Вечер пятницы

Мы с мужем уже должны были делать ребенка, но вместо этого спорим, дойти до мексиканцев или заказать пиццу; наши позиции неизменны: ему нравится мексиканское местечко неподалеку, он обзывает его неплохим, а я, конечно, понимаю, что мексиканцы около дома нормальные, но неплохо – это все еще недостаточно хорошо, чтобы не заказать средненькую пиццу домой, и раз уж мы ее ждем, о, точно, у меня овуляция, вперед; я снимаю лифчик, чтобы показать серьезность своих намерений, но он надевает ботинок, потому что в последнее время у моего мужа должно быть подходящее настроение, ему надо, чтобы секс был о любви и о нас, а не просто ради того, чтобы меня обрюхатить, на что я отвечаю: а что, бессмысленный секс уже не возбуждает, и, кстати, оплодотворение женщины – это отдельный фетиш, я была на реддите, я знаю, так что просто представь себе, как я наливаюсь, и зрею, и разрываюсь семенем, как гнилая дыня, выброшенная в поле катапультой и растекающаяся внутренностями по траве или что-то типа того, плевать, не мне здесь давать инструкции по поднятию хуя, но я знаю, что мое возбуждение тает, пока муж сидит на диване, одна нога в ботинке, другая босая, и говорит, что нам надо почаще выходить в люди, на что я отвечаю, что мексиканский ресторан на нашей же улице за «выходить в люди» не считается, и знаешь что, знаешь что, ты просто хочешь куда-то пойти, потому что не хочешь со мной ебаться, и он говорит, что это неправда, и мне не обязательно так грубо выражаться, и вот тут я уже срываюсь, потому что не то чтобы секс всегда был только о любви, или о нас, или о чем-либо кроме того, чтобы мой муж спустил, поэтому я замахиваюсь на него другим ботинком и говорю, что теперь твоя очередь взять себя в руки, как большой девочке, и он говорит, как мне, блядь, заставить хуй стоять, если я беру себя в руки, как большая девочка, и я говорю, ну представь на моем месте другую, чего проще, ты типа вообще догоняешь, что такое секс, и это, видимо, уже перебор, но, как я уже сказала, мои яичники начинают разгоняться, как Хитрый койот^[13], пробежавший десять метров над обрывом, гравитация вот-вот испортит ему всю малину, и мой муж уходит из комнаты и хлопает дверью, я слышу, как он говорит твою ж мать, слышу, как берет телефон и заказывает пиццу, вегетарианскую со свежими овощами, и не просит добавить пепперони на одну из половин, потому что знает, как я люблю пепперони, а он обижен, обижен достаточно, чтобы устроить мелкую пакость, такую, которую невозможно будет не заметить, когда пицца наконец приедет, и когда он заходит в комнату, я не говорю ему, что все слышала; он садится рядом со мной на кровать и берет меня за руку, он выглядит измотанным, мы касаемся плечами, и даже пока я думаю, чем мы вообще занимаемся, как мы можем позволить себе ребенка, если нам даже не выдают кредит, а вино мы покупаем в аптеке^[14], если мы постоянно ссоримся и заказываем в интернете слишком дорогие футболки с остроумными надписями, которые нам не нужны, если я пью антидепрессанты, а он хронический ковырятель в носу, да, даже пока я думаю о том, что мы еле-еле держимся за клочок земли, отделяющий нас от раскаленной лавы, мой муж кладет меня на икеевскую кровать, одна ножка которой подперта книгами, и целует мое лицо, потом грудь, и это не эротично, но мило, и его тяжелое тело нависает надо мной, и, какая радость, он заставляет свой член встать, думая о незнакомках: женщинах в латексе, лопающих воздушные шары, и он входит в меня, а пицца приедет через час, и мы откроем коробку, а там, погляди-ка, пицца без пепперони, и, боже, что бы мы ни делали вместе, что бы мы ни сделали вместе, когда мы откроем коробку, нет никакой уверенности, что там вообще будут пепперони или овощи, может, там будет чикен барбекю, которое не нравится ни мне, ни ему, или размокшая тайская лапша, или рыба, мертвые глаза и холодная чешуя, и почему я вообще хочу, чтобы мой муж прижимал меня к этой кровати, пока мы ждем этой пиццы без пепперони, пока он представляет на моем месте кого-то еще, и закрывает глаза, и ввинчивается в меня, но именно этим мы и занимаемся, и он кончает с тихим стоном, говорит мне в волосы, он всегда так делает, что любит меня, и уходит мыться, я знаю, что он думает о пицце без пепперони, жалеет о содеянном, надеется, что мы просто посмеемся и забудем, как будто, когда она приедет, у меня будет какой-либо выбор, кроме как съесть ее, потому что и мне часто нужно великодушие, потому что я люблю его, и поэтому, когда мы откроем эту коробку, я закачу глаза, улыбнусь, но не скажу больше ни слова, не испорчу нам ужин разговорами об отсутствии пепперони и о пустоте внутри меня, которая настаивает, неутомимо и беспричинно, чтобы ее заполнили, не разбираясь, готовы ли мы, готова ли я или нет.

Его последняя проповедь

Впервые призрак Джорджа Уайтфилда^[15] приходит ко мне, когда я трахаюсь со своим соседом Карлом. У нас это получается скорее бодро, чем ловко, как часто бывает, когда что-то делаешь в первый раз. Я приподнимаю голову, собираюсь поцеловать или, может быть, укусить шею Карла – и тут вижу Джорджа, сидящего на краю кровати в панталонах, церковном облачении и длинном плаще, волосы затянуты в крысиный хвостик. Шлюха, – шепчет призрак, и, ух, он угадал, что меня заводит. Шлюха шлюха шлюха, – и я кончаю так сильно, что у меня сводит ступню, а Карл говорит: ох, блядь, да. Он Джорджа не видит. У Карла отсутствует воображение. Это одно из его лучших качеств.

Никогда раньше мне не являлся призрак, но, с другой стороны, и интрижек у меня раньше не было. С Карлом мы знакомы несколько лет – я преподаю в академии английский, а он физику. Карл, безусловно, красавчик, и мы сто лет назад однажды целовались по пьяни после вечеринки на кафедре, глупые и нелепые, как подростки, которых мы учим. Никто из нас больше эту тему не поднимал. Секс у нас случился, когда я пригласила его зайти ко мне, чтобы дать почитать книгу. Я стояла у книжного шкафа, он – у кровати, затем я сделала шаг, и вот мы уже друг на друге. Сейчас Карл лежит на моей груди, тяжело дыша, а Джордж Уайтфилд смотрит слегка вверх и в сторону от наших сплетенных тел, напоминая, что мы забыли о целомудрии, но он – отнюдь. Снаружи ученики академии спешат вниз по тротуару в общежитие, сутулясь на холодном ветру. Мой палец скользит по животу Карла. Теперь я не так одинока, как долгое время была, согрета изнутри: любовником, призраком, секретом. И я не про интрижку, хотя это тоже секрет. Нет, тайна, открывшаяся мне сейчас, заключается вот в чем: оказывается, я могу трахаться без всяких чувств к другому человеку.

Эта ебля кажется мне знаменательной. Начинается приключение, и сперва я слегка в тумане: возбужденная, виновная и гордая. Шлюха, – говорит Джордж каждый день, когда я ухожу из дома, и повторяет, когда возвращаюсь. Он сидит на собственном мемориальном камне, установленном на полоске травы, отделяющей дорогу от моего дома. Надпись гласит: «Джордж Уайтфилд прочитал здесь свою последнюю проповедь 29 сентября 1770 года». Между буквами растет мох, камень почти закрыт снегом. Мне нравится отправлять Джорджу воздушные поцелуи, он в ответ хмурится. В течение нескольких славных месяцев кажется, будто все мне сходит с рук, – я ебусь с Карлом и продолжаю жить свою скучную жизнь. «Тебе обязательно называть это еблей?» – спрашивает иногда Карл, и я говорю: «Но разве не в этом все веселье?» Иногда он смеется. Но чаще закатывает глаза и отворачивается, будто его чувства задеты, и приходится его утешать, а я это терпеть не могу. «Ты в порядке? Что-то не так?» Карл говорит, что все нормально, но зачем так грубо?

Думаю, Карл не любит напоминаний, что мы занимаемся чем-то плохим по одной только причине: нам от этого хорошо.

«Извини», – говорю я, хотя извиняться тут не за что, и прежде, чем он отвлекает меня поцелуем, я задумываюсь, почему столь многим рискую ради очередного человека, у которого надо просить прощения.

В свободное от преподавания, подготовки нашей футбольной команды и интрижки время я занята заботами о моей дочери Эмми. Ей шесть, и она такая счастливая, что это кажется плохим знаком. Ей нравятся принцессы и розовый цвет, к чему я, наверное, была готова, но она запросто заводит новых друзей, никогда никого не обижает, и, кажется, ей тоже никто не делает плохого. Я не узнаю себя в ней, и это хорошо, но теперь боюсь, что счастливому, уравновешенному ребенку мир нанесет еще больше ран, чем ребенку тревожному, злому, с огромной щелью между передними зубами. Моя дочь не знает, что такое сомнение. Когда она возвращается домой из школы, она бросается в мои объятия. Когда она выходит утром из машины, бросается на площадку, распугивая одноклассников, как воро́н. На уроках плавания не замечает разницы между воздухом и водой – и смело ныряет. Мой муж говорит, что я превращаю ее счастье в проблему. Я отвечаю, что он мужчина и вообще ничего не понимает. Мы ссоримся. Моя лучшая подружка, Сьюз, конечно, на моей стороне. Она знает, что мир опасен для девочек, которые не научились быть осторожными.

Наша футбольная команда – полная противоположность моей дочери. В этих девочках, кажется, нет ничего, кроме сомнений. «Если вы хотите выиграть верховую борьбу, не надо ждать разрешения!» – говорю я, но они просто отказываются бросаться за мячом. Они скорее позволят себя победить, чем покажут волю к победе. Помню это чувство. Правда, я, когда была подростком, старалась перехитрить поражение другими способами – мешковатые рубашки, потертые кроссы, густой слой подводки для глаз и пирсинг пупка. Я не знала тогда, хочу ли внимания мальчиков – взрослые мужики уже пялились, – и поэтому вела себя так, что если уж на меня кто и посмотрит, то сразу поймет: мне всё похер. Прокол в пупке за месяц так воспалился, что пришлось рассказать об этом матери, которая, вместо того, чтобы впасть в ярость, просто рассердилась. Дальше десять дней на антибиотиках и шрам, который, когда я буду беременна Эмми, растянется сбоку от пупка в сердитый изгиб. Мне нравилось водить пальцем по этой отметине, представляя, какие шрамы однажды появятся у моего ребенка. И надеясь, что их породят истории получше.

Кричу девочкам на поле, что лучше бы им поднапрячься, а то дам лишнюю пробежку в конце тренировки. В старшей школе я любила играть в футбол, бегать до изнеможения, чтобы этот труд полностью меня опустошил.

– Бей по мячу! – ору я, когда центральная нападающая пасует другой девочке из команды, хотя может спокойно забивать, перед ней никого.

Центральная нападающая пинает бутсой траву и смотрит на часы.

– Пора бы заканчивать, – говорит она.

Тренировка затягивается. Дальше я встречаюсь с тремя студентами по поводу их работ. Потом отвечаю на поток электронных писем, все от одного и того же родителя. Мы с Эмми едим макароны с сыром и сосисками. Эмми бесконечно долго не может уснуть, ее будоражит мысль, что завтра она со всем классом идет навестить школьную морскую свинку, мистера Салата. Я залезаю к ней в кровать и читаю ее любимую книгу про маленькую мышку, которая пишет свои желания на клочках бумаги и сажает в саду. Когда мышка просыпается на следующее утро, сад заполнен странными растениями: цветы в горошек, дерево вышиной до облаков и мухоловка, такая большая, что могла бы в два счета проглотить мышку. «Хрям!» – говорю я, и моя ладонь кусает Эмми за руку. Однажды маленькая мышка сажает в землю желание встретить лучшего друга, а на следующее утро находит яйцо. Когда она разбивает его, оттуда появляется яркая красная птица и с протяжным криком улетает на вершину холма и дальше, на гору. Маленькая мышка отправляется в путешествие и по пути сажает желания, чтобы, когда она найдет птицу, они могли вместе вернуться домой. Я читаю эту книжку Эмми дважды, пока она наконец не признаёт, что устала и хочет спать. Перед тем как задремать, она спрашивает, можем ли мы завтра посадить какие-нибудь ее желания.

Мой муж не может мне со всем этим помочь – его нет рядом. Он постоянно в разъездах, помогает компаниям, чьи рабочие процессы не работают. Прямо сейчас он в Японии. Но, по крайней мере, у меня есть Джордж, который сидит со мной на кухне. Неплохой собеседник. Немножко мрачный и понурый, но иногда любит посмеяться.

– «Вэлли-Сити Хай» разнесут нас в субботу, – сообщаю я Джорджу, наливаю себе бокал вина и достаю пачку непроверенных работ. Жест абсолютно символический. Делаю большой глоток.

– Ты прелюбодейка, геенна огненная ждет тебя, – отвечает Джордж. – Но не бойся. И райские небеса, где я пребываю, со всеми их красотами и вдохновенными чудесами, не таковы, как обещано.

– Неужели? – спрашиваю я. Он смеется.

– Нет, – отвечает он, – не говори ерунды. И преисподняя вовсе не такая, какой ты себе ее воображаешь. Пути Сатаны куда более утонченны и изобретательны.

– Правда? – спрашиваю я.

– Нет, – на этот раз без смеха, – нет никакой нужды в утонченности, только грешные глупцы вроде тебя думают, будто есть что-то хуже боли.

Я наливаю себе еще бокал вина.

– Это важная игра, – говорю я ему. – Если не победим, в плей-офф нам ни за что не попасть.