…Мы сидим в командирской землянке. По обеим сторонам деревянные нары. В углу стоит железная бочка, приспособленная под печь. Посредине стол. Начальник штаба раскладывает на нем карту района. Тут же жена командира – она, оказывается, живет в отряде.
Докладывает командир[45]…
Нет, это не командный доклад. Легко и плавно течет речь. Слова пустые, невесомые – вылетают и словно тут же тают в воздухе. Ну, прямо голубок воркует.
Хорошо, привольно голубку. Чистое синее небо. Ласково светит солнышко. На полочке вкусные зернышки. Сейчас голубка выйдет из голубятни. Он поворкует с ней и опять взлетит в безоблачную высь…
По мнению командира, в районе все обстоит как нельзя лучше. Отряд собран. Землянки построены. С водой вопрос разрешен: костер горит днем и ночью – дежурные непрерывно плавят снег. Начинает налаживаться связь с селами, даже с райцентром. Немцы исчезли… Только в самом Брасове остался крохотный гарнизон. Правда, в Локте Воскобойников [так в тексте, правильно – Воскобойник. – Примеч. ред.] организовывает «партию», но в нее никто не идет, и она развалится сама собой… Одним словом, в районе все блестяще. А тут еще наша армия наступает. Говорят, партизаны захватили Суземку…
– Короче, гроза проходит, – говорит Капралов. – Горизонт очищается. Теперь можно начинать действовать. Думаем завтра Игрицкое брать, – торжественно заканчивает он и, довольный собой, садится.
Я слушаю его, и во мне все кипит. Хочется разбить это благодушие, взволновать, заставить заняться делом.
– Игрицкое? – переспрашиваю я. – А вам известно, что позавчера Игрицкое заняла полиция, и в селе обосновался крупный полицейский гарнизон?
– Вот как?.. Это для нас новость, – удивленно замечает Капралов и замолкает до конца нашей беседы. Словно в небе неожиданно появился ястреб, и голубок сник, спрятался в голубятню…
Поднимается секретарь райкома.
– Должен признаться, товарищи, я новичок в партийной работе, а в подпольной тем более: все наши секретари ушли в армию, и мне неожиданно поручили это дело… Трудно было в первые дни. Очень трудно. Тем более что недостатков – хоть пруд ими пруди. Сейчас как будто начинаем понемногу налаживать работу. Вчера выбрали бюро райкома. Наметили план. Одно горе – никак не можем договориться с командиром. Он считает, что райком мешает ему. Поэтому и решил встретиться с вами и просить помочь нам.
Чуть помолчав, секретарь продолжает, обращаясь к Капралову:
– Плохо ты говорил, командир. Очень плохо. Зря так небрежно отмахиваешься от «партии» в Локте. Уже только тот факт, что в нашем районе появилась такая нечисть, позор для нас обоих – для тебя, командира, и для меня, комиссара отряда и секретаря райкома. Мне известно, что охрана Воскобойникова состоит из старых опытных царских офицеров. Их собрали отовсюду – из Франции, Чехословакии, Польши. Это – ядро. И пусть народ не идет к ним, но в Локоть потянется всякая шваль, отбросы, накипь, которой нечего в жизни терять… Вот, не угодно ли…
Секретарь протягивает мне «Манифест» и «Декларацию», выпущенные Воскобойниковым[46].
Быстро проглядываю оба документа. Это какая-то мешанина: тут «единая неделимая Русь» и «долой большевиков», и «священная частная собственность», и «права трудящихся». Вместе с офицерским ядром «партии» все это невольно напоминает мне те заговорщические «группы» и «партии», что десятками создавала на нашей земле Антанта в годы становления советской власти…
– А что если мы вольем в ваш отряд две боевые вооруженные группы во главе с командиром артиллерийского полка и комиссаром авиаполка? – предлагаю я, думая о Балясове и Тулупове.
– Это было бы прекрасно! – охотно соглашается секретарь. – Они отряд укрепят, райкому помогут.
– У нас и так командуют все, кому не лень! – недовольно замечает Капралов. – А вы еще хотите начальников добавить. Скоро у нас будет больше командиров, чем бойцов.
– Зазнайство! – резко обрывает Богатырь. – Вы еще пороха не нюхали, а разыгрываете из себя невесть что.
Останавливаю Захара и предлагаю назначить Балясова заместителем командира отряда, а Тулупова – командиром группы бойцов, которые будут влиты брасовцам.
– В связи с этим хочу предложить освободить меня от комиссарских обязанностей, – вступает в разговор секретарь райкома. – Мне трудно быть одновременно и секретарем, и комиссаром. Да едва ли и целесообразно такое совмещение… Может быть, назначим комиссаром товарища Тулупова?
– Мне кажется, об этом сегодня рано говорить, – замечает Богатырь. – Вы поближе приглядитесь к новым товарищам, они познакомятся с вами. Тогда и решите. Тем более, это дело райкома.
На этом пока наша беседа кончается.
Поздно вечером Захар приводит группы Балясова и Тулупова. Начинается практическая организация приема, и Капралов снова вскипает:
– К черту! Все брошу! Пусть райком командует!
Снова приходится Захару и секретарю резко одергивать его. Наконец он успокаивается, подписывает приказы, заверяет, что ничего подобного не повторится.
Поздно ночью выхожу из землянки и сажусь около неугасимого огня. Рядом со мной пожилой партизан, очевидно, ведающий хозяйством у брасовцев.
– Конь у вас хорош, ничего не скажешь, – любуется он стоящей неподалеку Машкой. – Лес бы ему возить. Вот зазвенели бы тогда колоды в лесу.
Завязывается разговор. Оказывается, мой собеседник – потомственный лесоруб и страстный любитель лошадей.
Из командирской землянки доносится возбужденный разговор. Отчетливо слышны гневные окрики Капралова. Как будто идет спор о том, ехать или не ехать в села на заготовку продуктов.
Из землянки выходят люди.
– Сказано тебе: командир приказал не ехать, – доносится голос.
– А чем людей кормить будем?
– Отставить! – несется из землянки.
– Ваш командир всегда такой грозный? – спрашиваю моего собеседника.
Он медленно скручивает козью ножку и закуривает от уголька.
– По-разному. Сегодня так, завтра этак… Вот была у меня кобыла до войны, – неожиданно начинает он. – Норовистая кобыла, что и говорить. Такой по всей округе днем с огнем не сыщешь. Бывало, едешь – все хорошо. Но чуть что не по ней – не так вожжи натянул, не так крикнул или, скажем, не по той дороге поехал, какая ей по сердцу сегодня, – стоп. Ни с места. Ноги расставит, хвост направо, морду налево – и конец. Одним словом, лукавит: может везти, а не везет. И тут ты ей хоть кол на голове теши – не упестуешь. Словом, деликатного воспитания кобыла.
Старик сладко затягивается и продолжает:
– Вот еду я как-то по лесу, и что-то ей не по нутру пришлось. А что – невдомек мне. Только стала она и ноги врозь. Я давай ей ласковые слова говорить, кнутом стегать – ничего. Тут сосед меня догоняет, на станцию торопится. А дорога, как на грех, узкая – никак не объедешь. Подходит сосед, смотрит, как я ее кнутом лупцую, и говорит: «Брось, Иван. Кобыла к твоему обращению привыкла. Дай-ка я попробую». Выломал хворостину – да как вытянет ее по заду. И что бы ты думал? Пошла! Да как пошла! Откуда только сила взялась… Вот и люди такие же норовистые бывают, – улыбается старик. – Ты им и так и этак – они ни с места. А новый человек придет, проберет разумным строгим словом – и порядок…
Утром ко мне приходят Капралов, Балясов, Тулупов, Богатырь.
– Всю ночь сидели, но кое-что сделали, – улыбается Захар.
Они действительно многое сделали: выработали новую структуру отряда, составили план регулярных стрельбищ и строевой подготовки, наметили ближайшие операции.
– Словом, скоро брасовцы пойдут в бой, – замечает Богатырь.
Отряд как будто прочно становится на ноги.
Наконец-то явился Буровихин![47]
Он все такой же – ровный, собранный, спокойный. Только внешность его чуть изменилась: на нем новый полушубок, мерлушковая шапка и добротные, выше колен, брюки, отороченные желтой кожей.
– Подарок моего «друга», трубчевского коменданта, – улыбается он.
…Докладывает Буровихин, как всегда неторопливо, останавливаясь только на главном.
Пришел в Севск. Тамошний комендант немедленно связал его с Воскобойниковым. Тот назначил Буровихина заместителем дежурного коменданта по охране «центрального комитета партии». В Локте около трехсот пятидесяти головорезов, в основном бывшие белые офицеры. Они хорошо вооружены: двадцать семь пулеметов, около десяти минометов, автоматическое оружие, большие склады боеприпасов.
О проекте
О подписке