Те, кто думал, что Айя увлечена мной, ошибались. Вообще в каждом классе можно найти парня, которому девушки открывают свои самые сокровенные тайны, при этом не испытывая к нему никаких нежных чувств. Он просто служит для них исповедником или советчиком, и сам факт, что они не стыдятся и не сдерживаются поведать ему сердечные секреты, говорит о том, что между ними и этим парнем нет и намека на взаимную любовь, которую они хранят для другого, а его избирают, чтобы излить душу. Они даже не догадываются, что творится в душе такого парня. Именно такова была ситуация между Айей и мной. Обречен я был выслушивать ее любовные тайны, в то время как сердце мое было полно любви к ней. Не знаю, почему для своих исповедей она выбрала именно меня. Есть люди, талант которых выслушивать других, приближает к ним окружающих, жаждущих этого внимания. Вероятно, я и обладал таким талантом.
С первых дней учебы седьмой класс был погружен в разрешение трудной дилеммы: кому принадлежит сердце Айи – Аарону или Дану? Стрелка весов, нагруженных всевозможными догадками, предположениями, сплетнями склонялась то сторону одного, то в сторону другого, но не один из них не произнес хотя бы слово, чтобы поставить в этом деле точку. Иногда казалось, что Айя и двое юношей получают особое удовольствие от смятения, предположений и сплетен, которые вертелись вокруг них. Оба продолжали провожать девушку домой после рабочих встреч в бараке молодежного движения, как два постоянных ее телохранителя. Оба сидели с ней на скамье в гимназическом саду во время перемен, спокойно беседуя, без малейшего признака вражды или соперничества. А ведь именно это пытались уловить беспрерывно следящие за ними одноклассники.
Это были отношения трех руководителей молодежных групп, планирующих совместные мероприятия. И царила между ними уравновешенная дружеская атмосфера, лишенная всякого эротического намека, атмосфера, которая злила соседей по партам, следящих за ними и ожидающих, очевидно, чего-то более интересного, чем негромкое обсуждение будущих маршрутов и умения ставить палатки. Непрекращающиеся попытки подружек вызвать ее на откровенность, Айя резко обрывала.
«Они просто не могут понять, что между парнями и девушками могут существовать чисто дружеские отношения», – говорила она мне, замечая в моем взгляде некоторое сомнение в существовании таких отношений, и возвращаясь к одному и тому же:
«Ну, вот, к примеру, ты и я…»
Где-то, в глубине души, возникала горькая улыбка, но не хватало решимости сказать ей, что она ошибается. Иногда она объясняла мне, для вящего убеждения, что между нею, Даном и Аароном не может быть ничего, кроме дружеских отношений.
«Представь себе, – говорила она, – что в детском саду мы сидим рядом, все втроем. И так мы привыкли друг к другу, что ничего не может быть между нами, кроме дружбы. Как между двумя братьями и сестрой».
Я не возражал против этих объяснений, но при себе оставлял гнетущие подозрения.
Сегодня я удивляюсь тем сомнениям, которые таились тогда во мне в отношении истинной дружбы, которая существовала между ними. Я не мог даже предположить, что в душе Айи могут развиться вместо любовных – истинно мужские качества. Теперь, через столько лет, когда отдаленное предстает гораздо ясней, чем близкое, видятся мне отношения этой троицы наивными и скромными, какими они и были на самом деле. И это пробуждает во мне волну милосердия. Это были, по сути, рыцарские мужские чувства, в то время как с ее стороны довлело женское чувство тревоги и мелких дневных забот, которым девушка не отдает еще отчета. Это были спартанские отношения молчаливой верности, характерные для боевого братства или каждодневной близости членов одной семьи. Естественным фоном всему этому служило место, где все трое росли, пригород Иерусалима – Эйн-Керем, который в те дни был абсолютно отделен от остальных частей города, погружен в безмолвие, замкнутость и отдаленность, рождающие в сердце жителя склонность к доброму соседству и настоящей дружбе. Дружба эта, являющаяся наследием первых жителей Эйн-Керема, и была наследована их сыновьями и дочерьми. Потому я не могу писать имя «Дан» без того, чтобы ручка не продолжала писать имя «Аарон» и уже готовилась присоединить к ним имя «Айя». Поколение Эйн-Керема, к которому принадлежала троица, отличалось особыми качествами, неизвестными соседним густо заселенным пригородам Иерусалима тех дней. Отцы этого поколения, которые оставили город, чтобы жить на скалистой земле, оставили за собой всю затхлость, безделье, беспомощность и бессилие Старого города Иерусалима. Они создали тяжким трудом своих рук уголок иной, новой жизни, вырастили многочисленные хвойные, лиственные и плодовые деревья, памятуя строку из Священного Писания – «каждый в своем винограднике и под своей смоковницей» – как путь, который забыли поколения жителей Иерусалима, собирающиеся вокруг разрушенных остатков Второго Храма, обучили детей своих держать кирку и мотыгу, разбивать скалы и возводить ограды, сажать и удобрять, выполнять работу по дому и по саду. И выросли там смуглые парни и девушки, ибо росли под открытым солнцем. Они были отменного здоровья – от труда и плодов, растущих возле дома. Они умели управляться с цементом и известью, строить и разрушать – владели ремеслом в отличие от их сверстников, проживающих в переулках Старого города. Родились они и росли в горах, и ходьба по горным тропам укрепляла их мышцы. Лучше других из их поколения они были знакомы с полевыми растениями и животными. Короче, это были парни и девушки, лучше всех подготовленные к походным условиям жизни и работе следопытов. Когда они вступили в различные молодежные движения, тотчас проявились их способности к активным действиям вне города. Когда же пришло время вступать в подполье, они высоко держали марку своего поселения.
Дан и его велосипед были неразлучны. Трудно было найти место, каким бы оно не было крутым или узким, чтобы Дан не одолел его на своем велосипеде. Между ним и велосипедом существовала гармония некого единства и цельности, которые можно найти лишь в воображении. Когда однажды он появился, после небольшой аварии, без велосипеда, подобен был судье из ТАНАХа богатырю Самсону после того, как его остригли, лишив сил. Обычным зрелищем было видеть его едущим на велосипеде с Аароном, сидящим сзади, обхватившим его руками, Айей, сидящей на раме, и псом Ягуаром, несущимся вприпрыжку рядом. Под сидением был прикреплен портфель с тремя отделениями, набитый до отказа какими-то приборами и инструментами для ремонта, кусками резины, тюбиками с клеем, болтами и кусачками. Только среди инструментов и машин он жил полной жизнью. И особенно тянулся к оружию, увлекая этим Аарона. Когда кто-либо, подобный мне, грезил в мечтах своих замками и голубыми озерами, они мечтали о пистолетах, ружьях и автоматах. Любимым занятием Дана было разбирать, к примеру, велосипед до самой малой детали и собирать заново, разбирать все, что попадалось под руку – замки, часы, сцепления. Не было такого механизма, простого или сложного, чтобы он не разобрал его своими пальцами, алчно ощупывающими каждую деталь. Не раз, желая доставить ему удовольствие, я приносил ему какой-нибудь старый прибор, в котором было больше, чем одна часть. И вовсе не удивительно, что не расстающиеся с оружием при жизни, они не расстались с ним при гибели. Один из них завершил свою жизнь, пытаясь обезвредить мину, другой погиб, прикрывая отступление своей роты. Но вернемся к Дану. Отлично помню хищный нос, горбящийся подо лбом, губы, стискиваемые в окончательном решении, словно бы они говорили себе: так оно и есть, и нет иного пути. Не знаю почему, но кажется мне, уменьшаются среди нашей молодежи лица с такими носами и губами, быть может, потому, что не стоят они перед судьбоносными решениями.
Естественно, что Аарона в классе и молодежном движении называли Аралэ. Но кличка эта была забыта после того, как Габриэль выразил свое мнение, что все эти имена, заканчивающиеся на «лэ», не подходят нам и не прибавляют нам уважение. Сказано это было мимоходом, но с того мига кличка Аралэ исчезла из употребления (во всяком случае, в нашем узком кругу) и вернулось в полном произношении и написании ивритское имя – Аарон. Габриэль не знал, что этим замечанием доставил радость отцу Аарона, который был одним из самых фанатичных преподавателей иврита, ненавидел кличку «Аралэ» и расцветал, слыша, как одноклассники сына, приходящие к нему в гости, называют его полным именем – Аарон. Не думаю, что вкусы Габриэля совпадали со вкусами господина Ярдени. Полагаю, что неприязнь Габриэля к приставке «лэ» проистекала не из желания чистоты языка, а из желания избавить взрослых от ребяческих сюсюканий и мягкотелости.
Господин Ярдени был выходцем из России, репатриировавшимся с третьей волной алии. Женился на девушке из уважаемой сефардской семьи. От нее Аарон взял оливковый цвет кожи, легкую походку, унаследованную от нее сыновьями, и далее, из поколения в поколение. Этот аристократизм соединился в нем с народной простотой хасидов, обретенной от отца, широкоплечего и щедрого сердцем. И смесь эта была удивительной в своем роде. Не встречал я другого юношу, так владеющего одновременно языками идиш и ладино, которые он выучил у своих дедов и бабок. С помощью деда-сефарда учил арабский, и некоторое знание русского получил, прислушиваясь к разговорам отца с его родителями. Знание всех этих языков не отнимало ничего от господствующего в доме иврита. Господин Ярдени разговаривал с женой на иврите. На этом языке они познакомились друг с другом и писали друг другу первые любовные письма.
Вооруженный знанием языков и открытый сердцем любому чуду и любому чужеземцу, выходил Аарон на улицы Иерусалима, влюбляясь в разные этнические группы, в их расцвеченный традициями образ жизни. Глаза его, жадные до новых впечатлений, как говорится, поставлены были на неутомимые ноги, которые не уставали добираться до конца любой улицы или переулка, пока не вышел он за пределы города и двинулся по проселочным дорогам, ведущим к арабским деревням, где мог отлично использовать свое знание арабского языка. Так получилось, что Аарон знал Иерусалим во всех его обликах более любого юноши, с которым я был знаком. Посещал он церкви и монастыри, вел разговоры с русским монахом и пастухом стада, жаждал новых мест, так, что ноги доводили его до Оалей-Кидар в Иудейской пустыне. В Дане, красная крыша дома которого возвышалась недалеко от сосен, за которыми краснела крыша дома Аарона, он нашел сердечного друга. Участвовал во всех его юношеских делах, во всем том, что порождает истинную дружбу. И тут нашлась в их квартале девушка, которая настаивала на равноправии. Юноши поначалу сопротивлялись, но со временем к ней привыкли, а после вступления в молодежное движение следопытов увидели в ней полноправную подругу. Прошло немного времени, и они начали видеть в ней клад, который надо охранять и не выпускать из-под покровительства.
Если натереть кожуру каштана медным порошком, получится цвет волос Айи.
Достаточно был одного ореола смутного необычного цвета, чтобы привлечь внимание окружающих. Но было в ней много, пленительного для зрения и сердца. Даже если добавить карий цвет ее глаз, подобных глазам лани, это недостаточно будет, чтобы объяснить вечно толпящихся вокруг нее парней и девичьего завистливого перешептывания, тянущегося за нею шлейфом. Истинная ее притягательность была скрыта в женском обаянии, секрет которого я мог лишь сейчас определить. Это была некое, я бы сказал, тонкое повиновение, добровольная сдача в плен мужской дисциплине, которая вставала перед ней в полную свою силу. Лишь теперь я понял, что умение женщины сдаться мужчине без того, чтобы унизить свою честь, это одно из самых очаровательных ее качеств. Этим невидимым и неощутимым повиновением удостаивает она лишь настоящих мужчин, а их-то раз-два, и обчелся. Сдающаяся в плен прекрасно ощущает своими чувствительно подрагивающими ноздрями качества приближающегося к ней мужчины. И свою полную покорность отдаст, как приз, тому, кто в силах ей приказывать, а не как приманку любому проворному ловкачу.
Дер лерер из ништ ду – «Учителя нет» – сказал на идиш столкнувшийся с нами на пути к Габриэлю господин Розенблит. Договорено было с Габриэлем, что в его отсутствие мы должны ждать в его квартире. Старичок сидел на скамейке в наступающих сумерках, и Аарон что-то ему ответил на идиш. Звуки языка идиш из уст Аарона прозвучали в наших ушах столь странно, что все мы улыбнулись.
«Глядите, как амиго мио говорит на идиш», – сказала Айя. Так она называла Аарона, по-испански – «мой друг».
Яир, который вначале пошучивал, вдруг посерьезнел:
«До чего мы дошли, что молодежь сефардского происхождения начинает говорить на идиш?»
«Что ты нашел плохого в языке идиш?» – спросил Аарон, вспомнив деда-ашкеназа. Трудно было заставить согласиться Аарона с любым мнением, оскорбляющим его близких.
«Я знаю?! Я знаю? – начал кипятиться Яир. – Еще немного, и я от тебя услышу о миллионах евреев, говорящих на этом языке, и о великой литературе, которая на нем создана. Все это известно и мне. И вопреки всему этому, идиш для меня – символ галута, точно так же, как долгополые пиджаки и черные чулки детишек района Бейт-Исраэль».
Аарон не был склонен продолжать спор, как и вообще не любил спорить. Мы расселись на скамеечках в комнате Габриэля. Айя же подошла к рабочему столу, разглядывая все, что было на нем. Яир, который не выпустил из себя накопившуюся энергию спора, повисшего в воздухе, удовлетворился обычным своим занятием, в тысячный раз, показывая нам свое умение. Ловкими движениями пальцев соорудил несколько палаток из листков бумаги, которые всегда носил в карманах. Затем расположил эти палатки буквой «п», этаким миниатюрным лагерем. Посреди лагеря воткнул в пустой коробок спичку, имея в виду знамя. После этого поджог одну из палаток, и когда огонь распространился и на другие палатки, Яир закричал: «Пожар в лагере!», и весь спектакль завершился кучкой пепла на полу и обугленной спичкой.
Обычно, после этого начинался спор, сгорел ли это лагерь молодежного движения «Следопыты Йоханана», как провозглашал Яир, чтобы поддеть Дана и Аарона, или движения «Лагеря восходящих», как тотчас исправляли его эти двое, задетых за живое.
На этот раз дело завершилось иначе. Когда Яир закричал «Пожар в лагере», и глаза его вспыхнули хищной радостью истинного поджигателя, мы услышали над собой (ведь сидели, склонившись, на полу) голос господина Тироша, который вошел в комнату неслышно и следил за спектаклем.
«И как же ты пробрался в лагерь? Не было там охраны?»
Он спросил это с абсолютной серьезностью, без намека на улыбку, и смущенный Яир беспомощно пробормотал:
«Не было там часовых. Это же игра…»
«Допустим, не было там часовых, хотя это просто недопустимо. Ну, а что с ограждением? Думал ли ты, как его преодолеть? Не вижу в лагере даже признака на ограждение».
«Это же лагерь движения «Лагеря восходящих», – с издевательской усмешкой сказал Дан, – без часовых и без ограждения».
Яир оплатил ему грозным взглядом, собираясь высказаться по поводу «Следопытов Йоханана», но Габриэль не дал даже на миг соскользнуть спору по крутому склону подковырок и острых словечек.
«Где была палатка командования лагеря?» – продолжил он следствие.
«Я не выделял особую палатку командованию».
«И ты не полагаешь, что следует это знать, прежде чем атаковать лагерь?»
Яир не ответил, надеясь, что Габриэль отстанет или начнет относиться ко всему этому, как игре, но надежды его не оправдались. Габриэль продолжал:
«Где оружейная?»
«Но это же лагерь следопытов, а не военный лагерь».
«Я забыл. Мы ведь все еще играем в следопытов и наблюдателей».
Он глядел на нас, как взрослые глядят на малышей, играющих куклами. И все мы почувствовали себя ужасно неловко.
«Ладно. Видели ли вы вообще когда-нибудь военный лагерь?»
Мы рассказали ему о воротах в военный лагерь Алленби по дороге в предместье Иерусалима – Тальпиот, и о звуках горна, доносящихся оттуда. Аарон рассказал о британцах, которые, обнажившись по пояс, делают гимнастику за проволочным ограждением или играют в футбол. Все это были обрывочные впечатления, из которых нельзя было составить цельную картину.
Не думаете ли вы, что в этой стране, полной военных лагерей, вы знаете о них слишком мало?»
О проекте
О подписке