Цитаты из книги «Голем»

один сошел с ума, другой ослеп, и только третий, Рабби-бен-Акиба, вернулся невредимым и рассказал, что он встретил самого себя. Вы скажете, что многие, например Гете, встречали самих себя, обычно на мосту или вообще на какой-нибудь перекладине, переброшенной с одного берега на другой, смотрели сами себе в глаза и не помешались. Но это была только игра собственного сознания, а не настоящий двойник: не то, что называют «дыхание костей», «habal garmin», о котором сказано: «Как нетленным он сошел в могилу, в костях, так и восстанет он в день последнего суда». (Взгляд Гиллеля впивался все глубже в мои глаза.) Наши бабушки говорят о нем: «Он живет высоко над землей в комнате без дверей с одним только окном, через которое невозможно столковаться с людьми. Кто сможет справиться с ним и… облагородить его, тот будет в мире с самим собой…» Что же касается, в заключение, тарока, то вы знаете не хуже меня, что у каждого из игроков карты выпадают по-иному, но тот, кто правильно использует козыри, тот выиграет партию. Но пойдемте, господин Цвак! Пойдемте, не то вы выпьете все вино майстера Перната, и для него самого ничего не останется…

Это, рабби, только слова, слова. Пусть меня назовут «pagad ultimо»[5], если я тут хоть что-нибудь пойму. «Пагад!!» Это слово ударило в меня молнией. Я едва не упал со стула от страха.

Кто не ловит знания каждым атомом своего существа, как задыхающийся – воздух, тот не может уразуметь тайн Господних.

Свидетельство сотни людей для вас, Гиллель, ничего не значит? Но подождите, Гиллель, запомните мои слова: убийство за убийством пойдут теперь в еврейском городе! Я знаю это. За Големом всегда такая страшная свита событий. – Совпадение одинаковых событий не заключает в себе ничего чудесного, – возразил Гиллель. Он говорил, расхаживая, подошел к окну и посмотрел вниз на лоток старьевщика. – Когда веет теплый ветер, это чувствуют и корни, и сладкие корни и ядовитые.

Затем снова полусон-полуявь, передо мной встала картина: почерневшее школьное здание, сгорбленное, покосившееся, угрюмое, дьявольский вертеп с высоко поднятым левым крылом и с правым, вросшим в соседний дом… Нас несколько подростков – где-то всеми покинутый погреб… Затем я посмотрел на себя и снова сбился с толку: старомодный костюм показался мне совсем чужим…

Так смотрели мы друг другу в глаза – один жуткое отражение другого. Видит ли он, как лунный свет лениво и медлительно ползет по полу и, точно стрелка невидимых в беспредельности часов, взбирается по стене и становится все бледнее и бледнее.

Затем мгновениями нападало на меня жгучее сомнение, наяву ли я все это пережил. Все это случилось совсем недавно, а уже побледнело в памяти сравнительно с яркими переживаниями истекшего дня. Уже не приснилось ли мне все это? Я, переживший неслыханное, забывший свое прошлое, мог ли я хоть на секунду принять за действительность то, чему единственным свидетелем была моя память?

Я уже готов был отказаться от безнадежной попытки проникнуть дальше в тайники прошлого, но тут я внезапно с изумительной ясностью ощутил, что в моих воспоминаниях проходит широкая дорога событий, замыкаясь воротами, и что множество маленьких узких тропинок, всегда сопровождающих главную дорогу, до сих пор совершенно мною не обследовано. «Откуда, – услышал я почти явственный крик, – дались тебе знания, благодаря которым ты теперь влачишь свое существование? Кто научил тебя вырезыванию камей, гравированию и всему прочему? Читать, писать, говорить, есть, ходить, дышать, думать, чувствовать?» Я тотчас же ухватился за прозвучавший внутри меня совет. Я систематически обозревал мою жизнь. Я заставлял себя в опрокинутом, но непрерывном ракурсе решать: что было исходным пунктом того, что случилось только что, что произошло до того и т. д.

– Знай, что человек, который посетил тебя и которого ты зовешь Големом, означает воскресение из мертвых внутри духа. Все на земле не что иное, как вечный символ в одеянии из праха. Как думаешь ты глазами? Ведь каждую форму, видимую тобою, ты обдумал глазом. Все, что приняло форму, было раньше призраком. У меня было чувство, точно все понятия, твердо стоявшие в моем уме на своих якорях, вдруг сорвались и, как корабли без руля, устремились в безбрежное море. Гиллель спокойно продолжал: – Кто пробудился, тот уже не может умереть. Сон и смерть – одно и то же. «…не может умереть?» Смутная боль охватила меня. – Две тропинки идут рядом: путь жизни и путь смерти. Ты получил книгу «Ibbur» и читал ее. Твоя душа зачала от духа жизни… – слышал я слова его.

Когда люди подымаются с ложа сна, они воображают, что они развеяли сон, и не знают, что становятся жертвой своих чувств, что делаются добычей нового сна, более глубокого, чем тот, из которого они только что вышли. Есть только одно истинное пробуждение, и это то, к которому ты теперь приближаешься. Если ты скажешь это людям, то они подумают, что ты болен, ибо им не понять. Бесполезно и жестоко говорить им об этом. Они исчезают, как поток.