В 1940 году он, добрая душа Хартайзен, так и не уразумел, что любой нацист в любое время был готов лишить любого немца, который не разделял его образ мыслей, не только всей радости жизни, но и самой жизни тоже.)
Оба умолкают, ослепленные такой перспективой. Кем они были вот только что? Неведомыми людишками, частичками огромной, темной толпы. А теперь оба совсем одни, отрезанные, отмежеванные от других, ни на кого не похожие. Вокруг них лютый холод одиночества.
Наверно, следовало бы обойтись с этой Квангель посуровее, накричать на нее, устроить разнос. Увы, им это не дано – они из тех, что обычно помалкивают, они беззащитны. И, понимая это, ковриком стелются перед каждым, кто умеет орать. Только бы визит к важной даме прошел благополучно, только бы все обошлось (в отсутствие главной виновницы).
Вот что говорит народ, а с тех пор, как Франция запросила перемирия, число тех, кто так говорит, изрядно увеличилось. Большинство всегда с теми, за кем успех. Люди наподобие Отто Квангеля, в разгар успеха покидающего ряды, составляют исключение.
У меня есть повелительница, которой я должен повиноваться, она властвует мною, вами, миром, даже тем миром, что сейчас вокруг нас, и зовется она справедливостью. В нее я верил всегда, верю и ныне, одной только справедливостью я руководствовался в своих поступках…
напрягал извилины своих убогих мозгов лишь затем, чтобы придумать, как увильнуть от физических усилий, этот Энно Клуге, блеклый, жалкий, бесцветный, встретившись с семейством Персике, заработал панический страх перед любой партийной униформой, и этот страх, как выяснится впоследствии, будет цепенить его душу и рассудок при каждом контакте с партийцами