Иногда, глядя на то, как он примеряет рубашку или выбирает галстук, она могла бросить ироничную фразу вроде: «Твоим поклонницам понравится», но дальше шуток это не заходило. Поэтому и я привыкла думать, что родительские отношения – самое прочное и незыблемое во всем этом ненадежном мире.

– Не делай поспешных выводов, – сказал Амелин, после того как я выдала ему по телефону свои опасения. – Что бы ты ответила маме, если бы она спросила, из-за чего мы поссорились, когда я ушел из «Хризолита»?

– Что ты придурок.

– Видишь, а про твоего папу она такого не сказала, значит, отчасти чувствует и свою вину. А какая может быть ее вина, если, как ты считаешь, у твоего папы появилась любовница? И почему мама повезла тебя по магазинам и так странно себя вела?

– Ну… Например, хотела успокоиться или, если все же рассматривать версию любовницы, доказать себе, что она красивая. Не знаю.

– У Милы бывало похожее. Натворит каких-нибудь глупостей с вечера, а утром стыдно. Чувство вины – оно такое… Кто-то пытается исправить ошибки, а кто-то – утешить себя подарками.

– Думаешь, это она себе кого-то нашла? – ахнула я.

Заподозрить такое про маму я и подавно не могла.

– Нет. Просто все может оказаться совсем не так, как кажется.

Амелин всегда успокаивал чем-то подобным, рассказывая о скрытых причинах и недосказанности, о неспособности слышать, слушать и ждать. Он умел утешать, и, если бы верил в Бога, из него, наверное, вышел бы отличный священник.

В воскресенье им предстояло отправиться с выступлением на детский утренник в частный загородный дом. Кто-то из Лёхиных подписчиков пожелал пригласить его к себе, отчего Лёху просто распирало от гордости.

Сначала я тоже собиралась поехать с ними, пофотографировать и развеяться. Но потом выяснилось, что в машине, которую выделило агентство Лёхиной мамы, всего четыре пассажирских места, и мы договорились с Амелиным встретиться после его возвращения.

На следующий день мама полдня не выходила из своей комнаты, а папа не звонил.

Я поделала уроки, разобрала мешок с обувью и потом часа два в ожидании условленной встречи чистила фотографии в телефоне.

Почти все летние. В деревне у Амелина и потом в Капищено. Основную часть фотографий из деревни снимал Лёха, поэтому большинство из них были смешные.

Я, взмыленная, на четвереньках мою полы, а все кругом залито водой из-за того, что кто-то опрокинул ведро. Я лезу на яблоню за жирным орущим соседским котом, потому что парни отказались его снимать, сказав, что кот – мужик и должен преодолеть себя. Я, запутавшаяся в гамаке, я с опухшим из-за укуса мошки глазом, я позирую с сигаретой в руках в вульгарном желтом сарафане и дурацком венке из садовых ромашек, я лохматая, с отпечатком подушки на лице, я мокрая, облитая из шланга прямо в одежде, я на спор пытаюсь сварить компот из яблок, я раздуваю костер, я пытаюсь дотянуться до бельевой веревки, чтобы развесить постиранные вещи, и всё в том же духе.

Летние воспоминания всколыхнули массу теплых чувств.

Все, даже не самые приятные моменты сгладились, затуманились, изменили цвет и значимость, оставив на сердце только нечто приятно-обжигающее, как раскаленный песок на карьере, и волнительно-душное, как ночное предгрозовое небо.

Дойдя до фотографий из Капищено, я уснула. Зелень, зелень, очень много зелени, солнца, музыки и танцев, а когда проснулась, сразу услышала голоса. Мамин и папин. Спокойные. Негромкие. Помирившиеся и довольные.

Из окна струился призрачный зимний свет, выбираться из нагретой постели было прохладно, но я сразу же помчалась на кухню.

Мама сидела, облокотившись о стену и положив ноги на табуретку, а папа, стоя у плиты, варил кофе.

– Вы, вообще, нормальные? – невольно выкрикнула я.

Оба вздрогнули и обернулись.

– О, привет! – обрадовался папа. – Как дела?

– Пол холодный. – Мама кивнула на мои ноги.

– Нет. Сначала вы мне оба объясните, что это было.

Папа посмотрел на маму, мама на него.

– Мы помирились, – сообщила мама.

– Прости, что не отвечал, – сказал папа. – Не хотел расстраивать тебя своим плохим настроением.

– Ты где был?

– У Решетниковых.

– И?

Они опять переглянулись.

– Тоня, – медленно произнесла мама. – Ты уже взрослая и должна понять…

Глубоко вздохнув, она сделала паузу:

– Мы решили завести ребенка.

– Я решил, – с нескрываемой гордостью добавил папа.

– Что? – Смысл этих слов как-то плохо улегся в сознании. – У вас уже есть ребенок.

– Я имела в виду еще одного. – Мама поднялась мне навстречу. – Маленького.

– Ты беременна?

– Ну да. – Она пожала плечами.

– Ты же не против? – поинтересовался папа.

– Об этом нужно было заранее спрашивать.

Я все еще не могла осознать услышанное и понять, как я к этому отношусь. Я была готова к чему угодно, даже к разводу, но уж точно не к ребенку.

– Ты расстроилась? – спросила мама.

– Нет, просто это неожиданно. Очень. И еще, я не понимаю, почему вы из-за этого поссорились. Папа не хотел?

– Мама не хотела, – поспешно ответил он.

– Да. Потому что я совершенно не готова сесть дома. У меня работа, фитнес, планы на жизнь. Я же еще молодая. Мне и сорока нет.

– Вот именно! – воскликнул папа. – Самое время! Когда родилась Тоня, я вообще не понял, что произошло. И ты не поняла. А сейчас все по-другому. К тому же для полного комплекта мне нужен сын.

– Вот этого не обещаю, – рассмеялась мама.

– Ладно-ладно. – Папа подмигнул мне. – Девочка тоже сойдет.

Ребята очень сильно задерживались, на мои сообщения Амелин отвечал редко и сухо, а меня просто распирало поскорее рассказать ему о ребенке.

– Его еще нет. – Дверь открыл Макс.

– Знаю. Можно подожду?

– Подождать ты, конечно, можешь, но потом не жалуйся.

– А что такое? – Я заглянула вглубь квартиры, но ничего подозрительного не заметила.

Только из-за закрытой двери лаяла собака.

Однако буквально через пару секунд послышался грохот, и Макс, скривившись, быстро провел меня в комнату, где жил Амелин.

– Если Тёма зайдет – не реагируй. Вообще. Никак. Он очень сильно не в духе.

Макса я знала не очень хорошо. Этим летом в Капищено мы смогли познакомиться ровно настолько, насколько позволяла обстановка: лето, жара, блаженное безделье и безбашенное дуракаваляние. А когда все вокруг легко и весело, очень сложно по-настоящему узнать кого-то.

Выглядел Макс симпатичным скромным парнишкой с густой пшеничной челкой и волевым подбородком. Молчаливый, такой, про которых говорят «себе на уме». Однако при внешней сдержанности он был, пожалуй, самым рисковым и отчаянным среди всех моих знакомых.

В этом я смогла убедиться, когда он полез в глубоченный колодец со сломанными скобами, где на дне валялись груды камней. Даже Артём не осмелился, а Макс спустился.

К Артёму же я относилась со смешанными чувствами.

Сочетание красоты и богатства может испортить кого угодно. И Артём не был исключением.

Его заносчивость и самоуверенность частенько меня бесили, однако смелость, прямолинейность и энтузиазм странным образом сглаживали это ощущение, да и на Амелина его общество действовало положительно. Артём, как никто другой, умел вытаскивать Костика из загрузов.

Эти двое были настроены на какую-то общую волну вечного скепсиса и обожали эпатаж. Неудивительно, что, оказавшись в одной больничной палате, они так быстро сошлись.

Артём любил задираться, Амелин – провоцировать, при этом оба, будучи отличными актерами, старательно работали на публику, так что их шутливые перепалки порой доводили до колик.

Артём появился сразу, стоило Максу выйти из комнаты. На нем были серые спортивки и чересчур обтягивающая футболка, вероятно севшая от неправильной стирки.

Ему нужно было сниматься в кино. Даже в домашней одежде, взлохмаченный и злой, он выглядел как молодой бог.

– Не хочешь перевестись в другую школу? – Он подошел и, не вынимая рук из карманов, наклонился вперед, чтобы заглянуть мне в лицо. – Я заплачу.

– Спасибо, у меня есть деньги.

– Пф-ф. – Он делано закатил глаза. – Ну хорошо, а чего ты хочешь?

– Для начала знать, зачем тебе это нужно.

– Ну, блин. – Он выпрямился. – Ты же в курсе про Виту? Я теперь даже поговорить с ней не могу. А если ты переведешься к ней в школу, то сможешь передать телефон. И вообще, поможешь мне все организовать.

– Что организовать?

– Побег.

– Ты серьезно?

– Абсолютно. – Его голубые глаза были полны решимости.

Я отступила на шаг назад:

– А если не согласишься, выгоню Амелина отсюда, пусть живет, где хочет.

Он театрально взмахнул рукой, и я улыбнулась:

– Чтобы попасть в другую школу, необязательно переводиться. Я могу просто так сходить туда и на перемене все передать.

– Там турникеты, электронные пропуска и охранник. Меня, кстати, уже не пускают.

То, как Артём нервничал, забавляло, но тема по спасению Виты мне нравилась.

– Если прийти к первому уроку, когда все вваливаются в восемь утра, упакованные в тысячу одежек, сонные и засыпанные снегом, то вообще узнать никого невозможно. Пропуск тоже фигня. Скажу, что забыла, они не имеют права не пустить. Потому что школа отвечает за жизнь и здоровье ребенка до конца занятий, а если я, к примеру, пойду домой за пропуском и меня собьет машина, то директора и охранника отдадут под суд.

– Да ты продвинутая, я смотрю. – Артём одобрительно покачал головой, а затем смущенно пояснил: – Я же в школе никогда не учился. Для меня там все очень странно устроено. Завтра утром сможешь? Пожалуйста.

Последнее слово он произнес уже без давления, по-человечески.

Артём был настырный, и я понимала, что, после того как я сказала, что попасть в школу нетрудно, он заставит меня это сделать любыми способами. Однако ответить не успела.

Позади него со снежинками в волосах и на плечах пальто неожиданно возник Амелин.

– Всё в порядке? – спросил он.

– Короче, договорились, – бросил Артём мне и, ответив Амелину, что «все нормально», быстро вышел.

А Костик так и остался вопросительно стоять на пороге:

– Пожалуйста, скажи, что ничего не случилось.

– У нас будет ребенок! – тут же выпалила я.

Мы разговаривали полушепотом в темноте. Я так люблю. Раньше я очень боялась темноты, а потом приняла ее, и оказалось, что с ней вполне можно жить. Темнота помогает понимать себя и слышать других. Она лечит боль и пробуждает чувства.

Да и темнота снежного городского вечера никогда не бывала по-настоящему темной, такой, как бывает в подвале или колодце. Серо-голубую темноту теплой квартиры наполняли тени и полутона, а не ледяное отчаяние бездонной пропасти.

Я лежала у него на коленях, и он гладил меня по волосам. Ладонь у него была мягкая и теплая, а толстовка пахла Артёмом. У них все в квартире пропахло его туалетной водой и лавандовым кондиционером для белья. Приятный, свежий и жизнеутверждающий запах, но мне не нравилось, что за ним я переставала чувствовать самого Амелина.

Новость о ребенке он воспринял с большим воодушевлением и минут пятнадцать убеждал меня, как это интересно и здорово, так что я и сама понемногу стала проникаться этой мыслью. А потом заговорили об их поездке.

– Там здоровенный загородный дом, – сказал Амелин. – Богатые люди, слуги, картины на стенах, свет загорается, стоит только об этом подумать, и дети, которым, кажется, уже нечего хотеть.

– Вас плохо приняли?

– Да нет, нас даже продлили, а перед отъездом накормили. Но атмосфера… неприятная. Все женщины в золоте и с пластикой, а мужчины – снобы и извращенцы.

– Интересно, как ты это понял?

– В моей жизни было много разных людей, и обычно от того, что я про них пойму, зависело мое благополучие. А у этих искусственные улыбки и злые глаза. И дети злые. И, знаешь, это такая злость не на что-то конкретное, а как состояние души.

– Господи, Амелин, ты как всегда. То, что у них другой социальный статус и стиль жизни, вовсе не означает, что они извращенцы.

Он не ответил, и повисла глубокая многозначительная тишина, которая становится понятной именно в темноте.

– Можешь рассказать нормально? С самого начала.

– С начала? Хорошо. – Я услышала в его голосе улыбку. – Только это надолго.

– Прекрасно, – я устроилась поудобнее. – Люблю твои сказки.

– Так вот, ехали мы туда долго-долго. Дорога петляла и петляла через лес… А когда проезжали поле, над нами пролетел огромный черный ворон. Так низко, что чуть машину крылом не задел. И я тогда сразу подумал, что это не к добру.

– Лёха сказал, что вы домчали за полчаса по Каширке.

– Тоня. – Костик обиженно убрал руку с моей головы. – Ну, ты же знаешь, что я тебе рассказываю «как на самом деле», а Лёха вечно все сочиняет.

– Хорошо-хорошо. – Я вернула его руку обратно. – Продолжай.

– Дом, куда мы приехали, не такой здоровый, как Капищено, но все равно очень большой.

Темные деревянные полы, светлые стены, раздвижные двери. И нигде ни пылинки, ни пятнышка, ни капельки на зеркале. Холодный, мертвый, безжизненный дом.

Выступали в гостином зале. Огромные панорамные окна в пол, трехметровая елка, длинный обеденный стол, посредине площадка для танцев.

Детей сначала загнали на диваны. Их было семеро: возраст от пяти до десяти. Но долго они там не просидели, полезли Лихо ловить. Это злые дети, я тебе честно говорю, они меня уронили и очень больно щипали, били и кусали.

Я сделал вид, что плачу, но ни один ребенок меня не пожалел… И не заступился.

– Бедный. – Я обняла его и какое-то время так держала. – Но ты же был олицетворением зла, а со злом нужно бороться.

– Зло – это поступки, а не то, что им кажется.

– Лихо украло елочные игрушки и оставило детей без Нового года.

– Лихо украло игрушки понарошку, а били они меня по-настоящему.

– Но они же дети и еще не понимают, что тебе больно.

Амелин грустно вздохнул:

– Дело не в том, что они меня били, а в том, что им это нравилось.

– Тогда почему ты терпел?

– Было интересно, до чего они дойдут. Эксперимент. Изучение природы зла.

– Все ясно. Не сомневаюсь, что ты нарочно дразнил их, а теперь прикидываешься несчастным.

– Еще там была одна девушка…

– Она тоже била тебя?

– Ну вот, ты уже ревнуешь.

– Ничего подобного!

– Но ты это сказала таким тоном…

– Каким?

– Возмущенным.

– Неправда.

– Глупенькая, я же тебя знаю. Если бы я сказал, что целовался с ней, это обидело бы тебя гораздо меньше. Но клянусь, бить меня я разрешаю только тебе. Ну и детям еще. Но это другое.

– Так! – Я схватила его за подбородок и заглянула в глаза. Они были чернее темноты. – Значит, ты с ней целовался?

– Нет. Честно. Просто она одна меня пожалела, спасла оттуда и забрала лечить.

– Лечить? – Я аж села.

– У меня ведь губа была разбита.

– Я не заметила.

– Так уже все прошло.

– Ну ладно и что потом?

– Потом мы сидели у нее в комнате и просто разговаривали. Я пытался сказать, что у нас время закончилось, но она ответила, что это не важно. И что, если захочет, ее папа купит нас, и мы будем жить у них круглый год.

– О чем же вы разговаривали?

– Обо всем. Не знаю, ну вот как обычные люди разговаривают.

– Ты никогда не разговариваешь как обычный человек.

– Она злилась на свою семью и говорила, что они все ужасные. А я слушал и кивал.

– Стихи читал?

– Совсем немного.

– Сказки рассказывал?

– Сказки – нет.

– Она красивая?

– Вообще нет. Совсем некрасивая. У нее кривые зубы, косые глаза и горб.

– Горб?

– Ну как бы одно плечо выше другого.

– Все ясно, значит, красивая.

– А когда мы вернулись, она стала просить отца оставить меня у них жить.

– И?

– Он предложил мне остаться. И платить за то, что я буду ее развлекать. Позвал к себе в кабинет и долго рассказывал, как они с ней намучились. Что она два месяца назад вернулась из реабилитационного центра после неудачной попытки самоубийства, ничего не хочет, ничто ее не радует и что сегодня впервые за все это время она хоть чем-то заинтересовалась.

– Кажется, я начинаю догадываться, что за разговоры «о жизни» у вас были.

Амелин обнял меня сзади и положил подбородок на плечо.

– Ты такая у меня умная!

– Значит, ты отказался?

– Это было довольно сложно. Он стал давить и угрожать. Пришлось показать ему свои руки и прочесть «Жатву глубокой скорби». И он вроде понял. Нет, не Маркеса, а то, что я ему не подхожу.

– И это все?

– Но ты хоть немного рада?

– Чему? Что ты не согласился стать придворным шутом?

– Нет, что тебе я достался бесплатно.

– Мне приходится расплачиваться своими нервами, а это намного дороже денег.

– Поверь, твои нервы в безопасности. Я же тебя очень люблю!