Моя дорогая матушка оглядывает поместье, на ее худом лице отчетливо читается отвращение.

Она выросла в этом готическом доме, и мрачность интерьера, должно быть, отразилась на внутреннем состоянии ее сердца.

– У тебя появятся морщины, если ты продолжишь разглядывать дом так, – говорю я, закрывая дверь и проходя мимо нее.

Она бросает на меня сердитый взгляд, и ее каблуки цокают по шахматной плитке, пока она направляется к дивану. Камин зажжен и отбрасывает приглушенный свет, создавая уютную атмосферу. Скоро должен начаться дождь, и я очень надеюсь, что к тому времени она уйдет, и я смогу спокойно насладиться ночью с книгой под звуки грома.

Мама сидит на диване, изящно примостившись на самом краешке.

Если я ткну ее, она с него свалится.

– Всегда приятно, Аделин, – вздыхает она голосом высоким и властным, так, словно это еще один день ее бытия важного человека.

Этот вздох. Саундтрек всего моего детства. Он наполнен разочарованием и оправдавшимися ожиданиями одновременно. Думаю, я никогда не разочаровываю ее в ее предположениях, что разочарую ее.

– Зачем ты здесь? – спрашиваю я, сразу переходя к делу.

– Разве я не могу навестить свою дочь? – спрашивает она с ноткой горечи в голосе.

Мы с мамой никогда не были близки. Ей было горько от того, что мы с бабушкой были и я предпочитала проводить время с ней. Пока я росла, большую часть времени я проводила либо в спорах, либо у бабушки.

Вот я и затаила обиду: меня заставляли чувствовать, что я не имею права выбирать ее. Потому что если бы я так сделала, то была бы вознаграждена очередным подленьким замечанием, что я ем печенье, которое не могу себе позволить.

Она бы сказала, что моя задница станет слишком толстой, но она даже не подозревала, что именно этого я и добивалась.

По сей день эта женщина не понимает, почему она мне не нравится.

– Ты здесь, чтобы попытаться убедить меня, что я зря растрачиваю свою жизнь в этом старом доме? – спрашиваю я, плюхаясь в кресло-качалку у окна и закидывая ноги на табурет.

То самое, на которое открывается вид, когда подсматривают за мной или когда-то подсматривали за моей прабабушкой.

Сидя в этом кресле, я вспоминаю прошлую ночь, жуткую записку и допрос полицейского, состоящий всего из двух вопросов, прежде чем он сообщил, что зарегистрирует обращение и составит протокол.

Пустая трата времени, но, по крайней мере, полиция будет в курсе, что это было преступление, если меня найдут мертвой где-нибудь в канаве.

– Сегодня у меня день открытых дверей в городе. Я решила заехать и повидать тебя перед этим.

Вот как. Это все объясняет. Моя мама не стала бы добираться сюда целый час, только чтобы навестить меня и устроить чаепитие, разыгрывая добродетель. Она оказалась в городе, поэтому решила заодно зайти прочитать мне лекцию.

– Хочешь знать, почему поместье Парсонс следует снести, Аделин? – спрашивает она, в ее тоне сквозит снисходительность. Она говорит так, будто собирается меня поучать, и внезапно на меня накатывает настороженность.

– И почему? – тихо спрашиваю я.

– Потому что в этом доме умерло много людей.

– Ты про пятерых строителей во время пожара? – интересуюсь я, вспоминая историю, которую рассказывала мне бабушка в детстве о том, как поместье Парсонс загорелось и унесло пять жизней. Им тогда пришлось начисто сносить обугленный остов и начинать строительство заново. Но призраки тех людей все еще здесь – я просто уверена в этом.

– Да, но я имею в виду не только их.

Она пристально смотрит на меня, пока моя нерешительность растет. Я отворачиваюсь, чтобы взглянуть в окно рядом со мной, раздумывая, не попросить ли ее уйти прямо сейчас. Она собирается сказать мне что-то очень важное, и я не уверена, что хочу это слышать.

– Кого же еще? – спрашиваю я, не отрывая взгляда от маминого блестящего черного «лексуса», припаркованного на улице. Навороченный. Настолько, что выглядит даже насмешкой. Он так разительно отличается от этого старого дома, словно желает заявить: я лучше тебя.

Работа агента по недвижимости приносит хорошие деньги. Когда я только родилась, она собиралась быть матерью-домохозяйкой. Но учитывая, что со временем наши отношения испортились, эта идея перестала быть актуальной, и моя мать превратилась в одного из лучших продавцов в Вашингтоне.

Если честно, я горжусь ее достижениями. Но мне бы хотелось, чтобы она так же относилась и к моим.

– Твою прабабушку, Джиджи, – объявляет она, выдергивая меня из моих мыслей. Я резко оборачиваюсь к ней, шокированная. – Она не просто умерла в этом доме, Адди, она была убита здесь.

Я не смогла бы удержать свой рот закрытым, даже если бы попыталась. Я подскакиваю вверх, и кресло-качалка резко ударяется о стену позади меня.

– Неправда, – бросаю я. Моя мать – кто угодно, но не лгунья.

Бабушка часто рассказывала о Джиджи. Ее мать была ее кумиром. Но она абсолютно точно никогда не упоминала о том, что Джиджи убили. Я спросила о ее смерти лишь однажды, и бабушка сказала только, что та умерла слишком рано. После этого бабушка замкнулась и не захотела продолжать разговор.

В то время я была слишком маленькой, чтобы придать этому какое-то значение. Я просто решила, что она все еще скорбит, и оставила все как есть. Мне и в голову не приходило, что смерть Джиджи могла оказаться трагической.

Мама вздыхает.

– Вот почему у твоей бабушки всегда была эта странная… одержимость поместьем. Она была еще ребенком, когда это случилось. Ее отец, Джон, больше не желал иметь ничего общего с этим местом, но твоя бабушка закатила тогда самую грандиозную в мире истерику и вынудила его остаться в доме, где была убита его жена, – она смотрит на меня, разглядывая, как забавно вытянулось мое лицо от ее оскорбительного замечания. – Это слова моего дедушки, не мои. По крайней мере, насчет истерики. В любом случае, как только она стала достаточно взрослой, он оставил ей дом и уехал, а она, как ты уже знаешь, продолжила жить в поместье.

Я снова стою лицом к окну, и начинающийся ураган уже постукивает по стеклу. Через несколько минут это станет ливнем. Раскаты грома достигают крещендо, а затем основание дома сотрясает громкий треск.

Что как нельзя лучше соответствует моему настроению.

– Тебе есть что сказать? – настойчиво спрашивает моя мать, а ее глаза пытаются пробуравить дыру в моей голове.

Я беззвучно качаю головой, пытаясь подобрать ответ. Мой мозг оцепенел и не способен на связные мысли.

На слова.

В нем абсолютно нет слов, чтобы описать то полное неверие, которое я испытываю сейчас.

Она снова вздыхает, на этот раз мягче и… сочувствующе, что ли? Может, мама и не лгунья, но и сочувствием она никогда не отличалась.

– Мой отец никогда не чувствовал себя комфортно, воспитывая меня здесь, но твоя бабушка настаивала на этом. Она любила Джиджи и не могла оставить этот дом. Он проклят. Я не хочу, чтобы ты поступила так же – привязалась к дому только потому, что любила свою бабушку.

Я сильно закусываю нижнюю губу, когда очередной раскат грома разрывает атмосферу.

Неужели Джиджи убил ее поклонник? Человек, которого она называла гостем и который приходил в ее дом и делал неописуемые вещи. То, чего она старалась не хотеть но все равно совершала.

Это был он? Играл ли он с ней все это время, чувствуя ее растущее влечение к нему, невзирая на то, что он делал и как пользовался этим?

Это объяснение – единственное, что имеет смысл.

Я разворачиваюсь лицом к матери.

– Того, кто убил Джиджи, нашли?

Мама качает головой, ее губы сжимаются в тонкую линию, отчего розовая помада трескается. Эти трещины гораздо глубже, чем может скрыть ее помада. Она тоже была разбита, хотя я никогда и не могла понять, почему.

– Нет, убийца до сих пор неизвестен. Тогда достаточных доказательств не нашли, и в те времена все сходило с рук легче, чем сейчас, Адди. Кто-то думал, что это был мой дедушка, но я точно знаю, что он никогда бы этого не сделал. Он очень любил ее.

Нераскрыто. Моя прабабушка была убита в этом самом доме, и никто так и не поймал ее убийцу. Ужас падает в мой желудок, точно камень в озеро.

Я уверена, что уже знаю, кто ее убил, но не могу открыть рта и рассказать об этом, пока не получу окончательного тому подтверждения.

– Где именно она была убита? – спрашиваю я, мой голос звучит глухо.

– В ее спальне. Которая, как бы тревожно это ни звучало, стала потом спальней твоей бабушки, – она делает паузу, прежде чем пробормотать. – А теперь и твоей, я не сомневаюсь.

И она не ошибается. Я заняла старую бабушкину спальню, и хотя она была полностью отремонтирована, у кровати по-прежнему стоял старый сундук, а в углу – зеркало в полный рост с орнаментом. Вещи, которые достались мне от Джиджи.

Кровать я купила свою собственную. Но четыре стены, в которых произошло ужасное убийство, – это та комната, где я сплю по ночам.

Это леденяще и немного жутко. Но, к ужасу мамы, этого недостаточно, чтобы заставить меня переехать. Или даже сменить комнату. Если это и делает меня ненормальной, то я прекрасно вписываюсь в нашу семью.

Джиджи влюбилась в своего преследователя – того самого человека, который в конце концов, вероятно, и убил ее.

А теперь у меня есть свой собственный. Единственный плюс в том, что я не настолько глупа, чтобы влюбиться в него.

Мама встает – это знак, что она собирается уходить. Ее каблуки стучат по шахматной плитке, пока она медленно идет к выходу.

Напоследок она бросает на меня еще один взгляд.

– Надеюсь, ты примешь правильное решение и покинешь это место, Адди. Здесь… опасно.

Когда дверь мягко закрывается за ней, стаккато шагов затихает. Я смотрю, как ее машина исчезает на подъездной дорожке длиной в километр, оставляя меня в этом большом, проклятом доме одну.

Внезапно последние слова моего преследователя становятся гораздо более зловещими.

«Мы скоро увидимся, маленькая мышка».

25-е мая, 1944

Сегодня мой гость заговорил со мной. В первый раз с тех пор, как он начал приходить. Я была абсолютно потрясена.

Его голос такой глубокий. Такой заманчивый. Когда он говорил, мне хотелось, чтобы он не останавливался никогда.

Я спросила его, почему он продолжает приходить и смотреть на меня. Он признался в своей любви ко мне. В его желании обладать мной. Я спросила его имя, и он ответил.

Роналдо. Любопытное имя, но оно ему подходит.

Он не остался со мной надолго. Но попросил о моем поцелуе. Я колебалась, но все же позволила ему сделать это.

Мне стыдно признавать это, но в тот момент я совершенно не думала о Джоне. Все, о чем я могла думать, – это его губы на моих.

Я даже представить не могла, каково это. Когда он поцеловал меня, я поднялась к звездам.

И мне кажется, что все еще не спустилась назад.