Перелом наступил на шестом сеансе. Аюми наконец нарушила молчание и разрыдалась: «Все смеются надо мной, потому что я уродка! Я стесняюсь ходить в школу. Даже из дому не могу выйти! Я скорее умру, чем увижу родственников. Я хочу избавиться от своей страшной рожи… Хочу разбить ее на кусочки!» Она все больше накручивала себя, топала ногами, молотила кулаками по столешнице.

«Дисморфофобия. Телесное дисморфическое расстройство».

Миками не мог смириться с мрачным диагнозом психотерапевта. Хотя он ужаснулся, просматривая видеозапись сеанса; он гнал от себя мысль о том, что у его дочери какое-то психическое расстройство. Почти все подростки бывают недовольны своей внешностью. Просто Аюми, наверное, это задело больше, чем других ее сверстников. Миками понимал, что его дочь трудно назвать хорошенькой в общепринятом смысле слова; она не похожа на куколку. Да, внешностью она пошла в него. Но он вовсе не считал дочь «уродкой»! Внешне Аюми не отличалась от массы других обычных девочек; таких встречаешь постоянно и повсюду.

Психотерапевт воспользовался той же точкой зрения, чтобы доказать, что у нее все же есть психическое расстройство. Он внушал родителям, что они должны принять свою дочь такой, какая она есть, и уважать ее как личность. Миками подобные советы казались банальностью, и он с трудом заставлял себя слушать. Кроме того, он злился. Его дочь раскрыла душу психотерапевту, чужаку, и призналась, что собственное лицо, так похожее на лицо ее отца, ей ненавистно. Миками стало не по себе; он был подавлен, и это чувство росло с каждым днем. Чем дальше, тем меньше ему хотелось обсуждать положение с Аюми.

После того как Аюми раскрылась на сеансе психотерапии, она призналась в своей ревности и враждебности к Минако. Может быть, она просто поняла, что на сеансах можно не сдерживать свои эмоции. «Убери от меня свое лицо!» – крикнула она матери, а потом и вовсе перестала разговаривать с ней. Если она иногда все же смотрела на Минако, в ее глазах полыхала ненависть.

Минако очень переживала; она замкнулась в себе. Тяжело было смотреть, как она робко стучит в дверь Аюми, держа в руках поднос с едой. У нее вошло в привычку тихо сидеть за туалетным столиком; вместо того чтобы накладывать макияж, она смотрелась в зеркало, словно осуждая свою красоту. Миками все больше злился, но первое время молчал. Он не собирался терпеть выходки Аюми – что с того, что у нее какое-то там «расстройство»?!

И вот наконец настал роковой день. Шла последняя неделя августа. Аюми, которая по-прежнему запиралась в своей комнате, вдруг вышла в гостиную. Правда, она упорно отворачивалась, чтобы родители не видели ее лица, а когда говорила, обращалась к стене.

– Я хочу сделать пластическую операцию. Возьму деньги, которые мне подарили на Новый год… Но нужно разрешение, поэтому вы должны расписаться.

Миками спросил, какую именно операцию дочь собирается сделать. Он с удивлением заметил, что голос у него дрожит. Аюми ответила бесстрастно:

– Все. Все подряд. Хочу сделать блефаропластику. Уменьшить нос. Изменить овал лица…

Иными словами, она отказывалась быть его дочерью. Вот как Миками понял ее ответ. Тогда он оттолкнул в сторону Минако, которая держала дочь за плечи, и влепил Аюми пощечину. По-прежнему глядя в стену, Аюми зарыдала. Он никогда не слышал, чтобы женщины так горько плакали.

– Тебе-то хорошо! – кричала она. – Тебе можно так выглядеть, ведь ты мужчина!

Миками вышел из себя. Забыв о том, что у дочери «расстройство», он ударил ее кулаком. Аюми с трудом вскарабкалась на второй этаж, вбежала в свою комнату и заперла дверь изнутри.

– Оставь ее! – крикнул он, подойдя к подножию лестницы и увидев, что Минако погналась за дочерью.

Через несколько минут сверху послышался шум, словно кто-то пытался проломить пол ногами, потом раздался грохот и звон… Миками бросился на второй этаж, ударом ноги вышиб дверь и вбежал в комнату. От удара у него болела ступня. Зеркало разбилось на мелкие кусочки, весь пол был усеян осколками. Аюми сидела в темноте, свернувшись клубком в дальнем углу, била и царапала свое лицо:

– Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу эту рожу! Я хочу умереть! Я хочу умереть! Я хочу умереть!

Миками застыл на месте, не в силах заговорить; он боялся что-либо делать, чтобы сама Аюми тоже не разбилась, как зеркало.

Всю ночь Миками обсуждал с Минако, что делать. Понятно, что в ее теперешнем состоянии Аюми считает их своими главными врагами. Они всерьез обсуждали, не положить ли ее в больницу. В конце концов, не найдя другого выхода, они позвонили психотерапевту Аюми.

– Я могу приехать завтра. До тех пор вам, наверное, лучше оставить ее в покое…

А на следующий день, ближе к вечеру, после приезда психотерапевта Аюми ушла из дома, не сказав им ни слова, не оставив даже записки.

– Она успокоилась… Будьте осторожны, не ссорьтесь с ней, – сказал психотерапевт.

Накануне Минако не спала всю ночь; после того, как слова профессионала заронили в нее искру надежды, она задремала в гостиной. Аюми воспользовалась случаем и сбежала. Поднявшись в ее комнату, они нашли в мусорной корзине пустую коробку из-под медицинских масок. С собой она взяла только сумку через плечо. Всю ее наличность составляли несколько монет и одна купюра в десять тысяч иен, которую она вынула из маленькой музыкальной шкатулки. Велосипед, на котором уехала Аюми, нашли через четыре дня на улице рядом с железнодорожным вокзалом.

Хотя работа общественного транспорта в городе Д. оставляла желать лучшего, железнодорожный вокзал по-прежнему считался самым большим во всей префектуре. Через него проходили две частные железные дороги, а также компания «Японские железные дороги». Кроме того, рядом с железнодорожным вокзалом находился и автобусный терминал, откуда автобусы разъезжались во всех направлениях.

И все-таки девочка в медицинской маске наверняка выделялась в толпе. Летом эпидемий не бывает. Кто-то наверняка обратил на нее внимание… Во всяком случае, ее должны были заметить работники вокзала.

Их надежды оказались тщетными. В час пик потоки пассажиров перемещались с огромной скоростью; большинство из тех, кто ждал автобусов или поездов, смотрели в мобильные телефоны или читали журналы. Полицейский из привокзального отделения также не видел ее. Аюми ускользнула совершенно незаметно. А может быть, бросив у вокзала велосипед, она пошла в другую сторону.

«С чего вы взяли, что она успокоилась?» – допрашивал потом Миками психотерапевта. Он не мог не допросить его. Ведь именно психотерапевт посоветовал ему выйти на работу. Послушавшись, Миками уехал и оставил Минако и Аюми одних. «Старайтесь не раздражать ее, ведите себя так, словно все нормально». Миками поверил специалисту, уехал – и вот вам результат! Психотерапевт, как ему показалось, и не думал раскаиваться.

«Она сказала: «Больше я не доставлю им хлопот». После таких слов я решил, что с ней все будет в порядке». Правда, он тут же оговорился: по здравом размышлении, такие слова, конечно, могли сигнализировать о ее намерении убежать.

По мнению Миками, слова Аюми свидетельствовали не просто о том, что девочка собиралась убежать из родительского дома. Ему приходило в голову несколько возможных толкований. Например, она могла сказать так специально, чтобы родители ослабили бдительность. Или таким образом прощалась с ними… А не могла ли она намекать на то, что собирается покончить с собой? Нет. Аюми ни за что не наложила бы на себя руки. Она определенно сказала так для того, чтобы они ослабили бдительность. Она ведь понимала, что родители немного успокоятся, если она пообещает, что больше не доставит им хлопот. Значит, у нее имелся и некий расчет: она не убежала из дома в порыве гнева. Доказательством служит то, что она не забыла прихватить с собой кошелек и смену одежды.

«Я хочу умереть! Я хочу умереть! Я хочу умереть!»

«Пропавший без вести человек в зоне риска». Вот к чему в конечном счете свелись «особые распоряжения», о которых упоминал Акама. Значит, речь шла о человеке слабом, ранимом, с которым может произойти все что угодно: например, такой человек способен причинить себе вред или даже покончить с собой. Миками не возражал против того, чтобы Аюми включили в такую категорию. Он понимал: если не упомянуть о том, что дочь угрожала покончить с собой, ее будут искать кое-как, спустя рукава, несмотря на то что Аюми – дочь сотрудника полиции. Получив же особые распоряжения, региональные участки не жалели сил на поиски. Аюми разыскивали патрульные, сотрудники уголовного розыска и отдела общественной безопасности. И все же никому не удавалось отыскать ее следы. Месяц назад Миками спросили, можно ли вести поиски открыто. Он вежливо отказался: открытые поиски означали, что лицо Аюми увидят все прохожие на улицах. Миками понимал, что ничего хуже для Аюми придумать нельзя.

Он посмотрел на экран, и глаза у него защипало. На сцене пели и танцевали пять или шесть девочек ненамного старше Аюми; казалось, они скорее раздеты, чем одеты. Каждая старалась выделиться. Все они зазывно улыбались в объектив, словно просили: «Смотрите на меня, только на меня!»

Если бы только Аюми в самом деле просто убежала…

Будь Миками на сто процентов уверен в том, что Аюми не собирается наложить на себя руки, а всего лишь хочет сделать пластическую операцию, чтобы мальчики начали обращать на нее внимание, он наверняка просто злился бы… Она оскорбила их и убежала. В шестнадцать лет девушку трудно назвать взрослой. С другой стороны, она уже и не ребенок. Нельзя допускать, чтобы она попирала достоинство родителей!

«Все дочери рано или поздно уходят из дома. Ты не представляешь, как много у нас семей, в которых дети не ладят с родителями… Мне часто доводилось сталкиваться с тем, что родители убивают родных детей, а дети – родителей…» Нагромождая одну сердитую фразу на другую, он, скорее всего, убеждал себя и Минако в том, что в поступке Аюми нет ничего необычного.

А о чем думала Минако?

О том, что он отказался учитывать состояние их дочери?

О том, что ее муж поднял руку на свою дочь, которой было плохо?

В отличие от Миками Минако ни в чем не обвиняла психотерапевта. Впрочем, она и себя не винила в том, что в тот день задремала. Зато она разыскивала Аюми как одержимая. Именно тогда Минако сильно изменилась. Раньше она всегда советовалась с ним, прежде чем что-либо решать. Миками пробовал поговорить с ней, но она почти не реагировала. Она не смотрела ему в глаза, даже когда он стоял прямо перед ней. Она продолжала искать дочь. Как только стало понятно, что вокзал – тупик, она принялась опрашивать подруг Аюми. Не добившись никакого результата, Минако начала покупать глянцевые журналы с рекламой клиник пластической хирургии и салонов красоты. Стала обзванивать их: «Не приходила ли к вам молодая девушка в марлевой маске на лице? Девушка с красной спортивной сумкой через плечо… Пожалуйста, перезвоните, если увидите ее». Потом Минако заявила:

– По телефону невозможно передать все, что я чувствую. Придется опрашивать лично…

Каждый день она уходила на поиски, как на работу. Побывала в Токио, Сайтаме, Канагаве, Тибе. Если бы не те странные звонки, она бы, наверное, пошла еще дальше и добралась до пластических хирургов, которые орудуют на черном рынке.

Миками мог бы кое-что подсказать Акаме. С одной десятитысячной банкнотой трудно рассчитывать на результат. Кроме того, в обычной клинике Аюми не приняли бы без согласия родителей. И все же клиники пластической хирургии – хоть какая-то зацепка. И если с помощью отпечатков пальцев и снимков зубов можно опознать мертвеца, наверное, стоит намекнуть, чтобы Аюми искали через кабинеты косметологии и клиники пластической хирургии – по крайней мере, есть надежда через них выйти на след Аюми, если она еще жива. И все же он пока молчал. Он не хотел, чтобы сослуживцы узнали о том, что Аюми ненавидела свое лицо, доставшееся ей при рождении. Если правда станет известна, тяжело придется и их родственникам. Миками старался оградить достоинство дочери. Он дал себе слово, что о состоянии Аюми и о том, что она сказала, не узнает никто за пределами их дома. И все же…

Что думала Минако?

Общение с Минако давалось ему все труднее, как будто между ними пропустили слабый ток. Они жили в одном доме, но стали словно чужими. Бегство Аюми со всей ясностью показало, что в чем-то их отношениям недоставало прочности. С другой стороны, то же бегство образовало нерушимую связь, которая удерживала их вместе. Аюми вынудила родителей заботиться друг о друге, заставила молиться о том, чтобы их союз выдержал испытание.

Миками не знал, долго ли продлится их теперешнее состояние.

В полночь он выключил телевизор с помощью пульта и выполз из-за котацу. Выключил свет, взял телефон.

Зашагал по темному коридору.

Ёсио Амэмия сильно постарел, покрылся морщинами… Миками живо вспомнил снимок Сёко Амэмии – невинной, милой, с нарядной лентой в волосах. Всего лишь одно из дел, которым он занимался, когда служил в уголовном розыске. И только после того, как Аюми убежала из дома, он по-настоящему понял, что чувствуют родители, потеряв единственного ребенка.

Миками тихо, на цыпочках вошел в спальню. Положил телефон рядом со своей подушкой и лег на свой футон. Нащупал ногой электрогрелку, подтянул ближе к икрам.

Ему показалось, что Минако перевернулась на другой бок.

Он посмотрел на соседний футон. Жена стала для него загадкой, которую он не мог разгадать. Всякий раз, когда он думал об Аюми, о том, как она ненавидела внешность родителей, ему в голову приходил вопрос: «Почему Минако выбрала меня?»

Раньше ему казалось, что он все понимает, но теперь он уже ни в чем не был уверен… Прислушиваясь к тиканью часов и щурясь в темноту, он вспоминал, с чего у них все началось.