Купакапа. Торговец сартикулировал это слово губами, но из его рта вылетел только тихий звук зевка. И тут из дома раздались громкие голоса и заиграла гармонь. Начинались танцы. А Гест все не сводил глаз с лица напротив себя, этого зевающего вислощекого облика мягкости и человечности, этого лица, которое так долго было для него небесным ликом в ту пору, когда непогода была к нему несурова, а его жизнь была в надежном убежище. Когда он верил, что он и впрямь – сын торговца, один из радостных детей мироздания, один из счастливчиков, житель мира деревянных домов. Тогда это отеческое выражение лица значило для него все.
Губы торговца повторили слова, а его глаза мгновенно наполнились пьяными слезами, которые затем покатились на щеки и вниз, мимо битком набитых подглазных мешков, и далее по щекам, пропахшим аквавитом. Так он стоял некоторое время, давая своим чувствам течь за воротник перед лицом Геста и Бога, перед лицом ночи и фьорда, перед своим пропащим, но горячо любимым сыном, а потом сделал третью попытку произнести слово «Купакапа», и тут ему удалось произнести это слово так, что его отзвук донесся до Геста сквозь танцевальную музыку в доме. И за словом последовала церемония: торговец Копп повернулся своим туловищем, так что левая рука качнулась в сторону Геста, словно он хотел прижать сына к себе, но поскольку правая рука все еще застыла в горизонтальном положении на плече мальчика, ему не удалось сделать это – не удалось обнять его и прижать к себе, – вместо этого он держал его на расстоянии вытянутой руки, застыл на такой дистанции, продолжая плакать и бормотать волшебное слово:
– Купакапа…
Но тут собутыльники торговца закончили танцевать и приблизились к нему, голося, Гест смотрел, как они оттаскивают его прочь от него, в дом, где веселье. Задняя дверь закрылась за ними, и Гест остался стоять один в августовской ночи с белым бантиком в черной темноте.