VII

Панна Бася все-таки подкараулила Володыевского и заставила его учить ее фехтованию. Он ей не отказал, ибо хотя по-прежнему предпочитал Дрогоевскую, но полюбил и Басю, да, впрочем, трудно было ее не полюбить. Первый урок был как-то утром. Бася хвасталась и уверяла, что она владеет уже фехтовальным искусством очень недурно и что немногие смогут устоять против нее.

– Меня учили старые солдаты, – говорила она, – а у нас в них нет недостатка. А ведь всем известно, что нет лучше наших рубак… Еще вопрос, не найдете ли вы там равных себе?

– Что вы говорите, ваць-панна, – сказал Заглоба, – в целом свете нам равных нет.

– Хотела бы я, чтобы оказалось, что и я равная! Не надеюсь, но хотела бы!

– В стрельбе из пистолета и я бы попробовала состязаться! – сказала, смеясь, пани Маковецкая.

– Ей-богу, в Летичеве, должно быть, одни амазонки живут! – сказал Заглоба. И обратился к Дрогоевской: – А вы, ваць-панна, каким оружием лучше всего владеете?

– Никаким, – отвечала Кшися.

– Ага! Никаким?! – воскликнула Баська и, передразнивая Кшисю, запела:

 
Рыцари, верьте,
В поле от смерти
Латы стальные спасают…
Но и без крови
Стрелы любови
Сердце сквозь латы пронзают…
 

– Вот каким оружием она владеет. Не бойтесь! – прибавила она, обращаясь к Володыевскому и к Заглобе. – Она тоже стрелок не последний.

– Выходите, ваць-панна! – сказал пан Михал, желая скрыть свое смущение.

– О, Господи! Если бы оказалось так, как я думаю! – воскликнула Бася, краснея от радости.

И сейчас же стала в позицию: держа в правой руке легкую польскую сабельку, левую она заложила за спину; с выдвинутой головой, она в эту минуту была так хороша, что Заглоба шепнул пани Маковецкой:

– Никакая бутылка, пусть даже столетнего венгерского, не обрадовала бы меня своим видом так, как эта девушка!

– Заметьте, – сказал Володыевский, – я буду только защищаться и ни разу не ударю, а вы нападайте сколько душе угодно.

– Хорошо! Когда вы захотите, чтобы я перестала, скажите только слово!

– Я бы и так мог кончить, если бы только захотел…

– Как же так?

– У такого фехтовальщика, как вы, я легко мог бы вышибить саблю из рук.

– Увидим!

– Не увидим, ибо я этого не сделаю из учтивости.

– Никакой учтивости мне не нужно! Сделайте, если сможете! Я знаю, что дерусь хуже вас, но до этого не допущу!

– Итак, вы позволяете?

– Позволяю!

– Да брось ты, гайдучок миленький! – сказал Заглоба. – Он это проделывал с величайшими мастерами.

– Увидим! – повторила Бася.

– Начинайте! – сказал Володыевский, несколько раздраженный хвастовством девушки.

Они начали.

Бася ударила с силой, подпрыгнув, как полевой кузнечик. Володыевский, по своему обыкновению, стоял на месте, делая едва заметные движения саблей и почти не обращая внимания на ее нападение.

– Вы от меня, как от назойливой мухи, отмахиваетесь! – раздраженно крикнула Бася.

– Я ведь с вами не дерусь, а только учу вас, – ответил маленький рыцарь. – Вот так, хорошо! Как для женщины, совсем недурно. Спокойнее рукой!

– Как для женщины? Вот вам за женщину! Вот вам! Вот вам!

Но пан Володыевский, несмотря на то, что Бася пустила в ход все свои излюбленные приемы, был неуязвим. Он еще нарочно заговорил с Заглобой, чтобы показать, как мало обращает внимания на удары Баси.

– Отойдите от окна, а то панне темно; хоть сабля и больше иголки, но все же иголкой панна лучше владеет, чем саблей.

Ноздри Баси еще больше раздулись, а ее волосы совсем упали на ее сверкающие глазки.

– Что же это – пренебрежение? – спросила девушка, тяжело дыша.

– Но не лично к вам. Боже сохрани!

– Я терпеть не могу пана Михала!

– Вот тебе, бакалавр, за науку! – ответил маленький рыцарь. И, обращаясь к Заглобе, сказал:

– Ей-богу, снег идет!

– Вот вам снег, снег, снег! – повторяла Бася, наступая.

– Баська, довольно! Ты уже еле дышишь, – сказала пани Маковецкая.

– Ну, держите саблю крепче, а то выбью! – сказал Володыевский.

– Увидим.

– А вот!

И сабелька, выпорхнув, как птичка, из руки Баси, со звоном упала около печки.

– Это я сама! Нечаянно! Это не вы!.. – воскликнула Бася со слезами в голосе; и, мигом подняв саблю, стала снова наступать.

– Попробуйте-ка теперь!..

– А вот! – повторил пан Михал.

И сабелька опять очутилась у печки.

– На сегодня довольно, – сказал пан Михал.

Пани Маковецкая затряслась и запищала еще больше обыкновенного. Бася стояла среди комнаты, смущенная, ошеломленная, тяжело дыша и кусая губы, чтобы сдержать слезы, которые упорно подступали к глазам: она знала, что, если она заплачет, над нею еще больше будут смеяться, и во что бы то ни стало старалась удержаться от слез, но видя, что ей это не удастся, она вдруг выбежала из комнаты.

– Господи! – воскликнула пани Маковецкая. – Она, верно, на конюшню убежала, а разгорячилась так, что, пожалуй, простудится! Надо идти за нею! Кшися, не ходи!

Сказав это, она схватила шубку и побежала в сени, за нею побежал Заглоба, беспокоясь за своего гайдучка. Хотела бежать и Дрогоевская, но маленький рыцарь схватил ее за руку.

– Вы слышали приказание? Я не выпущу этой ручки, пока они не вернутся.

И действительно не выпускал. А ручка была мягкая, как атлас. Пану Михалу казалось, что какая-то теплая влага переливается из этих тонких пальчиков в его кости и вызывает во всем теле сладкую истому; и он сжимал эту руку все крепче.

Смуглые щеки Кшиси покрылись легким румянцем.

– Видно, я пленница, взятая в неволю! – сказала она.

– Кому досталась бы такая пленница, тот бы и султану мог не завидовать; да и сам султан за такую добычу отдал бы полцарства.

– Но вы бы меня басурманам не продали?

– Как и души дьяволу, не продал бы!

Тут пан Михал спохватился, что в этом минутном увлечении он зашел слишком далеко, и прибавил:

– Как не продал бы и сестры!

Дрогоевская на это ответила серьезно:

– Вот это вы хорошо сказали. По чувству я сестра пани Маковецкой, буду и вам сестрой.

– От всего сердца благодарю! – сказал пан Михал, целуя ее руку. – Я очень нуждаюсь в утешении.

– Знаю, знаю, – сказала девушка, – я тоже сирота!

Тут слезинка скатилась у нее с ресниц и упала на пушок, покрывавший верхнюю губу.

А Володыевский глядел на слезинку, на губы, слегка оттененные пушком, и, наконец, сказал:

– Вы добры, как ангел. Мне уже легче!

Кшися ласково улыбалась.

– Дай вам Бог!

Маленький рыцарь чувствовал, что если бы он еще раз поцеловал ее руку, то ему стало бы еще легче; но как раз в эту самую минуту вошла пани Маковецкая.

– Баська шубку взяла, но она так сконфужена, что ни за что не хочет идти. Пан Заглоба бегает за ней по всей конюшне.

И, действительно, Заглоба, не жалея ни утешений, ни убеждений, не только гонялся за нею по всей конюшне, но даже заставил ее бежать во двор, в надежде, что она скорее вернется в теплую комнату.

А она убегала от него, повторяя: «Вот и не пойду! Пускай простужусь, а не пойду!» Наконец, увидав около дома столб с перекладинами, а на нем лестницу, она вскарабкалась как белка, вскочила на лестницу и остановилась только на крыше. Усевшись там, она, уже смеясь, сказала Заглобе:

– Хорошо, пойду, если вы влезете сюда за мной.

– Да разве я кот, чтобы за тобой по крышам лазить, гайдучок? Так-то ты мне платишь за мою любовь?

– И я вас люблю, да с крыши!

– Дед свое, а баба свое. Слезть мне сейчас же!

– Не слезу!

– Смешно, ей-богу! Так принимать к сердцу конфуз. Ведь не одной тебе, сорванец, самому Кмицицу, который считался мастером, каких мало, Володыевский сделал то же самое, и не в шутку, а в поединке. Самые знаменитые итальянские, немецкие и шведские фехтовальщики не могли против него устоять дольше минуты, а тут такой жук, как ты, принимает это к сердцу. Фи, стыдно! Слезай, слезай! Ведь ты только учишься!

– А пана Михала я ненавижу.

– Бог с тобой! За то, что он искусен в том, чему ты сама хочешь учиться? Ты должна его тем более любить!

Пан Заглоба не ошибался. Бася, несмотря на свою неудачу, стала еще больше преклоняться перед маленьким рыцарем, но ответила:

– Пускай Кшися его любит.

– Слезай, слезай!

– Не слезу!

– Хорошо, сиди; скажу тебе только, что молодой девице неприлично сидеть на лестнице. Ведь снизу-то для всех – прекрасное зрелище!

– Неправда, – сказала Бася, оправляя руками юбку.

– Я – старик, глядеть не стану, но вот сейчас позову сюда других.

– Слезаю! – воскликнула Бася.

Тут Заглоба повернулся в сторону дома.

– Ей-богу, кто-то идет! – сказал он.

И, действительно, из-за угла показался молодой пан Нововейский, который приехал верхом, привязал лошадь около боковых ворот, а сам обошел кругом дома, чтобы пройти парадным ходом.

Бася, увидав его, в два прыжка очутилась на земле. Но было уже поздно. Пан Нововейский видел, как она прыгала с лестницы. Он смутился, изумился и покраснел, как девушка. Бася была смущена не менее его. И, наконец, воскликнула:

– Второй конфуз!

Пан Заглоба, очень довольный, подмигивал своим здоровым глазом и, наконец, сказал:

– Пан Нововейский, приятель и подчиненный пана Михала, а это панна Лестницовская… Тьфу… Я хотел сказать: Езерковская.

Нововейский скоро пришел в себя, а так как он был находчив, хоть и молод, то поклонился и, подняв глаза на чудное видение, сказал:

– Господи! В саду Кетлинга розы на снегу цветут!

А Бася, присев, пробормотала: «Только не для твоего носа!» Потом прибавила любезно:

– Пожалуйте в комнаты!

И побежала вперед и, влетев в комнату, где сидел пан Михал и дамы, она объявила во всеуслышание, намекая на красный кунтуш пана Нововейского:

– Снегирь прилетел!

Потом уселась, сложила руки, сложила губки бантиком, как подобает скромной и благовоспитанной панне.

Пан Михал представил сестре и Кшисе Дрогоевской молодого приятеля, а он, увидав еще одну панну, хотя и в другом роде, но тоже красавицу, смутился опять; но скрыл свое смущение поклоном и, чтобы приободриться, протянул руку к усам, которых у него еще не было. Потом, обратившись к Володыевскому, он рассказал ему о цели своего приезда. Пан гетман великий очень желал видеть маленького рыцаря. Насколько Нововейский догадывался, дело касалось какого-то военного предприятия: гетман получил несколько писем от пана Вильчковского, от пана Сильницкого, от полковника Пива и от других комендантов, рассеянных по всей Украине и Подолии. В письмах сообщалось о крымских событиях, которые не предвещали ничего хорошего.

– Сам хан и султан Галга, который заключил с нами подгаецкий мирный трактат, – продолжал Нововейский, – хотят поддерживать мир; но Буджак шумит, как роящийся улей; Белгородская орда тоже. Они не хотят слушаться ни хана, ни султана Галги.

– Мне уже сообщал об этом пан Собеский и спрашивал у меня совета, – сказал Заглоба. – Ну а что там теперь толкуют о весне?

– Говорят, с первой же травой опять нахлынет эта татарская саранча, которую опять придется давить! – ответил пан Нововейский. И сделал такую грозную мину, так усердно стал покручивать несуществующие усы, что у него даже покраснела верхняя губа.

Бася сейчас же это заметила, откинулась немного назад, чтобы ее не видал пан Нововейский, и, подражая молодому кавалеру, тоже начала покручивать усы. Пани Маковецкая останавливала ее взглядом, но в то же время вся затряслась от сдерживаемого смеха. Пан Михал кусал губы, а Дрогоевская опустила глаза так, что ее длинные ресницы бросали тень на лицо.

– Хотя вы еще и молодой человек, ваць-пане, но опытный солдат! – сказал Заглоба.

– Мне двадцать два года, и семь из них я служу отчизне, ибо пятнадцати лет я убежал из школы, – ответил юноша.

– Он и со степью знаком, и в траве ходить умеет, и нападать на ордынцев, как ястреб на куликов, – прибавил Володыевский. – Загонщик хоть куда! От него татарин в степи не скроется!

Пан Нововейский покраснел от удовольствия, что его похвалил такой славный рыцарь в присутствии дам.

Это был не только степной ястреб, но и красивый малый, смуглый, загорелый от ветров. На лице у него был рубец от уха до носа. Глаза у него были зоркие, привыкшие смотреть вдаль; над ними черные, густые, сросшиеся посередине, наподобие татарского лука, брови. На бритой голове поднимался черный взъерошенный чуб. Басе он понравился и разговором, и осанкой, а все же она не переставала его передразнивать.

– Приятно видеть старикам, как я, что растет достойное нас молодое поколение!

– Нет. Еще не достойное! – ответил Нововейский.

– Хвалю за скромность! Того и гляди, что вам скоро поручат команду над небольшим отрядом.

– Как же! – воскликнул пан Михал. – Он уже командовал отрядом и на собственную руку громил неприятеля.

Пан Нововейский стал так сильно крутить усы, что чуть не оторвал себе губы.

А Бася, не спуская с него глаз, подняла обе руки к лицу и подражала ему во всем.

Но догадливый воин вскоре заметил, что глаза всех присутствующих направлены куда-то в сторону, в том направлении, где несколько позади его сидела панна, которую он видел спрыгивавшей с лестницы, и он сейчас же догадался, что она что-то против него затевает.

И как будто ничего не замечая, он продолжал разговаривать и по-прежнему покручивал усы; наконец, улучив минуту, он вдруг обернулся, и так быстро, что Бася не успела ни отвернуться, ни отнять рук от лица.

Она страшно покраснела и, не зная, что ей делать, встала с кресла. Все тоже смешались, и наступила минута молчания.

Вдруг Бася всплеснула руками и крикнула своим серебристым голоском:

– Третий конфуз!

– Мосци-панна, – сказал Нововейский, – я сейчас же заметил, что там за мной что-то неладно… Признаюсь, по усам я тоскую, но если я их не дождусь, то только потому, что раньше сложу голову за отчизну, а в таком случае я надеюсь, что скорее заслужу у вас сожаление, чем насмешку.

Бася стояла, опустив глаза: искренние слова молодого человека пристыдили ее еще больше.

– Вы должны простить ее, – сказал Заглоба, – молодо-зелено, но сердце у нее золотое!

А она, как бы подтверждая слова пана Заглобы, шепнула тихонько:

– Извините, ваць-пане! Очень прошу!

В эту самую минуту пан Нововейский схватил ее руки и начал целовать их.

– Ради бога! Не принимайте этого к сердцу! Ведь я не варвар какой-нибудь! Мне нужно просить у вас прощения, что посмел помешать вашей забаве. Мы, военные, сами любим шутки. Mea culpa!^[10] Еще раз поцелую эти ручки, и если мне придется целовать их до тех пор, пока вы мне не простите, то, пожалуйста, не прощайте хоть до вечера.

– О, какой вежливый кавалер! Видишь, Бася? – сказала пани Маковецкая.

– Вижу! – ответила Бася.

– Ну, вот и хорошо! – воскликнул Нововейский.

Сказав это, он выпрямился и по привычке протянул руку к усам. Но сейчас же спохватился и чистосердечно расхохотался. За ним засмеялась и Бася, за Басей другие. Всем стало весело. Заглоба велел сейчас же принести из погреба Кетлинга пару бутылочек, и всем стало еще веселее. Пан Нововейский, постукивая шпорами, ероша пальцами волосы, все чаще устремлял на Басю свой огненный взор. Бася ему очень понравилась. Он стал необыкновенно разговорчив, а так как, состоя при гетмане, он вращался в большом свете, то ему было о чем рассказывать.

Он говорил о конвокационном сейме, о его окончании, и о том, как в сенате, к великому удовольствию всех присутствующих, провалилась печка под натиском любопытных. Он уехал только после обеда. Его глаза и сердце были полны Басей.