III. Гибель Пляши[12]
Его имя говорит само за себя, Пляши[13] – это существо, которое пляшет и любит сенсации. Он – один из тех отчаянных типов, лишённых душевной стойкости, которые не в силах не поддаться даже тишайшему впечатлению. Отсюда и его трагический конец. Поэт подчеркнул это с особым нажимом. Мы видим, как Пляши шаг за шагом всё больше впадает в одержимость, а затем в глубокую апатию. Пока он, в конце концов, после бесплодных попыток создать себе алиби, не погружается в тот религиозно окрашенный паралич, который – будучи связан с эксцессами – окончательно удостоверяет его полный физический и моральный крах.
Тут Пляши вдруг ощутил давление в висках. Производительные токи, которые согревали и окутывали его тело, отмерли и, подобно длинным шафрановым обоям, свисали с его тела. Ветер сгибал его ладони и ступни. Его спина, скрипучая винтовая резьба, взвивалась в виде спирали к небу.
Пляши, коварный, схватил камень, вопиявший из угла здания, и, как придётся, принял защитную стойку. Голубые подмастерья набросились на него. Небо светло рушилось. Вентиляционная шахта пролегала поперёк него. По небу улетала прочь вереница окрылённых рожениц.
Газовые сооружения, пивоварни и купола ратуш расшатались и гудели клёкотом литавр. Демоны, ярко оперённые, плюхались на его мозг, трепали его и щипали. Над ярмарочной площадью, утонувшей в звёздах, торчал чудовищным серпом позеленевший остов корабля, стоявший вертикально на своём носу.
Пляши зарылся указательными пальцами в обе ушные раковины и выгреб оттуда последние жалкие остатки солнца, заползшие туда. Воссиял апокалипсический блеск. Голубые подмастерья дули в раструбы труб. Поднявшись на осветительные балюстрады, они соскользнули в сияние.
Пляши ощутил дурноту. Его тошнило на ложного бога. Он бежал с воздетыми вверх руками, упал и ударился лицом. Чей-то голос крикнул за его спиной. Он закрыл глаза и почувствовал, как в три могучих прыжка пронёсся над городом. Отсасывающие трубы выхлёбывали силу мистических сосудов.
Пляши опустился на колени, одетый в салатовую ризу, и оскалил зубы в сторону неба. Фасады домов – ряды могил – громоздились друг на друга. Медные города на краю луны. Казематы, качающиеся в ночи на хвосте кометы. Налипшая культура отслаивается и рвётся в клочья. Пляши ярится, охваченный приступом пляски святого Витта. Раз-два, раз-два: средство для умерщвления плоти. «Панкатолицизм», – кричал он в своём ослеплении. Он учреждает генеральное консульство для публичных протестов и первым заявляет там протест. Он кинодраматично оглашает непреложные явления своих эксцессов и мономании сна наяву. Его завихряют в магнитной бутылке. Он горит в подземных трубах системы каналов. Красивый шрам украшает глаз Пляши белым глянцем.
В рубашке рисунком в зигзаг он балансирует на высотной эфирной башне. Он арендует большой подъём и грохочет в восхождении, проламываясь сквозь спицы воображаемых гигантских колёс. Ему грозят лица скорой расправы, подвижного скальпа, блеющего скепсиса. С разбитыми крыльями лёгкого он скачет из ладони кобольда.
Друзья покидают его. «Пляши, Пляши!» – каркает он с камина. Он вырывается из связи. Он влачится сегментом солнечного затмения над покосившимися куполами и башнями пьяных городов. Его, бессонного и уложенного в детскую коляску, везут по улицам. Его затмевают ландшафты румянца, печали, девственного блаженства.
Пляши путается в декадансе. Он депонирует обширные комплексы страха. В промежутках инструментирует затруднения, фальшивомонетчество душевных катаракт и сенсаций. Ночами он сворачивается в теле девицы. Кожа испуга встаёт у него дыбом за ушами. «Уж не думаете ли вы, бедолаги…» – и бьёт, с пеной у рта, синее облако на полу. Он выползает на солнце. Он хочет иметь переживание. Трава растёт неблагоприятно и гонит его назад во тьму. Занавески надуваются, и дом улетает. Это каталепсия разрушения. Языки в красном дожде стрел косо бьются о камни мостовой.
Гагни, свинцовая, должна расчесать ему пробор, чтобы он мог размышлять. Дагни, рыбная невеста, ухаживает за ним, посверкивая с правого боку госпожой Музыкон. Пляши убил вожака[14] книгой псалмов. Он изобрёл искусственно плавающий остров. Он торчит колом на крестных ходах и чтит Иисуса бродяжьего люда. Он держит фонарь на панихиде, справляя таким образом малую нужду: это уксуснокислый глинозём.
Но это не помогает ему. Он не дотягивает до этих турбуленций, детонаций и радиаций. «Количество – это всё, – кричит он. – Сифилис – тяжёлая венерическая болезнь». Он принимает ванну из соляной кислоты, чтобы избавиться от своего пернатого тела. Остаются: мозоль, золотые очки, искусственная челюсть и амулет. И душа: эллипс.
Пляши горько улыбается: «Оригинальность – это катар воздушных пузырей. Больно и неправдоподобно. Совершить убийство. Убийство – это нечто, чего нельзя не признать. Никогда и ни за что. Создавать хорошее настроение. Всегда любить несчастных. Уже Бог для нас лишь приложение. Это прочное основание». И он подул госпоже Музыкон в затылок. Тут она заклубилась.
И он написал своё завещание. Уриновыми чернилами. Других у него не было. Поскольку он сидел в тюрьме. Он проклял в нём: фантастов, Дагни, карусельную лошадку Йоханна, свою бедную мать и множество других людей. Потом он умер. На содовом бульоне вырос пальмовый лес. Лошадь перебирала ногами и приближалась. Над больницей реял траурный флаг.
IV. Багряные небеса
Картина ландшафта из верхних слоёв преисподней. Концерт ужасных шумов, которые ввергают в недоумение даже животный мир. Животные представлены частью как музыканты (так называемая кошачья музыка), частью в виде чучел или в качестве деталей, оживляющих пейзаж. Тётки из седьмого измерения непристойным образом участвуют в шабаше ведьм.
Багряные небеса, мимулли мамеи[15],
Разрываются надвое по спазму желудка.
Багряные небеса рушатся в озеро,
Мимулли мамеи, и маются животом.
Синие кошки, фофолли мамеи,
Скребутся о краснозубую гофрированную жесть.
О лалало, лалало, лалала!
А тут ещё тётка мурлычет.
Тётка-мурлыка вздымает из снега
Свои труляляшки-рубашки и юбки.
О лалало, лалало, лалало!
Как сказал козлоногий флейтист: «Всё равно».
Воркующий голубь падает с крыши.
Двойной Иоганн сигает за ним.
О лалало и мамулли мамеи!
На железных скрипках пиликали двое.
Конь и осёл смотрят искоса на
Снежного петуха, что кричит из глубин.
Голубая труба лопнула разок.
Тут сполз купол одиножды один.
О лалало, лалало, лалало!
Голова из стекла, а руки из соломы.
О лалало, лалало, лалало!
Ерунда на постном масле кричит караул.
V. Сатанополис[16]
Мистический случай, который происходит в самом нижнем, чернильном аду. Тендеренда рассказывает историю перед собравшейся публикой привидений и покойников, сатанополитанских посвящённых и завсегдатаев. Считается, что ему знакомы персоны и место, он разбирается в подземной обстановке.
Один журналист сбежал. В неприметном сером облике он шпионил за злачными местами Сатанополиса. Было решено выступить против него войной. Собрался революционный трибунал. Пошли войной на него, который в сером неприметном облике резвился на полях блаженства Сатанополиса. Но не находили его. Он позволил себе всевозможные бесчинства, однако наслаждался в полном удовольствии и ел колкие головки чертополоха, который цвёл на полях Сатанополиса. Разыскали его дом. Он располагался на 26½ холме, где стоит жаровня Святой Троицы. С фонарями на палках окружили дом. Рога их месяца тускло освещали ночь. Все сбежались с птичьими клетками в руках.
«Хорошенькая же у них собачья колотушка», – сказал господин Шмидт господину Шульце. «Мудрёный выпад!» – сказал господин Майер господину Шмидту, сел на свою клячу, которая была его больным местом, и, раздосадованный, ускакал прочь.
Между тем тут стояли многие гильотинные фурии, вяжущие на спицах, и было решено брать журналиста штурмом. Дом, в котором он окопался, назывался лунным домом. Он забаррикадировал его матрацами из эфирных волн, а на крышу водрузил жаровню, так что находился под особой защитой неба. Питался он аиром, кефиром и сладостями. Также вокруг него были трупы покойников, которые в больших количествах проваливались сюда с земли через его трубу. Так что он вполне мог продержаться несколько недель. Поэтому он не особо беспокоился. Чувствовал себя прекрасно и для времяпрепровождения учил 27 различных способов сидеть и бродить привидением. Звали его Лилиенштайн[17].
Состоялось заседание в ратуше чёрта. Чёрт явился с ридикюлем и парижским поцелуем, наговорил грубостей и спел Риголетто. Ему наверх выкрикивали, что он напыщенный придурок и, мол, довольно шуточек. И совещались, нельзя ли дом, который оккупировал очкастый Лилиенштайн, испепелить посредством пляски или, может, подвергнуть его скармливанию блохам и клопам.
Чёрт на балконе стал вскидывать ноги и сказал: «Подбрюшье Марата закончилось в кинжале. У него перед домом матрацы из эфирных волн, и вокруг него возносятся башни лжи в синеве их фундамента. Он умастился трупным жиром и сделался нечувствительным. Двинемся ещё раз ордой людей – с барабаном на поясе у каждого. Может быть… это и удастся». Супруга чёрта была стройна, белокура и голуба. Она восседала на ослице и держалась на его стороне.
Тут все развернулись, зашагали назад и запели под барабаны. И они вернулись к лунному дому и увидели матрацы из эфирных волн и Лилиенштайна, который приближался при полной иллюминации. И дым его обеда поднимался из его трубы вверх.
И он прикрепил большой плакат. На нём было написано:
(Но он это не сам придумал, а взял из Лютера).
И второй плакат. На нём было написано:
Я могу вам сказать, это их сильно обеспокоило. И они не знали, как бы им выманить Лилиенштайна. Однако они набрели на мысль: стали кидать через дом Лилиенштайна собачью траву и мёд. И пришлось ему выйти. И они погнались за ним.
Он бежал прочь, спотыкаясь о спальные тележки, которые стояли на дороге – из-за сонной болезни. Он бежал прочь, спотыкаясь о ноги бензина[21], который сидел на углу и тёр себе желудок. Прочь через будку богини-охранительницы абортов, которая, извергая детей на длинной верёвке, заставляет плясать 72 звезды добра и 36 звёзд зла. И они гнались за ним.
Апоплексия валяется в небесно-голубых пеленах. Ползут улитки, жаждущие синего. Кто видел этот фаллос, тот знает и все остальные. Он миновал каракатицу, которая учит греческую грамматику и ездит на велосипеде. Мимо башен с лампами и доменных печей, в которых ночами пылают трупы убитых солдат. И он убежал.
В огороде чёрта читали вслух манифест. Объявлялось вознаграждение в 6000 франков каждому, кто сообщит достоверные сведения о пребывании попавшего в Cатанополис журналиста Лилиенштайна или приведёт данные, которые помогут выйти на след изверга. Это зачитывалось под звуки трубного хора. Но тщетно.
Его уже забыли и шли своим путём, а тут вдруг обнаружили его на дорогах Италии. Там совершают прогулки на небесно-голубых лошадках, а дамы носят зонтики от солнца на длинных ручках, ибо жарко.
На зонтике одной дамы его и заметили. Он свил там себе гнездо и высиживал яйца. Он скалил зубы и верещал пронзительным тоном: «Циррициттиг-цирритиг»[22]. Но это ему не помогло. Даму, на зонтике которой он фланировал, рвали туда и сюда. Её ругали, оплёвывали и обвиняли. Ей дали пинка под зад, потому что считали её провокаторшей. Тут он выпал из гнезда, а вместе с ним его яйца, и поднялся вой.
Но с него сорвали только его бумажный костюм. Сам он сбежал и ретировался на стропила здания вокзала, наверх, где скапливается дым. Там он был у всех на виду, долго ему там было не продержаться.
В действительности он спустился вниз через пять дней и был приведён в суд. Жалок был его вид. Лицо закоптилось от угольной сажи, а руки были перепачканы чернилами. В кармане брюк он носил револьвер. В нагрудном кармане рядом с бумажником – справочник по криминальной психологии Людвига Рубинера[23]. Он всё ещё скалил зубы «цирритиг-циррицитиг». Тут выползли из своих нор каракатицы и смеялись. Тут явились закопадоры, и им было на него начхать. Тут налетели волшебные драконы и морские коньки и кружили над его головой.
О проекте
О подписке