VII

Пан Володыевский, славный и опытный воин, хотя и молодой еще, жил пока в Пацунелях у Пакоша Гаштофта, пацунельского патриарха, пользовавшегося репутацией первого богача из всей ляуданской мелкой шляхты. Действительно, своим трем дочерям, вышедшим замуж за Бутрымов, он дал по сто талеров деньгами и столько серебра и всякого добра, что многие девушки, принадлежащие к значительным домам, не могли бы пожелать большего. Остальные три дочери были дома и ходили за Володыевским, здоровье которого то поправлялось, то ухудшалось. Вся шляхта очень беспокоилась о его руке, ибо видела ее в деле под Шкловом и Шепелевом и вывела заключение, что лучшую трудно найти во всей Литве. Поэтому молодой полковник пользовался необыкновенным уважением и любовью. Гаштофты, Домашевичи, Госцевичи, Стакьяны, а за ними и все другие то и дело посылали в Пацунели рыбу, грибы, дичь, сено для лошадей и деготь для экипажей, чтобы рыцарь и его люди ни в чем не нуждались. Когда ему становилось хуже, то все наперебой скакали в Поневеж за фельдшером, – словом, все хотели оказать ему какую-нибудь услугу.

Володыевскому было так хорошо, что хотя в Кейданах он мог бы пользоваться большими удобствами и лечиться у знаменитого врача, но он предпочитал жить у Гаштофта, чему тот был несказанно рад и чуть не сдувал с него каждую пылинку, ибо пребывание в его доме такого знаменитого гостя, который мог бы оказать честь и самому Радзивиллу, усиливало его значение на Ляуде.

После изгнания Кмицица шляхта, очарованная Володыевским, решила его женить на панне Александре. «Зачем нам искать по свету мужа для нее, – говорили старики на состоявшемся с этой целью совещании. – Раз тот изменник опозорил себя такими бесчестными поступками, то и панна наша должна выбросить его из своего сердца, ибо об этом говорится и в завещании. Пусть на ней женится Володыевский. Как опекуны, мы можем разрешить ей такое замужество, ибо она приобретает достойного мужа, а мы – вождя».

Когда вопрос этот был решен, старики поехали сначала к Володыевскому; тот, недолго думая, согласился на все; потом они поехали к панне, которая, не раздумывая, решительно отказала. «Любичем, – сказала она, – мог распоряжаться только покойный дедушка, и имение это может быть отнято у Кмицица лишь по решению суда, а что касается моего замужества, то о нем и не говорите. У меня слишком тяжело на душе, чтобы думать о чем-нибудь подобном. От того я отказалась, а этого лучше не привозите, я к нему даже не выйду».

Услышав такой решительный отказ, шляхта вернулась домой опечаленная; гораздо меньше огорчился сам Володыевский, а еще меньше молодые дочери Гаштофта: Тереза, Мария и София. Это были высокие, сильные, румяные девушки, с волосами как лен и глазами как незабудки. Вообще, пацунельки славились своей красотой; когда они шли вместе в церковь, их можно было сравнить с цветами на лугу. Старик Гаштофт ничего не пожалел для их образования. Органист из Митрун научил их читать, петь церковные песни, а старшую даже играть на лютне. Добрые по природе, они взяли под свою опеку больного Володыевского и прилагали все старания, чтобы облегчить его страдания. Говорили даже, что Мария влюбилась в молодого рыцаря, но этот слух был не совсем верен, ибо все три были в него по уши влюблены. Он их тоже очень любил, особенно Марию и Софию, так как Тереза постоянно упрекала мужчин в измене и непостоянстве.

Бывало, в длинные зимние вечера старый Гаштофт, выпив лишний ковшик крупника, ляжет спать, а они сядут с Володыевским у камина: Тереза прядет, Марыня щиплет перья, а Зося наматывает нитки. Но только лишь Володыевский начинал рассказывать о войнах, в которых он принимал участие, или о диковинках, которые ему случалось видеть в разных магнатских домах, работа сейчас же прекращалась, и молодые девушки слушали, не спуская с него глаз, а по временам вскрикивали от удивления: «Ну, и чудеса же бывают на свете, милые вы мои!» А другая прибавит: «Всю ночь я глаз не сомкну».

Володыевский чем больше выздоравливал, тем становился все веселее и все охотнее рассказывал о своих приключениях. Однажды вечером они, по обыкновению, сидели у камина, яркое пламя которого освещало темную комнату, но не прошло и минуты, как молодые люди начали спорить. Девушки хотели, чтобы он им что-нибудь рассказал, а он просил Терезу спеть.

– Вы сами спойте, ваша милость, – ответила девушка, отталкивая инструмент, который ей принес Володыевский, – у меня работа. Бывая в свете, вы должны были научиться всяким песням.

– Конечно, научился. Ну хорошо. Сперва спою я, а вы после меня. Работа не пропадет. Если бы вас просила какая-нибудь женщина, вы бы, наверно, не стали спорить.

– С вами так и надо.

– Разве вы и меня презираете?

– Вы – другое дело. Да уж пойте, ваша милость.

Володыевский состроил смешную гримасу и запел фальшивым голосом:

 
В сих краях живу далеких
Я, несчастлив и уныл…
Ни одной из чернооких
В сих краях не стал я мил…
 

– Это неправда! – прервала Марыся, покраснев, как вишня.

– Это наша солдатская песенка; мы ее пели на зимних квартирах, чтоб тронуть чье-нибудь доброе сердце.

– Я бы первая сжалилась.

– Спасибо вам, ваць-панна! Если так, то нечего мне продолжать, а лучше передать инструмент в более достойные руки.

Тереза на этот раз не оттолкнула инструмента, так как ее тронула песня Володыевского, в которой на самом деле было более хитрости, нежели правды; она тотчас же ударила по струнам и запела:

 
Эй, панна, смотри не ходи на свиданье,
Эй, панна, мужчине не верь до венчанья…
 

Володыевский так развеселился, что хватился за бока и воскликнул:

– Неужели все мужчины изменники? А военные, ваць-панна?

Тереза надула губки и запела с удвоенной энергией:

 
Эти хуже всех, эти хуже всех.
 

– Не обращайте на Терезу внимания, она уж всегда такая, – сказала Мария.

– Как же мне не обращать внимания, если панна Тереза оскорбила все воинское сословие, и я не знаю, куда деться от стыда.

– Вы просили, чтобы я пела, а теперь смеетесь надо мной, – ответила Тереза обиженным тоном.

– Я не пения касаюсь, но смысла вашей песни, ибо в ней задета честь всех военных; что же касается вашего голоса, то лучшего я не слышал даже в Варшаве. Вас бы только одеть в панталончики, и вы могли бы с успехом петь в кафедральном костеле Святого Иоанна, где бывают их величества.

– А для чего же ей одевать панталончики? – спросила с любопытством панна Зося.

– Там в хоре женщины не поют, а лишь мужчины и мальчики, одни поют такими грубыми голосами, как ни один бык не зарычит, а другие – так тонко, точно скрипка. Я их не раз слышал, когда мы с незабвенным воеводой русским^[7] ездили на коронацию теперешнего нашего короля. Просто дух захватывает. Там музыкантов много, например: Форстер, Капула, Джан Батиста, Элерт, Марк и композитор Мельчевский. Как они запоют все вместе, то кажется, будто слышишь наяву хор серафимов.

– Это верно, клянусь Богом, – воскликнула Марыся, всплеснув руками.

– А короля вы много раз видели? – спросила Зося.

– Я разговаривал с ним так, как вот теперь с вами. После одного удачного сражения он меня обнял. Он так добр и милостив, что, увидев его однажды, нельзя его не полюбить.

– Мы и не видев любим его. А что, он всегда носит на голове корону?

– Нужно бы иметь железную голову, чтобы носить ее постоянно. Корона хранится в костеле, чем усиливается и значение ее, а его королевское величество носит черную шляпу с брильянтами, блеск коих точно озаряет весь замок…

– Говорят, что королевский замок лучше даже кейданского.

– Что кейданский? Его и сравнивать с кейданским нельзя. Это огромное здание, все из камня, дерева нигде и не увидишь. Кругом два ряда покоев, один другого лучше… Стены расписаны масляными красками; на них изображены сцены из различных войн и победы королей, как то: Сигизмунда Третьего и Владислава. Глаз оторвать нельзя: они – точно сама действительность. Удивляешься, что все это не двигается и не говорит. Но этого не может представить даже самый лучший художник. Иные покои сплошь из золота; стулья и скамейки вышиты бисером или покрыты тафтой, столы из мрамора и алебастра… А зеркал, часов, показывающих время и днем, и ночью, – всего и на воловьей шкуре не выписать. Вот король с королевой по этим комнатам ходят и радуются, глядя на свои богатства, а вечером для развлечения идут в театр.

– Что такое театр?

– Как это вам объяснить?.. Такое место, где танцуют разные итальянские танцы и представляют комедии. Комната так велика, как церковь, и вся украшена колоннами. С одной стороны зрители, а с другой расставлены размалеванные полотна. Одни поднимаются вверх, другие опускаются вниз; иные на винтах поворачиваются в разные стороны; перед собой вы видите тьму, тучи, то свет приятный, а наверху небо, и на нем солнце или звезды, внизу же страшный ад.

– О господи! – воскликнули девушки.

– И с чертями. Иногда безмерное море, а на нем корабли и сирены. Одни фигуры спускаются с неба, другие выходят из земли.

– А вот я ад не хотела бы видеть, – воскликнула Зося, – и дивлюсь, какая охота людям смотреть на такие ужасы.

– Они не только смотрят, но еще и в ладоши плещут от удовольствия, – продолжал Володыевский, – ибо все это не настоящее и от креста не исчезает. Здесь не злые духи представляют, а люди. Кроме их величеств бывают там епископы и разные другие лица, которые потом вместе с королем садятся за стол.

– А утром и днем они что делают?

– Это зависит от их настроения. Утром они ходят в ванну. Это такая комната – нет пола, а только блестящий, как серебро, цинковый ящик, а в нем вода.

– Вода в комнате… Да слыхано ли это?

– Да, вода. Ее можно, по желанию, прибавить или убавить; воду можно сделать горячей или холодной, ибо там проведены трубы с кранами. Вывернешь кран и наливай воды, какой хочешь и сколько хочешь. Можешь налить столько, что будешь плавать, как в озере. Ни у одного короля нет такого дворца, как у нашего, – это говорят и послы заграничные. Кроме того, ни один король не царствует над таким красивым народом, ибо хоть на свете и много есть разных красивых наций, но нашу Господь, по милосердию своему, больше всех одарил красотой.

– Счастлив наш король, – вздохнув, сказала Тереза.

– Конечно, он был бы счастлив, если бы не эти неудачные войны, которые губят Речь Посполитую за наши грехи и раздоры. За все отвечает король, и его же за наши грехи упрекают. А чем он виноват, если его не слушают? Тяжелые времена настали для нашей отчизны, столь тяжелые, каких еще никогда не бывало. Какой-нибудь ничтожный неприятель и тот смеет теперь идти против нас, которые до сих пор побеждали турецкого царя. Так-то Бог наказывает за гордость! Слава Ему, что моя рука уже действует, ибо пора, уже давно пора вступиться за дорогую отчизну. Грешно в такое время сидеть сложа руки.

– Вы только не вспоминайте о своем отъезде.

– Не может быть иначе. Хорошо мне здесь с вами, но в то же время и плохо. Пусть там умные на сеймах спорят, а солдату скучно, когда он не на войне. Поколе жив, он должен служить отчизне. А после смерти Бог, читающий в сердцах людей, больше всего наградит тех, кто не только ради одной славы служил отчизне… Но теперь уже таких мало, ибо настали для нас черные дни.

На глазах у Марыси показались слезы и наконец потекли по румяным щекам.

– Вы уедете и забудете нас, а мы здесь высохнем с тоски. Кто же будет здесь защищать нас в случае опасности?

– Уеду, но сохраню в сердце благодарность. Не часто встречаются такие люди, как в Пацунелях. А вы все еще боитесь Кмицица?

– Конечно, боимся. Им матери детей пугают, точно упырем.

– Он уже не вернется больше, а если и вернется, то не с теми шалопаями, что, по словам всех, были гораздо хуже его. Жаль, что такой хороший солдат так опозорил себя и утратил честь и состояние.

– И невесту.

– И невесту. Много хорошего говорят о ней.

– Она, несчастная, по целым дням теперь все плачет и плачет.

– Да ведь не Кмицица же она оплакивает, – возразил Володыевский.

– Кто знает? – сказала Марыся.

– Тем хуже для нее, ибо он уже не вернется; часть ляуданцев гетман отправил домой, – значит, и силы здесь есть. Они бы здесь и без суда с ним покончили. Он, верно, знает об их возвращении и носу сюда не покажет.

– Да, кажется, наши опять скоро уйдут, ибо их отпустили на очень короткий срок.

– Гетман их распустил потому, что у него денег нет, – ответил Володыевский. – Горе, да и только! В такое время, когда люди всего более нужны, их приходится вдруг отсылать… Ну, доброй ночи, ваць-панны, пора спать. Желаю вам увидеть во сне Кмицица с огненным мечом.

Сказав это, Володыевский встал со скамейки и пошел было в спальню, но едва он сделал несколько шагов, как из сеней донесся отчаянный крик:

– Ради бога, отворите, скорее.

Девушки перепугались, а Володыевский побежал за саблей, но не успел он еще вернуться, как в комнату вбежал незнакомый человек и бросился перед рыцарем на колени.

– Спасите, помогите, пане полковник… Нашу панну похитили…

– Какую панну?

– Из Водокт.

– Кмициц! – воскликнул Володыевский.

– Кмициц! – закричали девушки.

– Кмициц! – повторил посланный.

– Кто же ты? – спросил Володыевский.

– Слуга из Водокт.

– Мы его знаем, – сказала Тереза, – он привозил вам лекарство.

В это время из-за печки вылез заспанный старик Гаштофт, а в дверях появилось двое слуг Володыевского, которые, услышав шум, прибежали в комнату…

– Лошадей, – крикнул Володыевский. – Один из вас пусть сейчас же бежит к Бутрымам, а другой пусть седлает мне лошадь.

– У Бутрымов я уже был, – ответил старик, – они ближе всего. Они меня к вашей милости и послали.

– Когда панну похитили? – спросил Володыевский.

– Только что. Там теперь бьют дворовых… а я вскочил на лошадь…

Старый Гаштофт спросил, очнувшись:

– Что? Панну похитили?

– Кмициц ее похитил, – сказал Володыевский. – Едемте на помощь.

Сказав это, он обратился к посланному:

– Ступай к Домашевичам и скажи им взять оружие и ехать в Водокты.

– Ну же, вы, козы! – вдруг крикнул Гаштофт дочерям. – Бегите на деревню и будите шляхту, пусть берутся за сабли. Панну похитил Кмициц… А?.. Господи помилуй!.. Разбойник, злодей… А?..

– Давайте и мы будить, – сказал Володыевский, – это будет скорее… Идемте. Лошади, кажется, уже поданы.

Через минуту они сели на лошадей, а с ними двое слуг: Огарек и Сыруц. Все поехали по дороге, между изб, стучали в двери, в окна и кричали что есть мочи:

– За сабли, за сабли! Панну похитили! Кмициц в Водоктах!

Услышав крик, все выбегали из избы и, поняв, в чем дело, сами начинали кричать: «Кмициц в Водоктах! Панну похитили!» – и с этим бежали седлать лошадь или в избу искать саблю. Все большее количество голосов повторяло: «Кмициц в Водоктах». Поднялась суматоха; в окнах замелькал свет, раздавался плач женщин, лай собак. Наконец шляхта тронулась в путь, кто на лошадях, кто пешком. Над массой человеческих голов в темноте блестели сабли, пики, рогатины и даже железные вилы.

Пан Володыевский, окинув глазами весь этот отряд, сейчас же разослал несколько человек в разные стороны, а сам с остальными отправился вперед.

Верховые ехали впереди, а за ними шли пешие. Все они направлялись к Волмонтовичам, чтобы присоединиться к Бутрымам. Те из шляхты, что вернулись от воеводы, сейчас же построились в ряды; другие, особенно пешие, шли не так исправно, шумели оружием, болтали, громко зевали и, наконец, ругали на чем свет стоит Кмицица, нарушившего их покой. Так они дошли до Волмонтовичей, где встретились с вооруженным отрядом.

– Стой! Кто едет? – послышались оттуда голоса.

– Гаштофты.

– А мы Бутрымы. Домашевичи тоже здесь.

– Кто вами командует? – спросил Володыевский.

– Юзва Безногий… К услугам вашей милости.

– Имеете известия?

– Он ее увез в Любич, куда проехал по болотам, чтобы миновать Волмонтовичи.

– В Любич? – спросил с удивлением Володыевский. – Неужели он там считает себя в безопасности? Ведь Любич не крепость.

– Вероятно, рассчитывает на свои силы. С ним двести человек. Верно, хочет увезти из Любича имущество, с ним много телег и лошадей. Нужно полагать, что он не знал о нашем возвращении, иначе не решился бы так смело действовать.

– Наше счастье! – сказал Володыевский. – Теперь он от нас не уйдет. Сколько у вас ружей?

– У нас, Бутрымов, ружей тридцать, а у Домашевичей вдвое больше.

– Хорошо. Возьмите пятьдесят человек и закройте проход к болотам. Только живее! Остальные пойдут со мной. Не забудьте захватить топоры.

– Все будет исполнено!

Началось движение: маленький отряд под командой Юзвы Безногого пошел к болотам.

В это время приехали и остальные Бутрымы, которых Володыевский послал созывать шляхту.

– Госцевичей не видно? – спросил Володыевский.

– А, это вы, пане полковник? Слава богу! – воскликнули Бутрымы. – Госцевичи уже идут; они теперь должны быть в лесу. Вам ведомо, что он увез барышню в Любич?

– Да. Недалеко он уйдет.

Действительно, Кмициц не предвидел одной опасности: он не знал о том, что большая часть шляхты вернулась, и думал, что вся округа пуста, как во время его первого приезда в Любич. Но оказалось, что, не считая Стакьянов, которые не могли подойти вовремя, Володыевский вел против него около трехсот опытных в военном деле людей.

Шляхты в Волмонтовичи прибывало все больше и больше. Наконец пришли и Госцевичи, которых давно ждали. Володыевскому не стоило никакого труда привести их в надлежащий порядок, и это ему доставило большое удовольствие. С первого же взгляда в них можно было узнать настоящих солдат, а не обыкновенную беспорядочную шляхту. Это радовало Володыевского особенно потому, что ему вскоре предстояло идти с ними на серьезное дело.

Они пошли к Любичу тем же лесом, через который проезжал Кмициц. Было уже далеко за полночь. Взошла луна и осветила лес, дорогу и отряд, шедший по ней, бросала свои бледные лучи на острия пик, отражалась на блестящих саблях. Шляхта переговаривалась потихоньку о необыкновенном событии, заставившем ее покинуть свои дома.

– Здесь шатались всякие люди, – говорил один из Домашевичей, – мы думали, что это беглые, а это, верно, были его разведчики.

– Конечно. Каждый день какие-то незнакомые нищие приходили в Водокты, будто за милостыней, – прибавил другой.

– А что за люди у Кмицица?

– Дворовые из Водокт говорят, что казаки. Он, верно, снюхался с Хованским или Золотаренкой. До сих пор был только разбойником, а теперь стал изменником…

– Как же он мог привести сюда казаков?

– Первый попавшийся отряд мог их остановить.

– Во-первых, они могли идти лесом, а во-вторых, мало ли наших магнатов со своими казаками разъезжает… Кто их отличит от неприятеля?

– Он будет защищаться до крайности; это храбрый, решительный человек, но наш полковник сумеет с ним справиться.

– Бутрымы тоже поклялись, что он не уйдет отсюда живым, хоть бы для этого им пришлось всем лечь костьми.

– Если мы его убьем, то с кого требовать вознаграждения за убытки? Лучше поймать его живым и отдать в руки правосудия.

– Не время теперь о судах думать, когда все потеряли голову. Разве вы не слышали, что нам предстоит еще война со шведами?

– Господи, спаси и сохрани! Московская сила, Хмельницкий! Шведов только недоставало, тогда уж придут последние дни для Речи Посполитой.

Вдруг Володыевский, ехавший впереди, повернулся к ним и сказал:

– Тише, Панове!

Шляхта умолкла, вдали показался Любич. Через четверть часа они подъехали не дальше чем на полверсты. Все окна были освещены, а на дворе виднелась масса вооруженных людей и лошадей. Нигде не было стражи, не было принято никаких предосторожностей. По-видимому, Кмициц был слишком уверен в своей силе. Подъехав ближе, Володыевский сразу узнал казаков, с которыми ему пришлось не раз воевать, сначала при жизни великого Еремии, а потом под начальством Радзивилла, и пробормотал:

– Если это неприятельские казаки, то этот бездельник хватил уж через край.

Он остановил свой отряд и стал присматриваться. На дворе была страшная суета. Одни казаки держали зажженные факелы, другие бегали во все стороны: то входили в дом, то опять выходили, выносили вещи, укладывали тюки на телеги; другие выводили лошадей из конюшен, скот из сараев; со всех сторон раздавались крики, приказания. Вся эта картина напоминала переезд арендатора в новое имение.

Христофор, старший из Домашевичей, подъехал к Володыевскому.

– Пан полковник, – сказал он, – похоже на то, что они хотят весь Любич уложить на телеги.