Цитаты из книги «Шестьдесят килограммов солнечного света»

– У него одного глаза нет? – вдруг раздался голос старухи Грандвёр из-за вязальных спиц. – Да, – ответил Гест. – Его дважды выносили на пустошь, и во второй раз он лишился глаза. А выносить одного и того же ребенка три раза нельзя. – Почему нельзя? – спросила Хельга. – Потому что… иначе в рай не попадешь. Потому что тогда он сам будет сидеть на руках у Бога и судить мужчин и женщин.

Если Ольгейру не позволят находиться в этом доме, Гест тоже уйдет, в этом он убежден.

– Но ему нельзя здесь быть, – сказала Хельга. – Тогда и я уйду, – ответил Гест. – Что ты об этом так хлопочешь? – Он мне родня. – Не-ет! – Да: он сын твоего дедушки, братик твоей мамы. – Ты совсем рехнулся? Это просто ребенок, который родился от распутства. – Распутство, распутство… А ребенок – это всегда ребенок. И он тебе родня. – Если он мне родня, то я его не хочу. Брось его. На пустошь вынеси…

Гест застегнул свои шерстяные портки, получше подтянул их, немного гордый собой и опьяненный от переполняющего его вожделения. Но потом он взглянул на ребенка и увидел, что тот открыл глазик – маленький бог любви, который второй глаз отдал за то, чтоб Гест очутился в объятьях прекрасной обольстительницы. Значит, малыш Ольгейр все видел? Это для него не вредно? Нет, черт возьми, ребенок мог смотреть только прямо вверх, думал Гест, когда я кончал; они глядели друг другу в глаза: маленький божок и большой Бог на небе. Сам Гест застукал Купакапу с Маллой-мамой на чердаке лавки, когда ему было шесть лет. Он не понял, чем они занимались, но его душа обрадовалась их занятию, ему показалось, что это логично. И после этого сердце мальчика признало Маллу своей настоящей матерью. Гест поднял ребенка – белый сверток пеленок в белоснежных камнях под белесым небом, и подумал о том, как только что исторгнул из себя что-то белое. Сейчас все побелело, конечно же, скоро придет смерть… Почему ему такое взбрело на ум? Он поломал над этим голову и продолжил свой путь. Когда он вышел из-под утеса, то заметил, что народа на склоне горы больше не было. Значит, он эпатировал 78 470 человек? Он действительно тешил свою похоть перед всем народом? Он не мог сказать наверняка. Он даже не мог сказать, точно ли видел всех этих людей. Тут все слилось: ви́дение и виде́ние, потаенное и воплощенное, снег и бред. А может, и это семяметание – всего лишь фантазия? Он улыбнулся всей этой мешанине, а также ребенку у себя на руках и пошел к хутору: собственная мужская мощь придала ему бодрости, а святость младенца – силы.

Он отложил ребенка (мальчик по-прежнему спал), расстегнул ширинку, повернулся спиной к горному склону, вынул свой детородный орган, ощутил, как его – стоящий – приятно овевает прохладный ветерок, и ему потребовалось всего несколько движений руки (и лицо Сусанны в воображении), чтобы отстреляться. Он даже испугался, когда белая капля изверглась на дальнее расстояние над фьордом и Косой: казалось, брызги пролетели над церковью и Мадаминым домом. Ничего себе!

И все-таки они пели, он видел и ощутил ту силу, которая живет в единении; он не подведет этих людей, он будет хорошо вести свой «мяч», хоть бы и одноглазый. Он окинул взглядом сверху вниз целую гору лиц, целый склон людей. Ах, какой же это крошечный народ! Его весь можно разместить на одной трибуне, на одном горном склоне. Весь этот кладезь историй, рим, песен, вся эта культура – это плод трудов одной-единственной трибуны, одного склона. Если люди в верхних рядах потеряют равновесие – людская лавина обрушится, и весь народ канет в едином падении. Здесь каждый человек важен, здесь каждому надо стараться, здесь у нас обширные обязанности, лишь так мы выживем и перешагнем тот порог, через который сейчас карабкаемся: из мира землянок в мир дерева, от носков – к башмакам, от вёсел к паровой тяге, от батрачества к ишачеству, от хуторизма к капитализму. От «ничего» к «нечто». Раньше Гест никогда не представлял себе Исландию как нечто цельное, он до этого момента вообще не думал о народе, – а сейчас увидел его перед собой, сидящим на горе, словно сам стал немногословным Эйливом. К тому же он ощутил исходящую от ребенка святую силу: кто вооружен младенцем, того ничто не сокрушит. Тот, у кого в руках жизнь, не может умереть. Он пошел с берега по направлению к хутору.

Снежная светлота горы заполнила глаза, так что ему пришлось закрыть их, а когда он открыл их снова, к нему пришло видение: весь народ – весь исландский народ выстроился над ним на горной гряде, а сам он стоял перед всеми своими родичами, будто футболист перед заполненной трибуной, исполинской, битком набитой трибуной на 78 470 человек. И тут вся эта толпа начала петь мальчику, лица – белые на белом – мелькали и высвечивались на каждом камешке; на каждом валуне, каждом уступе сидел человек – исландец – мужчина, женщина или ребенок, и пел синхронными движениями рта и головы, но мальчик их не слышал, ведь пока что у этого народа не было ни гимна, ни флага, он все еще не оторвался от своей горы.

Кто держит на руках ребенка – сам больше не ребенок. Кто держит на руках младенца – сам стал кем-то другим, бо́льшим. Тот, у кого в руках жизнь, не может умереть. Вот что ощущал Гест, когда стоял на берегу перед снегобитой горной цепью, перед целой стеной белого, перед Столбовой вершиной и Вредоносной впадиной, перед этой изнанкой Исландии в ясный день. И держал на руках одноглазого мальчика. Он глубоко вздохнул. Ему предстояла непростая работа, здесь было нужно дерзание и старание. Как внести ребенка на хутор? Как пристроить незаконного в брак?

вот все закончилось, все склады закрыли, все двери заперли, норвежцев в городке не осталось, кроме Эгертбрандсена и его двух китов, которые все еще болтались в дальнем конце фьорда словно призраки минувшего века. Говорят, будто Арне Мандаль при отплытии залез на грот-мачту и громко пел горам и фьорду, вне себя от счастья, покуда Сусанна отдыхала под палубой. В Мадамином доме царило народно-песенное спокойствие: как у пасторской четы и ее ребенка, так и у Магнуса, Халльдоуры и двух мадам: и красавица невеста, и одноглазый младенец исчезли из дома. А потом так и оказалось: утром шестого сентября налетел сильный шторм с севера с дождем и градом. По окончании сказочного лета, полного приключений и новшеств, старая Исландия завыла в дверных щелях и оконцах.

Непогода закончилась; перед Норвежским домом струились из тумана паруса, прекрасные, словно будущее – словно то будущее, от которого мы пока еще даже штевня не видели, – прекрасные как сама надежда. Гест увидел, как хреппоправитель рысью бежит к причалу, косолапый, будто медвежонок, предвкушающе-радостный, точно ребенок. Предвкушение стащило фартуки с крючков, вынуло ножи из ножен, землянки и лачуги отворились, и мужики, жаждущие работы, и женщины, любящие труд, высыпали на туны, словно кто-то только что вывесил эту новость на сайте seglo.is. Гест пошел вместе со всеми, и прибежал на причал первым, и поймал брошенный причальный конец. Он повеселил экипаж: в костюме, с бантиком, но ему это была трын-трава, и он стал самым нарядным сельдераздельщиком века – по крайней мере, на неполный день, пока белый воротник не заляпался слизью. Начался праздник засолки, продолжавшийся до полуночи. Радость от работы была так велика, что мальчик позабыл и пропавший глазик, и глаза, плакавшие жженым вином. Ночью его перевезли на убогой лодчонке на Обвальский берег, и он явился к себе на хутор смертельно усталый и ужасно голодный и проглотил мясной суп и попреки. Потом ему три ночи снился Копп: в первую из его сигары текла вода, во вторую – слезы, в третью – кровь. И так работа продолжалась еще десять дней, а потом промысловый сезон закончился.