Д.М. Голицын доносил в Петербург, что был «обворожен знакомством» с братьями, представил их венской знати (надо полагать, при этом обнаружились их истинные имена и положение при русском дворе) и снабдил их письмами к «друзьям» в Италию, куда они, согласно донесению Д.М. Голицына, «поспешно» направились, поскольку пришли известия о разрыве отношений с Портой. При всей спешке братья Орловы пробыли в Вене не меньше двух недель конца сентября – середины октября 1768 г. Видимо, им было необходимо ознакомиться с информацией об Османской империи, Балканах и Италии, которой располагало венское посольство, так как Д.М. Голицын по долгу службы имел широкие связи и агентуру в районе, куда направлялись Алексей и Федор Орловы. Так, с начала войны тайные контакты с Д.М. Голицыным, а позже и А. Орловым поддерживал член русской миссии в Константинополе С.Л. Лашкарев, оставшийся на свободе после заточения в Семибашенный замок Обрескова и всей русской миссии^[212]. До прибытия в Италию маркиза Маруцци связь с итальянскими государствами и Черногорией также осуществлял полномочный министр России при венском дворе.

В консультациях с венскими врачами местом «для поправления здоровья» Алексея Григорьевича была названа Пиза, город, расположенный по соседству с открытым тосканским портом Ливорно, уже некогда освоенным русскими судами^[213]. Едва ли случайно в это время, т.е. на исходе 1768 г., в Ливорно находился Ф.С. Плещеев, бывший капитан фрегата «Надежда Благополучия», включенного затем в эскадру Г.А. Спиридова. Возможно, он восстанавливал для А. Орлова связи, завязанные им еще в 1765 г. Выполнив какие-то поручения, Плещеев отбыл в Санкт-Петербург вместе с привлеченным на русскую службу греческим моряком^[214].

В Пизу путь Алексея Орлова лежал через Венецию, куда братья Орловы и их спутники добирались почти месяц, прибыв в Венецию 11 декабря^[215]. Однако Венеция не стала центром деятельности А. Орлова, потому что слишком ревниво венецианские власти относились к русской активности в регионе (см. об этом подробнее гл. 6)^[216]. Месяц пути в Италию не прошел впустую: за это время А.Г. Орлов сумел составить первое впечатление о настроениях православных жителей Балкан и их отношении к объявленной войне; он привлек к себе единомышленников-единоверцев и, по-видимому, укрепил связи с местной агентурой России.

Есть основания полагать, что А.Г. Орлов по пути в Италию устанавливал контакты и с греческими землячествами в Европе. Из Лейпцигских записок Радищева известно, что и русские студенты, обучавшиеся в Германии, в 1768 г. встречались в Лейпциге с братьями Орловыми. (Эта встреча могла состояться только на пути Орловых в Италию.) Между тем в Лейпциге существовала греческая колония, и от ее имени во время греческого восстания поступали в европейскую прессу слухи, преувеличивавшие успехи совместных действий русского флота и греческих повстанцев. Как известно, Архипелагская экспедиция и военные действия России в Средиземноморье стали предметом едва ли не газетной войны, в ходе которой из прессы в равной мере можно было почерпнуть фантастические известия о русских победах и столь же неправдоподобные сведения о поражениях. Предвидя нечто подобное, Алексей Орлов, возможно, загодя готовил приемлемые для России каналы информационной связи. Не исключено, что братьям Орловым удалось пробудить у русских студентов интерес к греческому вопросу, и в 1771 г. Радищев под влиянием сочувствия к страданиям единоверцев, находившихся под турецким гнетом, обратился к переводу на русский язык «Призыва греческого народа к европейским христианам» (об этом речь пойдет далее).

Из осторожности Алексей Григорьевич не посетил триестского эмиссара брата Григория – Георгия Папазоли. «Мне самому ехать будет туда подозрительно…, – писал он и замечал: сюда ж ему приехать опасно по некоторым на него здесь подозрениям…»^[217]. Следовательно, российская агентура не только существовала, но уже привлекла к себе внимание властей. Спустя несколько месяцев сам Алексей Орлов будет жаловаться брату Григорию на то, что его одолели шпионы, что он вынужден менять свое местопребывание и иногда не знает, где голову приклонить^[218].

Информацию о положении православных на Балканах А. Орлов черпал из разных источников, как и разными путями привлекал к себе сторонников. Рюльер слишком прямолинейно представлял себе форму общения А. Орлова с православным населением Венецианской республики и Балкан: по его описанию, оба брата имели обыкновение после посещения православного храма выходить на паперть, пригоршнями раздавать монеты и вступать с прихожанами в разговоры; местное же население, пораженное богатством и щедростью русских посланцев, в ответ выражало готовность им служить. Конечно, Орловы и их спутники собирали интересующие их сведения и от случайных информаторов, особенно при посещении многолюдных мест; несомненно, они доверительно беседовали и с православным духовенством. Однако основные представления они составили из сообщений русских агентов и благодаря сведениям, полученным от маркиза Маруцци и его доверенных лиц^[219].

Как людям высшего света, Орловым легче было устанавливать контакты и общаться с людьми своего круга. Здесь, как во всей Европе, существовали свои каналы связи, условности, этикет; и очень скоро Алексей Орлов в Италии оказался в окружении славянской и греческой единоверческой аристократии – графов Войновичей, Дм. Мочениго (Моцениго), А. Джика (в русской традиции Гика) и др. Часть из них являлась подданными Венецианской республики; многие навсегда остались на русской службе. Дальнейшая вербовка участников военных действий и восстания происходила уже через местные владетельные дома, имевшие влияние среди сельских жителей, и через городских предпринимателей – судовладельцев-торговцев и капитанов (семьи Алексиано, Поликутти, Псаро, Ризо и т.д.).

Тотчас после 17 декабря, еще до отъезда в Пизу Алексей Григорьевич направил в Санкт-Петербург упоминавшееся выше послание, известное в отрывке. В нем излагались сведения о настроениях православного населения в связи с начавшейся войной и предлагались планы ближайших действий. Письмо также не оставляет сомнения относительно целей поездки Орловых в Италию.

Прежде всего, А. Орлов «уведомляет» Екатерину и брата Григория о том, что он «здесь нашол много людей одноверных, которые желают быть под командою нашею и служить в теперешнем случае против турков», что вся Черная Гора «по слухам» берется за оружие и поступают известия о том, что многие христиане собираются выступить против турок, правда, между ними нет согласия, и они действуют разрозненно, разными партиями. Исходя из этой информации, А. Орлов пришел к заключению, что создались благоприятные условия для того, чтобы разжечь внутри Османской империи сильный огонь, который помешает туркам провозить продовольствие в столицу и разделит усилия армии на два фронта^[220].

Тон письма Алексея Григорьевича говорил о том, что он попал в среду, жаждавшую воспользоваться войною и российской поддержкой для освобождения православных, томившихся под турецким гнетом. В этой среде все еще помнили о совместной борьбе против турок в годы правления Петра I и хранили грамоты с обращением царя к черногорцам. Энтузиазм нового окружения Алексея Григорьевича стал для него источником эйфории: ему представлялось нетрудным делом поднять на борьбу народ, он верил, что все любят его и его окружение за единоверие и готовы ему повиноваться – «все повеленное мною хотят делать» (это уже «камушек в огород» Н.И. Панина, сомневавшегося в управляемости греков). Энтузиазм окружения укрепляел А.Орлова в стремлении бороться за освобождение православных^[221].

Однако по прибытии в Италию А.Г. Орлов не ограничился выяснением настроения православных жителей Балкан. В.А. Плугин справедливо писал, что «лечиться» «за море» подполковник Островов отправился «…для уточнения на месте и реализации этого заманчивого и необыкновенно дерзкого плана» – осуществления диверсии^[222]. Поэтому в письме Алексея Григорьевича проскальзывает и сообщение о том, что единоверцы готовы исполнять все им «повеленное» (значит, уже речь шла о повелениях).

В сохранившемся довольно пространном отрывке письма А. Орлова отсутствует упоминание о необходимости присылки флота в Средиземное море, но Ю.В. Долгоруков, передавая содержание всего послания, сообщал о требовании Алексея Григорьевича направить в Средиземноморье эскадру.

Тем не менее А.Г. Орлов еще не имел назначения и действовал как бы на свой страх и риск. Он уезжал из Петербурга, когда обстановка еще не достигла своей критической отметки, и распоряжений императрицы на случай войны не имел. Он не только предложил свою кандидатуру в качестве руководителя всего Средиземноморского проекта («я столь щастлив могу быть, что ето дело по надобности повелено мне будет производить»), но и изложил программу неотложных мер: прислать артиллеристов и инженеров (на случай осады крепостей), полевых «пушечек» со снарядами; одновременно произвести политическую подготовку восстания, разослав по примеру Петра I «ласковые» грамоты (он отправил в Петербург копии обращений Петра). Орлов отмечал, что в грамотах необходимо указать, что при заключении мира единоверцы не будут брошены на произвол судьбы, так как в памяти еще живут воспоминания о том, что «они еще все воевали, а у нас уже и мир заключен был». И в этой связи Алексей Григорьевич делает глубокое замечание о роли исторической памяти в обществе традиционной культуры: «и как у етих людей больше все дела идут в память по преданиям, то в иных случаях оно больше и умножается или увеличивается, а ето их очень много будет анкуражировать»^[223].

Несомненно, Екатерина и помимо действий Орловых сама стремилась не упустить ситуацию на Балканах. Не дожидаясь от А.Г. Орлова «уведомления» об обстановке в решоне, в декабре 1768 г. она направила туда своих эмиссаров для возбуждения восстания покоренных турками народов: в Черногорию поехали черногорцы на российской службе – гусарский полковник Я.М. Эздемирович и поручик Ефим Белич. Первого избрала императрица «по чину, летам и потому, что он уже заслугу ту имел перед собою, что в прежнее время несколько сот разных народов вывез на поселение в Новороссию»^[224]. Ефим Белич приехал в Петербург в качестве посланника Степана Малого «просить помощи в связи с разрушительным походом турок против Черногории»^[225]. Теперь ему было предписано встретиться с самозванцем Степаном Малым, ибо, вопреки прежнему указанию о разоблачении и устранении самозванца, было решено воспользоваться влиянием самозванца среди черногорцев как «орудием нашего дела», при условии отказа Степана Малого от присвоения имени Петра III. Агенты проследовали также в Албанию и Дунайские княжества. Неожиданно начавшаяся война смешала планы и потребовала совместить зондаж настроений и проверку на месте возможности реализовать планы, порученные А. Орлову, с активной подготовкой восстания, доверенной посланцам Екатерины, что, естественно, не было согласовано с Алексеем Григорьевичем перед его отъездом. Миссия Эздемировича и Белича оказалась безуспешной, и А.Г. Орлов не знал в дальнейшем, на что ему употребить прибывшего в Венецию в феврале 1769 г. Эздемировича.

Продолжала императрица подбирать людей для Средиземноморской операции и внутри России. В феврале 1769 г. в морскую артиллерию был переведен Иван Ганнибал (брат Осипа Абрамовича Ганнибала, деда А.С. Пушкина), 20 марта произошло официальное назначение Г.А. Спиридова командующим эскадрой.

Для экспедиции потребовались не только военные, но и священники. И едва ли случайным был и поворот в деле епископа Анатолия Мелеса. Опальный священнослужитель с Афона, которого Синод лишил епископства и священства, держал сначала в тобольской, а потом в нижегородской ссылке, почитая, что «все его поступки пронырливы и малодушны», в 1767 г. оказывается «нужен ко службе» императрице^[226]. Анатолий Мелес был отправлен с Архипелагской экспедицией («священнодействую в прошедшую против турок войну на хребтах корабельных»^[227]), был при флоте во время Чесменской битвы «не без пользы общественной», за что 5 октября 1770 г. ему вернули и архиерейство (см. также далее о нем гл. 5).

Когда владыка Анатолий Мелес вернулся в Россию, он прославился речью, произнесенной перед Екатериной II. В речи были слова: «…я сидел во тьме, и внезапу облиста мя свет велий. Узник стал свидетель чудес твоих на водах многих. Я зрел корабли твои между разсеянными по Архипелагу островами, наподобие островов колеблющиеся, и тысящами медных гортаней могущество твое морю и туркам возвещающия. Стоял на хребтах их, среди героев священник, и счастием твоим осенял к победам твоих мореходцев. Мал в братии моей посреди церкви, на далеких берегах громом имени твоего раздающихся, пел тя, и во храме сердца моего дондеже есмь пети не перестану» ^[228].

Но такие слова благодарного епископа императрица услышит только осенью 1772 г. Пока же, в первые месяцы 1769 г., на всех парах шла подготовка флота к отплытию, которое первоначально планировалось, по-видимому, на апрель. Корабли не только обшивались дополнительно досками с шерстью от течи и снабжались провизией на многомесячный поход (при этом их маршрут хранился в строгой тайне), но разрабатывалась и административная документация^[229].

Следовательно, в начале русско-турецкой войны 1768-1774 гг. роли были распределены, и политические актеры вступили в игру: императрица Екатерина успела расставить на политической сцене действующих лиц задуманной ею военно-политической пьесы.

Итак, рассмотренный в главе материал позволяет заключить, что, взойдя на трон, Екатерина II приступила к осуществлению плана открытия «южного окна» в Европу, не удавшегося Петру I. Но в отличие от своего великого предшественника, она задумала реализовать этот проект в военных операциях, производимых не только с территории России, ориентируясь на взаимодействие с православным населением преимущественно континентальных Балкан, но и «снаружи», из Средиземноморья с помощью единоверцев – греков, албанцев и славян Адриатического побережья. Однако подобные операции могли быть реализованы лишь с применением флота. И императрица, и ее ближайшее окружение начали исподволь, тайно разрабатывать задуманную идею и осуществлять мероприятия по ее исполнению. Стратегические и тактические цели этих операций императрица сформулировала и озвучила лишь в начале войны.