Российские эмиссары в Греции и на Балканах

У истоков средиземноморской политики Екатерины II стоит и секретная миссия Георгия Папазоли в Грецию и на Балканы.

До последнего времени об этой миссии писали, исходя из сообщений современника событий Клода Рюльера, допущенного к материалам архивов французского министерства иностранных дел, но склонного пользоваться непроверенными слухами и сплетнями^[118], а также «Записки» Маноила (Мануэля) Capo. М. Capo был участником миссии Г. Папазоли, и его «Записка», поданная ко двору в 1765 г., сыграла свою роль в организации Архипелагской экспедиции^[119]. В последнее десятилетие обнаружились еще два документа, важное значение которых требует их обстоятельного рассмотрения. Эти документы позволяют уточнить детали этой операции, атмосферу, в которой она осуществлялась, оценить ее результаты и показать характер, внутренние импульсы, двигавшие исполнителями. Речь идет о «Прошении» Ивана Палатино, третьего участника миссии Папазоли^[120], представленном Н.И. Панину в 1768 г., а также о «Прошении» М. Capo, поданном к трону императрицы после 1785 г., едва ли не 20 лет спустя после его «Записки»^[121]. Из этих источников наибольшего доверия, на наш взгляд, заслуживает весьма содержательное «Прошение» Ивана Палатино, подтверждаемое документами, к нему приложенными, и ссылками на авторитеты, которые могли удостоверить сведения, сообщаемые Палатино, и его хорошую репутацию^[122].

Если мероприятия, связанные с плаванием «Надежды Благополучия», Екатерина оставляла в своем «единственном ведении», то зондаж политических настроений православного населения Морей и адриатического побережья Балкан осуществил в те же годы Г.Г. Орлов.

Г.Г. Орлов

Конечно, граф Григорий Григорьевич Орлов, согласно С.М. Соловьеву, ничего не предпринимал, не посоветовавшись с государыней, и тем не менее планы объединения усилий России и православного населения юго-западных Балкан и Морей в борьбе с турками разрабатывались в 1760-е гг. братьями Орловыми в собственной интерпретации, и их замыслы, если верить Рюльеру, с самого возникновения вызвали решительное противодействие Н.И. Панина.

По-видимому, Орловы, рожденные в более традиционной по духу Москве, вполне сочувствовали религиозно-политической идее освобождения греков с помощью русского оружия.

В своей реальной политике Екатерина отнюдь не ставила эту задачу на первое место, как и не от нее исходили идеи завоевания Константинополя^[123]. Учитывая религиозно-политические пристрастия братьев Орловых, Екатерина II, надо полагать, и предоставила Г.Г. Орлову возможность заняться подготовкой будущего взаимодействия с греками и славянами. К тому же Григорий Орлов стоял во главе Комиссии опекунства иностранных и имел свои связи среди греков, обретавшихся в столице.

Импульс к осуществлению этой акции, между тем, исходил все-таки от самой императрицы. Спустя всего четыре месяца по вступлению на трон, 29 октября 1762 г., Екатерина обратилась к правительствующему Сенату с указом «сыскать из воинства Нашего достойнаго человека для тех мест и искуснаго в языке и делах, котораго бы можно послать с объявлением всем тамо живущим православным ревности и милости Нашея, которую Мы охотно к ним имеем и стараемся учинить им вспомоществование в получении их свободы»^[124]. Итак, речь шла о кандидатуре человека состоящего на российской воинской службе, и желательно греке, ибо грамота для него была составлена на греческом языке.

«Достойный» человек обнаружился в подчинении графа Григория Орлова. Это был артиллерийский поручик, служивший в полку Г. Орлова – Георгий сын Михайла Папазоли^[125]. Согласно Рюльеру, именно фессалийский уроженец Папазоли (а по данным А. Камарияно-Сиоран, выходец из Македонии), претерпевший на родине гонения и вынужденный ее покинуть, подсказал Григорию Григорьевичу идею объединения в будущей войне усилий российских вооруженных сил и греков, которые только и ждут удобного случая, чтобы сбросить турецкий гнет^[126]. Но подобная мысль и без того со времени Петра I витала в российских правительственных кругах благодаря обращениям к трону представителей разных балканских народов и донесениям российских резидентов в Константинополе, уверявших Петербург о готовности православных подданных Порты поддержать Россию в войне против Османской империи^[127]. Впрочем, не исключено, что благодаря связям Г.Г. Орлова с петербургскими греками у него и Екатерины II возникла идея взаимодействия прежде всего с греками, что могло больше соответствовать средиземноморской екатерининской политике. Остается только гадать, какое влияние на выбор греческой карты из политической колоды императрицы могло оказать ее увлечение античностью и образом мужественных греков-спартанцев. (Ведь отмечал же Мануэль Capo, что Г.Г.Орлов направил его «к спартанскому народу».) Известно, что филэллинские склонности Вольтера сделали его сторонником и пропагандистом средиземноморских акций Екатерины II.

Трудно сказать, насколько профессиональные качества Георгия Папазоли соответствовали возлагаемой на него непростой миссии, но Орловы его ценили, использовали в дальнейшем как своего тайного резидента в районе Адриатики^[128], а в 1771 г. он был даже удостоен монаршей награды. Однако совершенно очевидно, что Георгию Папазоли был не чужд авантюризм и, как выясняется из сообщения И.Палатино, он обладал циничной склонностью к подлогу.

«В товарищи» Папазоли Григорий Григорьевич выбрал другого представителя греческой общины Петербурга – Мануэля Capo, человека отважного и немало путешествовавшего по миру (как тот сам писал, «быв употреблен для вывоза сюда зверей из Африки»), но, как выяснилось позже, склонного к злоупотреблению спиртным («пьяной человек», по словам Г. Папазоли) и по-хлестаковски хвастливого. «Многотрудными путешествиями» и «высочайшаго двора награждениями» он скопил капитал в 5 тысяч рублей и осел в Петербурге, живя «безбедно и можно сказать изрядно» на проценты в 300 рублей ежегодно с капитала, переданного в руки «известнаго купца Папанелопула». (Значит, греческая община Петербурга имела собственные экономические связи.) «Таким образом, пользуясь совершенным покоем и здоровьем, – писал Capo, – был я позван в 1763 году к его светлости князю Григорью Григорьевичу Орлову (Прошение было написано М. Capo позже того времени, когда императрица ввела графа Григория Орлова, уже лишенного фавора, в княжеское достоинство. – Авт.), которой зделал мне предложение ехать тайно в Морею и иные греческия места, для узнания, в каких расположениях тамошние жители относительно до здешняго двора находятся, и для приуготовления их заранее к будущей Турецкой войне»^[129]. Поручение Г.Г. Орлова выглядело как его личная инициатива, ибо он предложил Capo осуществить «это весьма опасное предприятие» за собственный счет в обещание будущего великого награждения. (Позже Capo долго и безнадежно обивал пороги приемной Н.И. Панина в ожидании уже не награды, а хотя бы возвращения истраченного капитала.) Принять на себя миссию М. Capo побудили, как он писал, сколько «обещанное награждение… столько и больше еще – привязанность к вере сограждан моих, под игом гнуснаго рабства стенящих, и усердие к интересам Вашего Императорского Величества и империи Всероссийской». (Заметим, что подобная идентификация в греческом сознании интересов греков, императорского трона и Российской империи встречалась не у одного Capo^[130].) Capo взял свой капитал у земляка и отправился в путь вместе с поручиком Папазоли, которому отводилась во всем предприятии главная роль.

Известно, что Папазоли выехал не из северной столицы, а из Москвы (возможно, в целях конспирации) 26 мая 1763 г. (т.е. в тот год, когда был заложен для плавания в Средиземном море фрегат «Надежда благополучия» и Екатерина II распорядилась предоставить его тульским купцам). Как отмечалось, часть средств тульских купцов должна была быть передана в Италии Папазоли. Папазоли был снабжен монаршей грамотой, составленной на греческом языке и подписанной императрицей и ее статс-секретарем сенатором Адамом Васильевичем Олсуфьевым. Г.Л. Арш рассматривает грамоту как высочайший манифест, обращенный к жителям горных краев Балкан – Мани, Химары и Черногории^[131], однако по форме этот документ скорее представляет собой грамоту, подтверждающую миссию Г. Папазоли. Впрочем, она могла восприниматься греками и как обращенный к ним манифест о намерениях российской императрицы. Грамота, по-видимому, распространялась среди греков в рукописных копиях. Во всяком случае, одна из копий была обнаружена в одесской греческой среде в конце XIX в. и опубликована в русском переводе в «Записках Одесского общества истории древностей российских»^[132].

В преамбуле к грамоте Екатерины II содержалось подтверждение религиозно-политического долга российского трона в отношении православной церкви. Екатерина констатировала, что, согласно присяге, данной ею при вступлении «на священный трон», она твердо следует политике своих предшественников в деле содержания, охраны и защиты православия «восточныя Христовы святыя церкви Греческия». Ради этого она полагает своей обязанностью содержать «всегда оружие воинства Нашего в готовности против тех, кои бы воздвигли брань на православие» (иными словами, армия российская должна быть освящена в глазах современников своим религиозным предназначением). Далее следовал пассаж совсем в духе концепции старца Филофея: «Почему (то есть, поэтому. – Авт.) со дня возшествия Нашего на священный престол Российская государства и принятия царского скипетра сего православная Отечества непременный Нам долг надлежит не токмо защищать сие Отечество Наше, но и все прочия народы единая и того ж православная исповедания». (В качестве доказательства своего твердого следования этому православному закону Екатерина приводила аргумент, восходящий к риторике дней переворота 1762 г.^[133]: «с согласия православного воинства» она сочла возможным лишить своего супруга трона за то, что он желал «переменить всю систему предков Наших».) Она же, побуждаемая «сею ко православию ревностию», ожидает лишь «случая ополчится против врага веры православныя и свободить народ греческий православный, находящийся в пленении оттоманском». И снова тезис о намерении освободить греков Екатерина повторяет, излагая цели миссии Г. Папазоли: «ити и исполнить повеление Наше – пожелание, которое имеем к освобождению рода християнскаго, чтоб он из тех стран прислал к Нам все сведения по повелению Нашему и доносил о желании и намерении и о всяком произшествии, которая бы между сими народами случилися и предприняты были». (Как видим, о цели, поставленной, по словам Capo, Г.Г. Орловым как «приуготовления [единоверцев] заранее к Турецкой войне», речь в грамоте императрицы не шла.) Итак, цели миссии состояли в зондаже настроений народов Греции и Балкан и пропаганде – оповещении их о намерении императрицы освободить единоверцев; иными словами, они сформулированы еще в духе Петра I. С началом войны Екатерина II будет осторожнее и точнее определять свою средиземноморскую политику в отношении единоверцев.

В грамоте указывались пункты, куда следовало направиться эмиссарам и кому объявить о «ревности и милости нашея, которую мы охотно к ним имеем» и о намерениях императрицы. На первом месте стояла область Мани в Морее – «прежде к народу спартанскому и лакедемонскому, потом в Черную гору, Химару и прочия таковыя способныя ко приуготовлению войны места». Такое предпочтение Морей подтверждает ориентацию политики Екатерины на греков. Принцип же, по которому выбирались районы, куда надлежало направиться российским эмиссарам, определялся степенью воинственности их обитателей. (В данном случае способность к «приуготовлению войны» означала «воинственность»: как писал Палатино, способность «в упражнении меча и оружия».) Но именно в этом коренилась ошибка Орловых и Екатерины.

По существу, речь шла о взаимодействии с жителями особых этносоциальных анклавов, которые в XVIII в. были еще разбросаны по всему миру и расположены в горных или полупустынных землях со скудными хозяйственными ресурсами. Население этих анклавов сохраняло типологически более отсталые формы общественной организации – как правило, родоплеменную структуру (Племена могли формироваться на основе мифической генеалогии.) В таких обществах наличествовало социальное расслоение, их отличала и потестарная политическая организация^[134]. Таким обществам были присущи политическая неустойчивость и поиски источников существования в найме на военную службу или в набегах и грабежах соседних народов.

Эта характеристика подтверждается мнением о черногорцах флорентийского посланника в Венеции Доменико Коттини от 21 ноября 1767 г.: «С незапамятных времен упорно сохраняя свой дикий и хищный характер, неукротимые в своих набегах, закаленные во всех лишениях, всегда готовые, захватив добычу у Турок или в Венецианских землях, укрыться в Горах, дабы затем вновь повторить набеги и вторжения, они держались демократии под управлением старейшин и священной властью их Прото-папы, или же Епископа, благословлявшего их всякий раз, как они отправлялись на грабеж. Отличительной чертой этой нации до сего момента была неугасаемая вечная вражда в поколениях между разными кланами и в особенности более общее разделение между двумя главными партиями…»^[135].

В России имелись опыт взаимодействия с черногорцами и сведения о Черногории, собранные российскими «соглядатаями»^[136] со времени Петра I. Если прибывавшие к трону духовные иерархи Черногории, преувеличивая военный потенциал своего народа, стремились создать представление о Черногории как стране независимой и успешно воюющей с турками, то российские посланцы рисовали картину скорее негативную^[137], да и Коллегия иностранных дел, по словам Екатерины, была «с черногорцами в ссоре»^[138]. Коллежский советник С.Ю. Пучков, побывавший в Черногории в конце 1750-х гг., составил о черногорцах мнение, не расходившееся с более поздним донесением флорентийского посланника. Он также назвал их народом «диким», разделяя представления эпохи Просвещения, о народах варварских, диких, и цивилизованных, культурных. Возможно, учитывая опыт взаимодействия с черногорским обществом и его характеристику, Екатерина ставила в своей грамоте Черную Гору на второе место и в дальнейшем не ей предназначила главную роль в военных действиях российской эскадры.

О жителях Химары (Южной Албании), чьи настроения должны были выяснить участники миссии Папазоли, они писали, что те из поколения в поколение служили в специальном Македонском полку Неаполитанского королевства^[139].

В годы русско-турецкой войны российские офицеры будут общаться с офицерами Македонского полка в Неаполе (см. гл. 6).

Маниоты (маньяты, майноты), жители горной южной Морей – Мани (Майны) – считались «остатком славнаго в древния времена лакедомонскаго народа». По мнению Палатино, турки не могли их покорить. «По случаю их вольности и неподчинения никакому государю, [они] допущают к себе мальтийских корсар и бандитов и всякой нации разбойников, а иногда и сами выходят в море для добычи, где, ограбив турков, берут в полон, а иных и умерщвляют, что случается иногда и над христианами разных наций»^[140]. Значит, и майноты принимались во внимание за то, что были «способны» к войне.

Адмирал С.К Грейг, верный соратник графа Алексея Григорьевича Орлова, в своих записках не без упрека в его адрес заметил: «Такой народ казался графу Орлову хорошим орудием для совершения его плана»^[141]