Мое выздоровление затягивалось. Меня перевели в Дрезден, в местный госпиталь. Подготовка к сдаче экзаменов за полную среднюю школу уже началась, и по моей просьбе мне дали продолжительный отпуск, а вместе с этим и денежное довольствие. 28 февраля 1940 года меня по состоянию здоровья демобилизовали из вермахта, и я смог со всей энергией посвятить себя достижению поставленной цели.

Преподаватели на курсах были в большинстве своем высококвалифицированными специалистами. И мы все учились с прилежанием и настойчивостью, соблюдая дисциплину и помогая друг другу. Когда в марте 1941 года подошли экзамены, преподаватели дрожали не меньше нас: независимый государственный экзаменационный инспектор не знал жалости. Но скоро и он убедился, что мы полностью владели материалом.

Итак, свидетельство о полном среднем образовании было у меня в кармане, а вместе с ним и возможность поступить в один из университетов для изучения правовых наук.

Еще за несколько месяцев до экзаменов на аттестат зрелости у нас на курсах появились представители различных государственных учреждений, которые начали вербовать нас на службу в своих ведомствах и отраслях, естественно, при условии успешного окончания в дальнейшем высшего учебного заведения.

Меня заинтересовала служба на руководящих постах в охранной полиции прежде всего потому, что вербовщик от этого ведомства упомянул о возможности получить место полицейского атташе в дипломатической службе. Такие должности уже существовали в Токио, Риме, Виши и Мадриде.

После отборочного экзамена, на котором проверялись только имеющиеся знания и степень спортивной подготовки, я был вновь призван на военную службу и затем откомандирован в Берлин на учебу как кандидат на руководящую работу в охранной полиции, входившей в СС. Конечно, это были гораздо более благоприятные обстоятельства, чем они складывались для меня в начале войны в Польше.

Мне назначили ежемесячную стипендию в 180 рейхсмарок (тогда этого вполне хватало на жизнь), полностью компенсировали плату за учебу, а также выдали деньги на учебные пособия. Так я начал жизнь студента со свободным посещением Берлинского университета Фридриха-Вильгельма, ныне Университет им. Гумбольдта! Единственно обязательным было являться раз в неделю на специальные лекции и коллоквиум, которые велись эсэсовскими юристами и знакомили с полицейским правом и вообще со службой. Позже прибавились еще обязательные занятия спортом, особенно верховой ездой и фехтованием. По крайней мере, на бумаге я числился служащим в системе Главного управления имперской безопасности (РСХА) и, как таковой, пользовался бесплатным проездом на всех видах транспорта Берлина.

Должен сознаться, что меня тогда захлестывали эмоции. Мы, откомандированные на учебу служащие СС, чувствовали себя элитой нации, призванной осуществить грандиозные предначертания ведущей роли немецкой нации, в которые твердо верили. По-другому мы и не могли чувствовать. Кипевшие в нас критические настроения и дух протеста молодости ловко и бесстыдно использовались, чтобы привлечь нас к осуществлению преступных целей Гитлера. В то же время нам казалось, что мы были свободны от всякого принуждения и вели вольную студенческую жизнь в Берлине, которая давала большие возможности для удовлетворения наших интересов. Единственное, на что можно было пожаловаться, так это только на то, что лекции были переполнены слушателями, тем самым уменьшалась возможность более интенсивного обучения и контакта с профессорами. Я испытывал большую тягу к знаниям и кроме обязательных по учебной программе дисциплин захватывал и другие области, посещая лекции по криминологии, судебной медицине, психологии, графологии, по вопросам преступности среди молодежи и др., хотя экзаменов по ним не было.

Если в Дрездене я вращался в узко ограниченном кругу, то сейчас передо мной открывались широкие возможности контактов, которые я активно использовал. Я считал своим долгом как можно глубже знакомиться с самыми разными духовными течениями того времени, читал книги Бруно Брема, Ганса Гримма, Томаса Манна, увлекся романом Ремарка «На Западном фронте без перемен». Большое впечатление на меня произвела книга англичанина Уорвика Дипинга «Капитан Сорелл и его сын». Особое любопытство возбуждали во мне книги, сожженные нацистами на костре перед Берлинской оперой. Я всячески старался достать их.

Нам был хорошо известен Эрнст Тельман под именем Тедди. Определенное впечатление производили на нас и такие известные тогда личности, как анархист Макс Хельц, такие противники Гитлера, как, например, пастор Мартин Нимеллер, епископ Мюнстера граф Гален, призывавший в своих пасторских посланиях к борьбе против нацистов. Причины нашего интереса не были политическими, просто эти люди привлекали тем, что выступали против чего-то и мужественно отстаивали свое мнение. Имея привычку думать самостоятельно и объективно, я, конечно, замечал противоречия между словами и делами руководства рейха, но считал это неизбежной болезнью роста движения, сопутствующим явлением. Тем не менее я все-таки стал более критически относиться к тому, что видел, точнее формулировать свое мнение. Как это ни парадоксально звучит для сегодняшнего читателя, но немаловажными в этом плане оказались еженедельные коллоквиумы с участием специалистов из СС. На них (так сказать, в своем кругу) с непривычной для меня откровенностью говорилось о всех недостатках в партии и государственном аппарате и указывалось, что после войны появится необходимость проведения различных реформ и на нашу долю – будущего поколения руководящих кадров – выпадут задачи решающего значения. Партия подвергнется чистке, государственный аппарат будет изменен в направлении его большей целесообразности. Все это, разумеется, было просто активной демагогией.

Сейчас это трудно понять, но нам тогда все казалось правдоподобным. Более того, именно такую задачу мы считали своей миссией. Она была решающим стимулом принятых нами обязательств. Однако в любом случае нам оставалось присуще одно: критическое отношение ко всему. Мы позволяли себе многое, что других привело бы к суду за пораженческие настроения. У нас был, например, профессор по государственному праву, которого сместили с высокой должности в СС за открытое высказывание своего несогласия с методами и способами ведения войны. Он и перед нами разъяснял и отстаивал свою точку зрения. Однако подобные случаи были абсолютным исключением, а мы их, к сожалению, ошибочно считали нормой, и это опять-таки входило в намерения нацистских пропагандистов.

Между прочим, я читал и «Берлинер локальанцайгер», и «Фелькишер беобахтер»^[4], но так, между делом, и никогда их не выписывал. А надо было, наверное, читать повнимательнее, используя существовавшие во мне зачатки критического отношения. Тогда кое-что, происшедшее позднее, не смогло бы застать меня врасплох.

Неизгладимый след в моей жизни оставило воскресное утро 22 июня 1941 года. Еще лежа в постели в своей студенческой комнате, я включил радио. Необычные звуки фанфар предвещали какое-то важное известие. С большим волнением и замешательством выслушал я сообщение диктора о том, что началась новая война, а именно на Востоке, против Советского Союза. Я уставился на висевшую на стене карту мира и сопоставил размеры маленького великогерманского рейха с огромной территорией Советского Союза. Ганс фон Зеект и многие другие офицеры германского генерального штаба все время предупреждали против войны с Россией. Что же произошло?

К этому вопросу для меня, будущего юриста (их тогда называли «хранители права»), прибавился еще один. Как могло руководство «третьего рейха» так запросто растоптать заключенный всего лишь 23 августа 1939 года с Советским Союзом договор о ненападении? Этот договор играл в наших дискуссиях большую роль, мы приветствовали его. И вот теперь рухнула надежда на скорое окончание войны, длившейся уже два года. Этого я постичь не мог. И цеплялся за мысль, что все еще обойдется.

Я подал заявление о допуске к досрочному экзамену за университетский курс по нормам военного времени и получил разрешение. Вместо пяти курсовых работ мне следовало написать только одну. И такую выгоду упускать было нельзя. Значит, предстояло интенсивно поработать, так как никто не мог предвидеть, какие еще неожиданности принесет война. Одно было ясно: необходимо как можно быстрее закрепить достигнутое на пути к избранной профессии, получив диплом или аттестат.

Но со страхом ожидавшиеся «сюрпризы» войны уже очень скоро дали себя знать. Срок и объем обучения в университете был сокращен. Во всех учреждениях и на всех предприятиях проводилось прочесывание кадров, чтобы перебросить освободившихся людей на Восточный фронт.

В университетах тоже просеивали кадры, например ассистентов, незаменимых и исполнительных помощников заведующих кафедрами, а это привело к тому, что немногие оставшиеся не смогли обеспечивать весь объем работы. Большое число лекций либо сократили в объеме, либо вообще вычеркнули из плана. Доценты меняли свою гражданскую одежду на серо-зеленую полевую форму, за ними последовало и немало студентов. Оставшиеся студенты едва ли могли эффективно продолжать учебу.

Вообще в университете воцарилось настроение как перед концом света. Те, кто смог избежать отправки на фронт, предавались радостям жизни, а на учебу смотрели только как на пустую формальность. Кроме того, мы, еще будучи студентами, чувствовали, с каким презрением относилось государственное руководство к юридическим наукам. Ведь именно Гитлер часто нападал на судейское сословие и всячески принижал его значение. Нам уже было известно его намерение создать новый тип «хранителей порядка». На эту же тенденцию указывал новый метод политического руководства в вопросах права, который выражался в простой регистрации слишком мягких приговоров по отношению к настоящим правонарушителям и свертывании нежелательных судебных процессов. Этот разрыв с традиционным толкованием права был особенно очевиден, поскольку мы только что детально прошли курс об учении Монтескье и его системе разделения властей.

Я должен был считаться с возможностью нового призыва в армию. На это указывал и досрочный экзамен, поскольку его главная цель состояла в том, чтобы как можно быстрее поставить вермахту свежеиспеченных «стажеров (К)», где «К» обозначало экзамен по нормам военного времени. Но прозябать в какой-нибудь резервной части или военном учреждении казалось мне бесцельным и маложелательным.

Поскольку я уже давно пришел к мысли, что практический опыт работы в полицейской службе мне не повредит, а информативное ознакомление с деятельностью различных полицейских учреждений во время каникул было в силу обстоятельств коротким и поверхностным, я предложил свою кандидатуру на регулярные курсы по подготовке комиссаров уголовной полиции. Мотивировкой являлось то, что мне хочется дополнить мое обучение как кандидата на полицейскую службу. По окончании этих курсов я бы ликвидировал разрыв между мной и моими старшими товарищами, обучавшимися на закрытых курсах, и, сэкономив время, сделал бы большой шаг вперед. Кроме того, мое денежное содержание равнялось бы ставке комиссара уголовной полиции, а не простого стажера. Это создавало материальные предпосылки для женитьбы.

Мою просьбу удовлетворили, и я был зачислен на очередные курсы по подготовке кандидатов на должность комиссара уголовной полиции. Заниматься на курсах предстояло с июля 1942-го по март 1943 года. Я оказался единственным кандидатом из числа лиц свободной профессии и составлял конкуренцию почти тридцати полицейским со стажем, которые с большим трудом пробивались вверх по служебной лестнице и надеялись увенчать этими курсами свою карьеру. Правда, я не смог документально подтвердить подготовительную практику на полицейской службе в течение 23 месяцев, предписанную для кандидатов на должность комиссара уголовной полиции из числа лиц свободной профессии. Однако в порядке исключения мне засчитали учебу в университете по спецнабору и краткую практику в полиции во время каникул. Как я преодолею разрыв между мной и моими сокурсниками, значительно превосходившими меня по практике работы, являлось уже моей заботой. Надо сказать, что духовное убожество некоторых слушателей курсов было ужасающим, их кругозор простирался лишь от полицейской каски до носков сапог. Уже только поэтому я не думал осрамиться. Я был молод и привычен к умственному труду, так что за девять месяцев на курсах не ожидал особых трудностей. Требовалось только немного внимательности и хорошая память, чтобы перенять у моих коллег практические приемы работы и усвоить их профессиональный жаргон. По всем юридическим дисциплинам я знал все, чему учили на курсах.

Выполнение заданий после утренних лекций было рутинным делом, которым мы обычно занимались группой. Обладая навыком к записи лекций, быстрым умом и врожденной склонностью к систематизации, я брал на себя запись лекций, а затем диктовал их одному из коллег на стенограмму. Тот отпечатывал несколько экземпляров текста и раздавал всем участникам нашей небольшой группы. Третий занимался изготовлением чертежей, графиков и т. п. Применяя этот рациональный метод, мы экономили много времени. Такая система разделения труда очень помогала мне в последующем, когда надо было организовать работу рационально и объединить свои усилия с другими для достижения большей эффективности. Я никогда не принадлежал к числу тех, кто стремится все сделать сам, не доверяя другим. Иначе я не смог бы одолеть тот большой объем работы, который позже мне приходилось выполнять, да еще беря на себя дополнительно функции других моих коллег и тем не менее делая все удовлетворительно и даже успешно.

Это разделение труда во время учебы на курсах дало мне возможность дополнительно посещать во второй половине дня или по вечерам лекции в университете, чтобы подготовиться к экзаменам по нормам военного времени.

Если мне легко давались на курсах предметы, имеющие отношение к полицейской службе, то по такому предмету, как «мировоззренческая подготовка», у меня возникли трудности. Здесь было разумнее не пускаться в диспуты и не показывать, что я гораздо подробнее, чем это допускалось, занимался изучением других философских систем, конечно «декадентских». Но без дискуссий все же не обошлось.

Когда учеба на курсах подходила к концу, я с некоторым опасением ожидал выпускных экзаменов. Я мог получить по предмету «мировоззрение» либо высшую оценку за активное участие в дискуссиях и умение защищать свои взгляды, либо, чего и опасался, низшую оценку за идеологические отклонения. Но во время неофициального предварительного экзамена доцент, который вел этот предмет, кстати, преподаватель физкультуры по основной профессии, дал мне, в отличие от моих коллег, не обязательную – узкую и рассчитанную на короткое время – тему для выступления, а тему на выбор для специального доклада на 10–15 минут. Я смог так усложнить все дело, произвести на него такое впечатление количеством цитат и ссылок на литературные источники, что он решил, будто я исключительно интенсивно и сверх программы занимался его предметом. Это, по его мнению, мог позволить себе только тот, кто уже разделался с главными обязательными заданиями. А вообще результаты экзаменов больше зависели от случайных факторов, чем от подлинных знаний кандидатов.

Письменные и устные выпускные экзамены на курсах закончились для меня благополучно. Нервозность, которая была у моих коллег, меня не охватила, а уверенное поведение на устных экзаменах дало мне плюсовые очки и избавило от более интенсивного опроса. По всем предметам я получил высшие оценки, сдав экзамены лучше всех остальных, хотя они имели за плечами до десяти лет стажа полицейской службы. Это явилось многообещающим результатом для самого молодого слушателя курсов, да еще «аутсайдера», который числился в уголовной полиции, а не в государственной тайной полиции (гестапо), как большинство других слушателей. Как показывал опыт, такое успешное окончание курсов могло выгодно сработать позже, при распределении на службу. Мне, например, можно было высказать три пожелания насчет места службы. Кроме того, это подавало надежду на скорое повышение.

Итак, в марте 1943 года я стал комиссаром уголовной полиции и кандидатом на руководящий пост в охранной полиции. Я собирался писать докторскую диссертацию по проблемам преступности среди молодежи, однако вскоре трудности военного времени вынудили меня отказаться от этой мысли, но, как я считал, ненадолго.

Конечно, мне совсем не понравилось то, что меня после короткого пребывания в уголовной полиции Дрездена перевели в Верхнюю Силезию, где я должен был отслужить обычные «испытательные полгода». Верхняя Силезия считалась тогда чем-то вроде штрафной колонии, места ссылки. Как лучший выпускник курсов, я мог надеяться и на более престижное место. Мой выходивший за рамки обычного устный демарш перед начальником управления кадров всей уголовной полиции получил обезоруживающий ответ, из которого я узнал, что получение отличных оценок не всегда дает преимущества. Мне было разъяснено, что нехватка персонала в руководящем эшелоне уголовной полиции заставляет отозвать из города Гляйвица в Верхней Силезии последнего комиссара уголовной полиции со стажем. А поскольку тамошний начальник уголовного отдела – господин с тяжелым характером, то выбор пал на меня, так как известно, что я не дам себя в обиду. Это, конечно, меня слабо утешало в свете того, что мне, по-видимому, предстояло. Но, говорил я себе, шесть испытательных месяцев пройдут быстро, а после я уж найду себе другое применение и другое место службы.

Условия службы в Гляйвице оказались действительно малоприятными. Шеф был из выслужившихся шуцманов и представлял собой тот тип полицейских кайзеровской эпохи, которые полагали, что уже одним своим присутствием и грозным выражением лица они могут обеспечить повиновение и порядок. Какой-либо научной подготовки и даже интереса к знаниям у него не было. Формалист, мелкий несамостоятельный чиновник с замашками суверена, он не переносил, если другие в чем-то его превосходили. С ним трудно было ладить. Я вызвал его немилость уже тем, что мои результаты на занятиях спортом оказались лучше, чем у него, хотя что тут удивительного, я был на сорок лет моложе. Однако он воспринял это как посягательство на свой авторитет. Но вскоре мне представилась возможность подать рапорт с просьбой о переводе. В нашем полицейском участке произошли служебные неурядицы, при разбирательстве которых вышестоящие инстанции признали мою правоту, и я даже получил поощрение.

К этому времени мое личное дело комиссара уголовной полиции уже украшала пометка «годен к руководящей работе», что подтверждало квалификацию для занятия руководящей должности на более высокой служебной ступени. Когда мой рапорт о переводе рассматривался в Берлине, как раз поступил запрос из VI управления РСХА о направлении в его распоряжение квалифицированных руководящих сотрудников в связи с необходимостью расширения этого ведомства. В первую очередь имелись в виду кандидаты на руководящую работу. Все они имели высшее образование, в какой-то степени знали иностранные языки и уже давно оставили службу в своих родных местах в связи с переводом в другие полицейские ведомства.

В VI управление были переведены многие мои приятели с закрытых курсов, а вместе с ними и я, поскольку в это время рассматривался мой рапорт о переводе. Таким образом, теперь мы встретились как равные коллеги в стенах VI управления Главного управления имперской безопасности.