Утром я позвонила Герасимову и сказала, что он должен пойти со мной, так как знает этого типа в лицо. Взамен пришлось пообещать весь февраль писать за него сочинения. Он хотел еще и март выторговать, но я себе цену знаю.
Вертер жил в пятиэтажке с другой стороны от метро. Обшарпанный и вонючий подъезд с расписанными похабщиной стенами и черными кругами от горелых спичек на потолке.
Он открыл сразу, после первого звонка, будто стоял за дверью и ждал. Пустил нас и, не дожидаясь, пока разденемся, пригласил пройти.
Наверное, я слишком привыкла к комфортной и современной обстановке у себя дома, потому что комната Амелина производила впечатление дурного болезненного сна.
Линялые обои, деревянные облупившиеся рамы, скрипучий паркет с огромными щелями между планками. Ни стола, ни шкафа – только широченный комод, на котором, кое-как подпирая друг друга, высились стопки книг.
Над коротким икеевским диваном – картинки, распечатанные на принтере: простенькие цветные пейзажи рядом с черно-белыми ужасами, кажется Брейгеля, и скрин из «Кроликов» Линча.
Вдоль другой стены стояли три деревянных стула с круглыми сиденьями, точно ряд в деревенском кинотеатре.
Сам Амелин выглядел не менее странно. Довольно высокий, хотя и ниже Герасимова, бледный, с белыми крашеными прядками в нестриженой копне и без того светлых волос. В растянутом черном свитере, замотанный по самый подбородок шерстяным шарфом, он вполне мог сойти за персонажа Тима Бертона. Большие темные и настороженные глаза недоверчиво следили за тем, как мы озираемся и переглядываемся. Но потом он вдруг отмер и с застенчивой теплотой улыбнулся.
– Меня зовут Костя, – протянул нам по очереди руку, даже мне. – Не бойтесь, я не заразный. Простыл. У меня слабое горло.
Но, когда взял мою руку, так долго ее держал и так откровенно меня разглядывал, что это заметил даже Герасимов:
– Ты хотел что-то рассказать.
Амелин медленно перевел взгляд на Герасимова:
– И тебя помню. У Маргариты Васильевны в группе вместе были.
– Что насчет Кристины? – настойчиво спросил Герасимов.
Амелин кивнул на стулья. Я села с краю, Герасимов посередине, а он сам, молча взяв второй крайний стул, обошел и поставил его возле меня. Словно пристраиваясь рядом.
После того бесстыдного оценивающего взгляда подобная перестановка забеспокоила. Я развернула свой стул спинкой вперед и села на него верхом. Кругом полно озабоченных придурков, и я была рада, что додумалась взять с собой Герасимова.
Но, когда Амелин положил на тот пустой стул ноутбук, получилось глупо, потому что оказалось, что я сижу к нему спиной.
– Отсвечивает, – пояснил он.
Так что «придурком» в этой ситуации оказалась я.
– Ты знал, что Кристина собирается сделать? – Пока он, сидя на корточках, возился с компьютером, я тихонько вернула свой стул в прежнее положение.
– Мы все друг о друге про это знаем.
– Кто «мы»? – не понял Герасимов.
Амелин поднял голову и какое-то время смотрел на него, словно подбирая слова:
– Вот ты любишь дискотеки, дни рождения и прочие праздники?
– Терпеть не могу, – признался Герасимов.
– Ну а теперь представь, что тебя силой притащили туда, нацепили колпак, дали в руки дудку и велели всех веселить. Что ты будешь делать?
– Пошлю всех и уйду домой, – фыркнул Герасимов.
– Правильно, – кивнул Амелин. – Потому что праздник жизни – это не для всех.
– Ни хрена не понял, – Герасимов вопросительно посмотрел на меня.
– Суицидники, – пояснила я.
Он скорчил пренебрежительную гримасу.
– Рад, что у тебя все хорошо, – Амелин заулыбался смущенно-умудренной улыбкой. – Мы познакомились с Кристиной на форуме и только потом узнали, что живем в одном районе.
– Можешь объяснить, что именно ее не устраивало? Раньше она была нормальная, – сказала я.
– Раньше все было по-другому, – улыбаться Амелин не перестал, и от этого каждое его слово звучало как издевка: – Когда маленькому ребенку больно, он истошно кричит, но его учат терпеть боль и не жаловаться. Так что, повзрослев, он кричит молча, беззвучно, внутри себя, чтобы никто не услышал.
– Но всегда же есть основная причина. – Было стойкое ощущение, что он морочит нам голову.
– А если тебя спросить, почему ты любишь того, кого любишь, ты смогла бы назвать всего одну причину?
Мало того что от каждой его фразы несло чистейшей показухой, я вообще терпеть не могу подобные разговоры. Особенно если они касаются меня. Понятное дело, что я люблю родителей, потому что они родители. Для этого не нужна никакая причина. И с какой стати я буду обсуждать это с придурком, которого вижу первый раз в жизни?
– Я никого не люблю.
– Всего одну причину?
В какой-то момент мне показалось, что он насмехается:
– Отвали.
– Видишь, не бывает «одной» причины.
Вся эта чушь постепенно начинала меня бесить, Герасимов тоже не скрывал неприязни:
– Кончай мозги полоскать. Плевать на твои тупые философии. Я только хочу знать, какого хрена мы попали в этот ролик.
– Ну, это не ко мне, – Амелин поднялся. Джинсы у него были потертые, застиранные, совсем белесые на коленках: об их первоначальном цвете можно было судить только по ярким черным полоскам от подворотов в самом низу штанин. – Вы просили рассказать про Кристину. Я думал, вас интересует она.
– Мне интересен только я сам, – в серых глазах Герасимова застыла упрямая непоколебимость. – По мне, если бы вы всей толпой сиганули с высотки или утопились, нормальным людям дышать стало бы значительно легче.
Амелин изобразил удивление. Именно изобразил, потому что в голосе слышалась ирония:
– Ты же, Влад, добрый. Помню, в детском саду как-то принес коробку карандашей, двадцать четыре цвета, и все подходили к тебе, прося дать карандашик, потому что детсадовские были все сточенные и погрызенные, а у тебя новенькие и блестящие. И ты давал. Каждому! Так что потом у самого только коробка осталась. Все дети стали рисовать, а ты сидел один, смотрел на них и ни капли не обижался. Не знаю почему, но мне очень запомнился тот момент. Я тогда еще подумал, что вот это и значит быть добрым.
Герасимова прямо физически передернуло:
– А теперь я недобрый. Потому что задрало всю жизнь без карандашей оставаться.
Наконец Амелин развернул к нам ноут, и мы увидели открытую страничку. Хозяин профиля – Линор Идзанами.
Я ее знала. Не лично, конечно, но этот персонаж был у меня в друзьях. Случайный сетевой друг, какие бывают у всех. Схожие мысли и взгляды, общее мироощущение. Единственный человек, с кем я была довольно откровенной именно потому, что мы не знакомы в реале.
В первые секунды на лице Герасимова совершенно отчетливо отобразилось узнавание, а потом он снова сделал «морду кирпичом»:
– И что?
Тут вдруг Амелин, пристально глядя на нас своими темными глубокими глазами, медленно и негромко проговорил стих. Не читал, не декламировал, а именно говорил, точно это были его собственные слова:
Лжецы! Вы были перед ней – двуликий хор теней.
И над больной ваш дух ночной шепнул: «Умри скорей!»
Так как же может гимн скорбеть и стройно петь о той,
Кто вашим глазом был убит и вашей клеветой,
О той, что дважды умерла невинно-молодой…[1]
А когда закончил, вся пугающая, зловещая серьезность мигом исчезла, будто сорванная страшная маска, под которой обнаруживается ребенок. И прежде, чем мы успели прийти в себя, поспешно произнес:
– Линор – это Кристина.
– Как? – Я чуть со стула не упала.
– Вот, блин, – выругался Герасимов.
– Жизнь полна сюрпризов, – необычайно радуясь произведенному впечатлению, сказал Амелин. – И, как правило, не очень приятных.
Тут меня осенило:
– Значит, Линор есть в друзьях и у Петрова, и у Сёминой, и у Маркова?
– Именно, – подтвердил Амелин.
Мы с Герасимовым какое-то время задумчиво пялились в экран. Каждый вспоминал историю своей переписки. Амелин же, облокотившись на комод с книгами, выжидающе смотрел на нас.
– А ты про себя-то хоть знаешь? Какого хрена она тебя приплела? – первым подал голос Герасимов.
Амелин лишь равнодушно пожал плечами:
– Я знаю только то, что ничего не знаю.
– Мне срочно надо домой – читать переписку с Линор за последние два года, – сказала я. – А ты, Герасимов, иди читай свою. Нужно всем сказать.
И сразу после этих моих слов раздалась громкая пронзительная трель дверного звонка. Мы вздрогнули от неожиданности, а Амелин подскочил, выбежал из комнаты и крепко закрыл за собой дверь. Из коридора послышался высокий женский голос:
– Чего у тебя там?
– У меня гости, – сказал Амелин. – Иди к себе.
– Но я хочу посмотреть. Тебе жалко?
Через полминуты он вернулся:
– Вам пора.
Уговаривать нас не пришлось. Не говоря ни слова, мы тихо выбрались в коридор, молча оделись, а когда были на пороге, дверь ближайшей комнаты приоткрылась, и в образовавшейся щели показался любопытный женский глаз. Мы быстро попрощались, на всякий случай обменялись телефонами и свалили.
– Такой козел! – сказал Герасимов, как только мы вышли из подъезда, с недоуменным осуждением качая головой. – В саду вроде нормальный был, стеснительный даже.
Я вспомнила оценивающий взгляд и вызывающую «пургу», которую Амелин нес:
– Спасибо, что пошел со мной.
Моя переписка с Линор напоминала бессюжетный роман с нескончаемыми главами и пространными отступлениями. Все, о чем мне было не с кем поговорить, обсуждалось с ней. Не часто, зато откровенно.
Да уж, знай я, с кем имею дело, не стала бы раскидываться фразами типа: «Чем старше становишься, тем непонятнее, как жить дальше», – и задавать дебильные вопросы вроде: «Почему люди так любят показуху?», «Что делать, если панически боишься темноты?», «Отчего никому нельзя доверять?»
А также выкладывать всякие школьные и домашние заморочки. И хотя Линор тоже говорила о своем, толком понять, чем она живет, я не могла.
Иногда она рассказывала какие-то истории, а порой задавала вопросы.
Линор:
Что бы ты делала, если бы нашла на улице телефон?
Осеева:
Отдала.
Линор:
Я тоже раньше так думала, но никто даже спасибо не сказал. Хозяйка просто забрала и еще смотрела так, словно его у нее из кармана вытащили.
Или:
Линор:
Ты у родителей одна?
Осеева:
К сожалению. Я бы очень хотела брата или сестру.
Линор:
А если бы они тебя не любили?
Осеева:
С чего бы им не любить меня?
Линор:
Просто представь, что живете вместе, а брат тебя на дух не переносит, родителей настраивает.
Осеева:
Наверное, попыталась бы доказать, что я лучше. Сделать что-то важное, хорошее, чтобы они поняли, как на самом деле все обстоит.
Или:
Линор:
Что бы ты делала, если бы тебя гнобил весь класс? Просто за то, что у тебя есть свои принципы – не такие, как у них? И тебе за это в спину кидали яйца, рвали карманы в раздевалке?
Осеева:
Я ни с кем в школе не общаюсь. Но, если бы так случилось, полнейший игнор и газовый баллончик в кармане. Щит и меч. У тебя проблемы с одноклассниками?
Линор:
Моим одноклассникам нет дела ни до кого, кроме них самих.
Но за всем этим мне так и не удалось разглядеть саму Кристину. Ни одной откровенной жалобы, страданий или девчачьей лирики. Местами проскакивали пространные размышления о счастье, смысле жизни и смерти, но как-то невнятно и без четко выраженной позиции, словно ей самой в этих темах было неудобно.
Телефон разрывался. Истерику Сёминой я предчувствовала всеми частями тела.
– Тоня, пожалуйста, мне очень нужно с тобой поговорить, – хлюпала она в трубку. – Я не справлюсь, я слабая. Давай встретимся, пожалуйста!
Я пришла к ее подъезду, села на спинку лавочки и стала ждать. Пустое созерцательное бездействие. Под ногами – колотый лед и пенистая жижа от соли, чуть выше – колючая проволока занесенных кустов, а над самой головой, на фоне равнодушного молочного неба, такие же уродливые ветви деревьев и нависающий прямоугольник дома.
Настя вышла, села рядом и взяла меня за руку. На ней были длинные перчатки без пальцев, а ногти покрыты черным лаком, как у ведьмы.
– Они нас ненавидят.
– Интернет – самая большая помойка в мире.
– Но они говорят, что мы плохие и должны умереть.
– Кто эти люди? Ты ценишь их мнение?
– Я стараюсь прислушиваться ко всем.
– Все не могут быть правы.
– Но все и не могут ошибаться.
– Очень даже могут. И вообще, делай наоборот: они говорят «сдохни», а ты живи! Назло.
– Но я чувствую, что с нами что-то не так, не могу объяснить, что именно, но где-то в глубине души у меня очень тревожно.
– Пойдем выпьем кофе, – я должна была подготовить ее к рассказу про Амелина и Линор.
В кафе мы взяли по большущей чашке кофе и сели за столиком в самом темном углу, за колонной, будто от чего-то прячась.
После третьего глотка я подумала, что, вероятно, все не так уж плохо. Может, стоило посмотреть на ситуацию под другим углом?
– Все, что с нами случилось, несправедливо и жестоко.
Настя неуверенно кивнула.
– И кто в этом виноват? Правильно. Кристина. Нет ничего проще, чем сказать, мол, я устала, все кругом плохо, все козлы, я не справляюсь с этим. Ладно, пусть не справляется, но не нужно трогать других.
Линор, Кристина в ролике и Кристина в школе – три совершенно разных человека. Может, идиот Амелин нас обманул? Такой, как он, способен. Или Якушин рассказывал о какой-то другой Кристине? Я совсем запуталась.
Настя просто сидела, слушала и хлопала накрашенными ресницами.
– Ты вообще можешь разозлиться? – Я требовательно дернула ее за рукав.
– Не уверена, – будто извиняясь, пролепетала она. – Обычно я злюсь только на саму себя.
Настя обняла ладонями чашку и горестно ссутулилась.
– Тогда больше не звони мне. Нравится себя пинать? Я в этом не участвую.
– Значит, и ты думаешь, что я немного недоделанная? – Ее пухлая нижняя губа непроизвольно выпятилась, как у ребенка.
К счастью, отвечать не пришлось, потому что в этот момент позвонил Петров. Он был не на шутку встревожен:
– Тут какая-то хрень происходит. Статейка ни о чем, но народ ведется. Мне на стену посыпалась такая дрянь, что впору удаляться.
Закончив разговор, я многозначительно посмотрела на Настю:
– Петрову гораздо хуже, чем тебе. Там какую-то гнусную писанину выложили.
Мы дружно полезли в телефоны. Долго искать не пришлось – пост какого-то Makarenko назывался «Дети шинигами».
«В очередной раз интернет-общественность потрясло трагическое событие – самоубийство пятнадцатилетней Кристины Ворожцовой. Перед тем как выпить смертельную дозу снотворного, Кристина выложила в Сеть ролик со своим предсмертным посланием.
„Помочь никто не может. Завтра – не наступит никогда. Никто никому не нужен“, – говорит в камеру девочка, а затем просто называет имена. Имена таких же детей, как она. Прямого обвинения нет, но мы с вами – взрослые люди, которым не нужно объяснять, что это значит.
Не секрет, что взаимоотношения между подростками в последнее время стали гораздо более жестокими. Сколько раз на просторах Интернета мы встречали истории и даже документальные видеозаписи, где озверевшие от ненависти дети измываются над теми, кто от них отличается! И, похоже, такое поведение становится отличительной чертой нынешнего поколения.
Компьютеры, телефоны и прочие девайсы полностью поглотили не только их разум, но и отняли способность чувствовать, сопереживать.
Они не в состоянии реально воспринимать мир, а вместе с тем, и адекватно реагировать. Эти дети потеряли ощущение настоящей жизни и настоящей смерти, они зависли где-то посередине.
Вы сильно удивитесь, но статистика поражает и пугает своими данными: 80 % таких подростков растут в полном достатке и благополучии, в условиях, где не нужно преодолевать бытовые трудности, испытывать нужду или голод, где родители сдувают с них пылинки и выполняют любую прихоть.
Опасность сегодняшнего дня заключается именно в невозможности родителей контролировать местопребывание души своего ребенка. В какие миры она отправляется при наличии Интернета и обилии разнообразных источников впечатлений?
Новое поколение больше не читает ничего, кроме чатов и соцсетей. Оно не создает, а лишь потребляет. Оно фотографирует только себя и свою еду, его песни и стихи не про цветы, солнце и небо, а про секс, наркотики и уход из этого мира. Оно не смотрит друг другу в глаза, не держится за руки, не сострадает и не любит.
Воспитанные на чужеродной культуре, хаотично перемешавшейся в незрелых головах, эти полуреальные-полувиртуальные дети рьяно оправдывают любое зло и презирают добро. Их кумиры – оторванные от реальности монстры, психопаты и извращенцы.
Они больше не хотят становиться великими героями, вместо этого выбирают модных японских проводников смерти – шинигами. Что, по сути, как нельзя точно отражает существующую ситуацию. Ведь для того, чтобы совершить злодеяние, им теперь необязательно физически контактировать друг с другом, их мир позволяет забирать жизни даже на расстоянии.
В своем последнем обращении юная Кристина Ворожцова очень точно подметила: „Вчера – не вернешь, завтра – не наступит никогда“.
При таком положении дел завтра действительно может не наступить. Но, вместо того чтобы бить в барабаны и признать, что человечество находится перед лицом мировой катастрофы, мы с вами в очередной раз лишь разведем руками и скажем: „Это же дети“».
– Как можно такое писать? Это вранье! – Настя задыхалась от возмущения. – Он понятия не имеет, кто такие шинигами. Многие из них очень добрые и помогают людям.
– А то, что он пишет, что Кристина умерла, тебя не смущает?
– Ты лучше комментарии почитай, – Настя бледнела на глазах.
«Кристина накажет этих уродов с того света».
«Какая чудесная девушка! Скорбим! А тварям с фотографий – гореть в аду во веки вечные».
«Призвать к ответу родителей за воспитание таких подонков».
«Это не дети. Это демоны, принимающие обличье невинности. Мир стоит на пороге апокалипсиса».
– Тоня, – Сёмина уже почти плакала. – Мне страшно.
Она обхватила себя руками и стала раскачиваться из стороны в сторону.
– Забей, – строго сказала я, собрав все свое мужество. – Это просто Интернет. Там они всегда плюются ядом, потому что тупые, слабые и ненавидят весь свет.
– Но они же – взрослые люди и пишут такое.
– Мы так же ничего не знаем про них, как они про нас.
Но она упорно твердила, что дальше будет хуже.
И как в воду глядела. Общественная реакция на ролик росла в геометрической прогрессии. Пожар разгорался.
«Люди, если вы знаете этих ублюдков, объединяемся. Мы должны отомстить за нашу Кристину!»
«Вот оно – подрастающее поколение во всей красе. Полная бездуховность. В голове только наркотики и секс».
«Кто-нибудь знает, где они живут? Можно устроить аварию или пожар. Могу научить, как сделать так, что легко сойдет за несчастный случай».
И еще много чего непечатного, несправедливого и просто обидного.
За два-три дня истерия достигла таких масштабов, что Маркова пробило. При этом он почему-то звонил мне и считал, что высказывать свое недовольство – в порядке вещей.
А в воскресенье вечером снова зашел Якушин. Неожиданно, без предупреждения. Родители были дома. Он вежливо поздоровался, но проходить не стал. Вместо этого вытащил меня на лестничную клетку для разговора:
– Я хоть редко в социальные сети вылезаю, но и до меня докатилось. Это уже чересчур.
– А что мы можем сделать? Сёмина на одном форуме попыталась заявить, что это неправда, а ее там такой грязью облили, что стало еще хуже, – я села на ступеньки, он опустился рядом.
– Шинигами какие-то, мир перед лицом катастрофы, смерть Кристины, – Якушин недоуменно пожимал плечами.
– Потому что позерка твоя Кристина. – За это время во мне накопилась большущая обида на Ворожцову и особенно на Линор. Теперь я отказывалась считать ее жертвой. – Оказывается, Ворожцова общалась с нами под черным ником. Долго общалась. Со мной почти два года.
Мне все время приходилось тупо смотреть прямо перед собой: на темное вечернее окно, серый камень лестницы, неровные шашечки половой плитки, потому что поверни я голову, и лицо Якушина оказалось бы слишком близко.
– Ты ей тоже личное рассказывал.
Он коротко кивнул.
– Специально искала темы, чтобы жалеть себя еще больше.
– Это совсем не в стиле Кристины. Она чудачка, но всегда была очень доброй.
О проекте
О подписке