«Что он делает? – подумал Михаэль, держа палец на спусковом крючке автомата. – А если это немцы?»

Но бывший майор не ошибся.

– Какие это свои? – раздалось с той стороны. – Кто такие?

– Старший лейтенант Игнатьев и ещё двое со мной. В штаб армии направлялись.

– Какой армии?

– Первой ударной. Немцы на дорогу выскочили, атаковали. Водитель убит.

– Их-то мы и ищем. Лес прочёсываем, – ответил тот же голос, принадлежавший, по-видимому, командиру. – А штаба вашей армии на прежнем месте нет. В бой пошла армия.

– Как в бой? – удивлённо переспросил Игнатьев. – Мы только вчера днём из двести первой Латышской выехали. Они должны были позже выступить…

– И латыши в бою. Похоже, на этот раз отобьём Старую Руссу. Ну так что? Присоединяйтесь к нам. С немцами разберёмся – решим, что с вами делать. Я – капитан Сорокин. А немцы эти из-под Демянска прорвались.

– Сорокин? Какой Сорокин? – И Михаэль удивился волнению, охватившему Игнатьева. На фронте были тысячи Сорокиных. – Ты под Москвой воевал, капитан? Мне твой голос знаком.

– Воевал, – как видно, слегка растерявшись, ответил Сорокин. – В Двадцатой армии. Погодите! Игнатьев?! Товарищ майор, это вы?!

– Я, капитан. А ты, по-моему, старлеем был.

– Приклеили шпалу, когда Брагино проклятое взяли. Сколько там народу полегло! Товарищ майор, я хочу, чтоб вы знали…

– Я больше не майор, – негромко сказал Игнатьев. – Командуй, Сорокин, не теряй время. Потом разговаривать будем.

Но поговорить им не удалось. Через два часа капитан Сорокин погиб в бою с прорвавшимися немцами. Легко раненный Игнатьев (осколок гранаты пробил ушанку, но лишь сорвал кожу на голове) подошёл к убитому.

– Эх, Сорокин! – только и сказал он. – Вот и поговорили. Нечего больше выяснять. Земля тебе пухом!

– Возьмёте на себя командование, товарищ старший лейтенант? – спросил невысокий скуластый сержант из группы Сорокина.

– Нет, – качнул головой Игнатьев, – ты командуй, сержант. Лучше меня знаешь, что здесь и как. А мы…

– В Крестцы вам теперь нужно, товарищ командир, – сказал сержант. – Там станция, начальство сидит. Где вам сейчас штаб Первой ударной искать? Не найдёте.

– Вот и расскажешь, как до Крестцов добраться. Ну что, живой? – обратился старший лейтенант к Михаэлю. – Видел тебя в бою. Для такого, как ты, неплохо.

«Как ты» – это надо было понимать шире: «Для такого еврея, как ты». Михаэль собирался с ответом, но Игнатьев переключился на докторшу:

– Вы почему в укрытии не остались, Фира? Я же вам велел не высовываться.

– Знаю. Но я – врач. Где я должна, по-вашему, находиться? Кто должен был раненых вытаскивать?

– А то, что пуля – дура, вы знаете? Без вас бы вытащили. Вам там, где опасности меньше, надо быть, а вы под огонь…

Эсфирь отвечала, но Михаэль уже не слушал. Он машинально отметил, что Фира, кажется, по-настоящему волнует Игнатьева, а сам он всё ещё переживал недавний бой. Гитлеровец целился прямо в голову, но пулю, предназначавшуюся Михаэлю, принял на себя случайно высунувшийся вперёд боец. И хотя от Михаэля ничего не зависело, он, вопреки здравому смыслу, чувствовал себя виновником смерти совершенно неизвестного ему человека и не мог избавиться от этого ощущения. Что с ним случилось? Ведь это не первое сражение. Он уже повоевал под Таллином, под Москвой. Голос Игнатьева оторвал Михаэля от размышлений.

– Гольдштейн! Выступаем! Тебя одного ждём!

В Крестцах они оказались только через день. Ожидая, пока ими начнут заниматься, Игнатьев, видимо что-то вспомнив, стал рассказывать:

– А Сорокин этот, царствие ему небесное, в полку у меня служил. Заместителем по разведке. И когда лейтенант Агафонов, наш лучший разведчик, погиб, хотел я Сорокина в поиск послать. А он отказался. Так и сказал: «Не пойду! Вам, – говорит, – товарищ майор, трупов мало? Столько людей погибло в разведке, а “языка” так и не взяли». «Вот ты и возьмёшь, Сорокин, – отвечаю. – Или другие должны головы класть, а ты у меня только замом по разведке числиться будешь?!» Слово за слово, я ему судом, трибуналом, а он – ни в какую. Тут Гриша Шварцман и подвернулся разведку возглавить, а Сорокина я арестовать приказал. Только меня самого в штабе дивизии арестовали, а Сорокина, значит, после меня уже выпустили. Потом, когда я из дивизии уезжал, шепнули мне, что Сорокин на меня донос накатал. Дескать, воевать не умею, людей кладу почём зря. Вот об этом он, наверное, и хотел поговорить. Может, покаяться? Жаль, что не успел. Помянуть бы надо, да не осталось у меня. Попробую раздобыть…

Появившийся в коридоре капитан прервал излияния бывшего комполка:

– Кто здесь Игнатьев?

– Я! – отозвался старший лейтенант.

– Пройдите со мной. А вы двое подождите пока.

Игнатьев вернулся через полчаса. Михаэль и Эсфирь сидели в коридоре. За это время Эсфирь успела поведать Михаэлю свою историю.

Когда началась война, она и муж работали в больнице. Муж – известный хирург, заведовал отделением. Эсфирь быстро поняла, что обстановка стремительно ухудшается и оставаться в Риге нельзя. Ей удалось посадить своих родителей в эшелон, родители мужа категорически отказались уезжать, а сам он колебался. Не хотел бросать больных, да и родных оставлять тоже. Из города бежали лишь тогда, когда большая часть дорог, ведущих на восток, была перерезана. Над собой видели только немецкие самолёты, которые бомбили беженцев и расстреливали в упор. Но им повезло. Удалось добраться до старой границы, благополучно миновать выставленные там заслоны НКВД и в Пскове сесть на поезд. Две недели ехали с мучениями. Попали в какую-то Бугульму. Она и сейчас плохо представляет себе, где это. Каким-то чудом разыскали родителей Эсфирь, начали работать, благо врачи были нарасхват, но вскоре её и мужа мобилизовали, присвоили звания и отправили в полевой госпиталь на Западный фронт. А в октябре под Вязьмой они попали в «котёл», и незнакомый капитан две недели тащил раненую Эсфирь на себе, пока выбирались из окружения. После госпиталя её отправили в Латышскую дивизию.

– О вашем муже что-нибудь известно?

– Пропал без вести. Он в Девятнадцатой армии был, а от неё ничего не осталось. Меня в другое место перевели. За день до немецкого наступления.

– Простите. А тот капитан?

Эсфирь погрустнела.

– Даже имени не спросила. Всё происходило как в тумане: окружение, ранение. Про мужа узнала в госпитале. Об этом стараюсь молчать. Слышали, наверное, как к родным без вести пропавших относятся?

Ответить Михаэль не успел. Появление Игнатьева прервало беседу.

– Вот чёрт! – Словно о чём-то вспомнив, старший лейтенант покосился на Эсфирь. – Извините, доктор. Мурыжили, а потом говорят: разобраться надо. Герой героем, а разжалован и в Двести первой не удержался. Боюсь, дела мои не слишком… Загонят сейчас куда-нибудь. Пойду покурю.

Похлопав себя по карманам и обнаружив, что курить нечего, Игнатьев стал оглядываться по сторонам, соображая, у кого бы стрельнуть, и, увидев проходящего по коридору полковника, кинулся к нему. В натопленном помещении старший лейтенант снял свой финский пуловер, и Золотая Звезда виднелась из-под расстёгнутой шинели.

– Товарищ полковник, разрешите обратиться! Товарищ полковник, двое суток из леса выходили, сил никаких. Закурить бы, товарищ полковник…

Полковник опешил от такого обращения никому не известного старлея, но, покосившись на звезду Героя, вытащил портсигар:

– Курите. – И пока Игнатьев прикуривал, полковник пристально вглядывался в его лицо.

– Майор Игнатьев? Четвёртый механизированный корпус? Подо Львовом служили?

– Так точно, товарищ полковник, – удивился Игнатьев, не узнавая говорившего. Тот, как видно, не спешил представиться и скосил глаза на петлицы:

– А почему старший лейтенант? Что случилось?

– В звании понизили, товарищ полковник.

– Так. Понятно. Ты, майор, – он упорно продолжал называть Игнатьева майором, – меня узнать не пытайся. Важнее то, что я тебя узнал. Ведь ты у нас в корпусе знаменитостью был. Герой Советского Союза. Маневры сорокового года помнишь? Лихо ты в тыл противника зашёл. Генерал Власов тебе тогда личную благодарность вынес. Сам видел, как он приказ о тебе зачитывал перед строем. А здесь что делаешь? За что тебе шпалы сняли?

Выслушав недолгий рассказ бывшего майора, полковник задумался. Потом, видимо что-то решив, произнёс:

– Я сейчас на Волховский фронт еду. Назначен во Вторую ударную. Хочешь – возьму тебя с собой. А с головой что? – спросил полковник, указывая на наложенную Эсфирью повязку.

– Да мелочь. Царапнуло.

– Ясно. Ну так как?

– Мне тут велели ждать…

– С ними я договорюсь. Соглашайся, а то не посмотрят, что герой. Загонят в пекло.

Последнее замечание говорило о том, что полковник либо идеализирует положение Второй ударной армии, либо не имеет о нём ясного представления.

– Я не один, товарищ полковник. Эти, – Игнатьев кивнул на сидевших не шелохнувшись Михаэля и Эсфирь, – со мной.

Полковник заинтересованно посмотрел на Эсфирь.

– Она кто?

– Военврач, товарищ полковник.

– Одобряю выбор, – усмехнулся полковник, пристально глядя на Игнатьева, – а паренёк этот?

– Замполитрука, еврейчик. Но вы не смотрите, товарищ полковник. Медаль у него. Под Москвой, говорят, отличился.

Ещё раз оглянувшись на Михаэля и Эсфирь, полковник отвёл Игнатьева в сторону.

– А я и не смотрю, Игнатьев. Какое мне дело до того, у кого конец обрезан, а у кого – нет. Ладно. Беру всех с собой. Задача у Второй ударной грандиозная: прорыв блокады Ленинграда. Представляешь размах? Да, вот ещё что, – понизил голос полковник, – слух прошёл: генерала Власова на Волховский переводят, так что вместе с нашим командиром воевать скоро будем. Впрочем, я тебе ничего не говорил, а ты ничего не слышал. Возьми у ребят документы и свои давай.

На следующее утро Михаэль, Эсфирь и Игнатьев во главе с полковником выехали во Вторую ударную армию. Накануне у Михаэля случился очередной вызванный контузией приступ, и Эсфирь, знавшая о его проблеме, минут десять проделывала какие-то врачебные манипуляции, приводя юношу в чувство. Видевший всё Игнатьев кривился, но ничего не сказал подошедшему полковнику. И никто из них, даже сам полковник, не знал, что Вторая ударная, хотя и добившаяся первоначальных успехов, но измотанная зимними боями в непроходимых новгородских болотах, не способна наступать в направлении Ленинграда. Более того, она оказалась в «мешке». От основных сил фронта её отделял предельно узкий коридор, напоминавший бутылочное горло. Армию следовало немедленно выводить в тыл, но людей продолжали гнать в безнадёжное сражение. Михаэля и его спутников ожидало грандиозное поле смерти – настоящая долина костей.