“Вы, новые мудрецы, – писал о них Дамаскин, – выучите по-латыни b, с, d или немного более этого, да и величаетесь; других унижаете, всякий сан, и архиерейский, и священнический, ни во что вменяете, людей искусных в Священном Писании обзываете неуками и невеждами”.

Но правительство предпочитало “новых мудрецов” старому, но невежественному московскому духовенству.

Таким образом, церковная реформа шла в руку государственному началу и была новою ступенью возвышения московского самодержавия.

Около того времени приехал в Москву славянский публицист Юрий Крижанич, с намерением потрудиться в России для своей любимей идеи всеславянства. “Ты единый царь, – говорит он Алексею, – ты нам дан от Бога, чтобы пособить и задунайцам, и ляхам, и чехам, дабы познали свое угнетение и унижение, помыслили о своем просветлении и сбросили с шеи немецкое ярмо”. Крижанич указывал на необходимость преобразований, предвосхитив, таким образом, своей программой многие из будущих реформ. “Мудрость, – пишет он, – переходит от народа к народу~ Теперь пришло время для нашего народа учиться; Бог возвысил на Руси такое славянское государство, какому подобного не было в нашем народе в прежних веках; а мы видим у других народов: когда государство возрастет до высокой степени величия, тогда и науки начинают процветать в народе”. Но воззрения пропагандиста на единую церковь Христову и желание “мирить греков и римлян” вызвали преследование сильных мира сего: с Крижаничем расправились бесцеремонно – сослали на жительство в Тобольск.

Религиозные отношения оказались бессильными связать одноплеменные народы. Деятельное и живое общение Москвы с Западом развилось на почве интересов экономических и политических. Семь веков мы прожили вне общечеловеческих влияний! Органический рост продолжался слишком долго: весь удельно-вечевой и московский период. Москва свергла татарское иго и наследовала внешний блеск Византии, но по своему внутреннему строению осталась самобытным государством, с явно выраженными признаками военного типа. Мирные поселяне, живущие в общинно-трудовом укладе, никогда не могли понять интересов государства и протестовали бунтами, бегством в казачество, переходили в раскол или колонизировали новые земли.

Много было горючего материала в самой Белокаменной; рядом уживались разнообразные общественные элементы: холопы и бояре, кабальные, вольные люди и приказные, посадские и именитые гости, раскольники и никонианцы. Низшие классы находили исход из бедности и угнетения только в пьянстве да грабеже. Знатные бояре, как владельцы феодальных замков, разбойничали по проезжим дорогам и из своих хором, обнесенных высоким тыном, выпускали на прохожих псов и вооруженных холопов. Случалось, что стрельцы, по самым ничтожным поводам, шли войной на солдат Немецкой слободы: тогда на мирных улицах и площадях первопрестольной разыгрывались настоящие сражения с рукопашной схваткой и пальбой из ружей и пушек. Нередки были бунты и мятежи в Москве. Шумные волны бушующего народа достигали Кремля и царского дворца. Толпа требовала от царя смены временщиков, – “иначе народ погибнет вконец!” Правительство делало уступки, отставляло провинившихся и назначало новых лиц на место их, но порядок дел оставался прежним. В массе постоянно держалось недовольство и глухой ропот на приказное правление, которое слыло под названием “московской волокиты”. Пожары, разбои и волнения – обычные народные бедствия того времени.

“Общее недовольство сословий, – пишет Устрялов, – заметное в последние годы царствования Михаила Федоровича, разразилось, по воцарении сына его, страшным бунтом в Москве, Новгороде, Пскове и других городах. Вскоре после того вспыхнул бунт коломенский; там поднялся на Дону Разин; тут взволновалась Малороссия. Даже мирная обитель Соловецкая возмутилась”.

Между народом и государством существовал постоянный антагонизм. Сила Русской Земли сконцентрировалась, как в фокусе, во власти главы государства, но московская форма не была верным выражением народной жизни. Причина ясна: интересам земли не отвечали порядки, продиктованные политическими потребностями. Когда Московское государство вошло в политические сношения с Западом, сами собой возникали сравнения русских порядков с иноземными и явилась потребность в новых средствах национальной самозащиты.

Россию с культурными народами сближали ранее других представители торговли и промышленность, а затем – путешественники и ученые, обладающие страстью к географическим открытиям или приезжающие в Россию с политическими намерениями и предложениями.

Медленно, но непрерывно завязывались торгово-промышленные сношения между русскими и иностранцами. Мало-помалу англичане забрали в свои руки всю внешнюю торговлю Московского государства. Русские торговцы из разных городов подали царю Алексею челобитную, в которой умоляли “не дать им, природным государевым холопам и сиротам, быть от иноверцев в вечной нищете и скудости”, иноземцы смеются над русскими купцами: “Мы их-де заставим торговать одними лаптями”. Правительство принимало меры против свободной торговли иностранцев, покровительствовало национальной промышленности, вызывало из-за границы мастеров и заводчиков, но своим подданным не разрешало свободного выезда из пределов государства.

За границу ездить “не поволено!” кроме как по царскому указу да по торговым делам. Духовенство опасалось, что православные, “узнав тамошних государств веру и обычаи, начали бы свою отменять и приставать к иным”. За тех, которые торгуют за границей, собирали “познатных нарочитых людей поручные записи, за крепкими поруками”. А кто был за границей без проезжей грамоты, того, “пытавши, казнили смертью”; когда же оказывалось, что он ездил действительно по торговому делу, то били только кнутом, “чтобы иным неповадно было” (“Уложение”, VI, 40).

Но “новшества” проникали в жизнь силой вещей. Предметы удовольствия и удобств жизни допускались во дворце и домах московской знати; наибольшее распространение приобрели часы, музыкальные инструменты, немецкие платья, картины, заграничные экипажи. Среди бояр выделялось несколько западников: Матвеев, Ордын-Нащокин, Ртищев. Тем не менее старая московская партия была еще сильна и крепко стояла за национальную обособленность и косность. Сохранился указ “о неношении платья и нестрижении волос по иноземному обычаю”, данный в последний год царствования Алексея Михайловича (Полн. собр. зак., № 607, августа 1675 г.). Но распоряжение патриарха и происки старой партии являлись теперь, что называется, отрицательной пропагандой новшеств. Через запрещение желание обладать удобствами жизни не уменьшалось, и никакими средствами нельзя было уничтожить раз проникшие в жизнь представления о культуре. Неудовлетворенные потребности становились страстнее и интереснее, – вот причина, почему поток нововведений проявил особенную силу и стремительность, когда снесена была плотина запрещений.

При царском дворе уже служили иностранцы: доктора, аптекари, окулист, алхимик, переводчик, часовых и органных дел мастера и пр. – под ведомством аптекарского приказа. Государственные потребности и, в особенности, ратное дело требовали участия в русской службе иностранцев: офицеров, артиллеристов, инженеров и разных мастеров. При Алексее Михайловиче, по настоянию духовенства, все иностранцы, разных национальностей и исповеданий, выселены были из Москвы на окраину города, в особую слободу, прозванную Немецкою: здесь обитали представители разных ремесел и искусств, принадлежащие к различным национальностям.

Когда Московское государство готово было выйти из национальной замкнутости и отчужденности, тогда оно встретило враждебное отношение к себе соседних государств – Польши, Швеции и даже городов Дерпта, Ревеля, Любека и др. Мотивы его откровенно формулированы еще в 1567 году королем польским Сигизмундом в письме к королеве английской Елизавете: “Дозволить плавание в Московию воспрещают нам важные причины, не только наши частные, но и всего христианского мира и религии, ибо неприятель от сообщения просвещается и, что еще важнее, снабжается оружием, до тех пор в этой варварской стране невиданным; всего же важнее, как мы полагаем, он снабжается самими художниками, так что, если впредь и ничего не будут привозить ему, так художники, которые при таком развитии сообщений легко ему подсылаются, в самой той варварской стране наделают ему всего, что нужно для войск и что доселе ему было неизвестно”.

Противопоставление самодержавия народной жизни, с одной стороны, и политическим организациям Запада, с другой, не могло не оказать реакции на сознание главы государства и расширить содержание московского самодержавия постановкой новых целей для государственной деятельности.

Все цари от Иоанна III до Алексея Михайловича высказывали о своих правах в сущности одно и то же, варьируя только выражения: московский царь – единый православный царь всей Русской Земли. Таково сознание самодержцев – традиционное и идеальное, приподнятое внушением духовенства над фактическими отношениями. Их самосознание было больше созерцательным, чем деятельным, конкретной формой религиозного и племенного самосознания, замкнутым, устойчивым, передаваемым почти без изменения из поколения в поколение, по традиции. В законе не было еще определения прав самодержавия. Власть отождествлялась с субъектом царя, право – с благочестием и нравственностью. Перемена в экономических и международных отношениях производит кризис в национальном самосознании. Созерцательность, призрачность, самодовольство сменяются сравнением, критикой и, более или менее, сознательной и целесообразной государственной деятельностью.

Внешние отправления – то есть политика – и внутренние процессы – то есть социальная жизнь – государственного организма могли быть примирены и согласованы только такими началом и формой, которые, удовлетворяя материальным нуждам народа, в то же время увеличивали бы политическую силу правительства: это начало – культура, эта высшая форма – промышленное государство.

Накопление знаний, в начале богословских, и постоянное сношение с представителями церкви на Западе и Востоке указали на необходимость церковных исправлений. Реформа, в своем зачаточном виде, уже определяла направление