Отсутствие единства в обучении и боеспособности пехоты в 1806 г. безусловно стали недостатками прусской армии. Основная масса не была обучена ведению огневого боя, так как его практиковали только пешие егеря, фузилерные батальоны и некоторые стрелки из третьего звена. И тут же линейная тактика с ее одновременным расходованием всех сил, вызванными этим трудностями организованного отхода, с отказом от колонного построения, несомненно способствовала несчастливому исходу двойного сражения под Йеной и Ауэрштедтом^[48]. Однако и этот способ ведения боя мог привести к победе, если бы только прусские командующие решились соответствующим образом использовать свои войска. Конечно, французские стрелки весьма досаждали сомкнутым прусским батальонам, и там, где так называемая легкая пехота все же не одерживала верх, то, по оценке Гнейзенау^[49], маневренные французские егеря за счет их наступления в обход наносили опустошающие потери. Однако перевес французской стороне дала все-таки большая способность командиров и войск приспосабливаться к местности и к условиям маневренной войны. Следует всегда учитывать, что имевшиеся в ту эпоху ружья с кремневым замком, заряжающиеся с дула, не позволяют сравнивать тогдашнюю плотность стрельбы с нынешней. Для того времени в целом подходит высказывание Наполеона: «Стрелковый бой служит лишь для того, чтобы сдерживать противника». Другая его фраза: «Огнестрельное оружие – все, остальное же лишь побочные инструменты», – касается действий артиллерии, а для него именно она готовила решительный исход.

Стрелковый бой появился вовсе не в войнах рубежа XVIII–XIX вв. Некоторый урон таким способом боя уже наносили королю Фридриху легкие части у австрийцев. Он пытался противопоставить им схожие войска в виде батальонов вольных стрелков. Война за независимость Северной Америки повысила ценность легкой пехоты. Поэтому она стала постоянным родом войск в Пруссии в виде фузилерных батальонов. В войнах Французской революции тактика стрелкового боя складывалась сама собой. Никаких указаний об этом не существовало. Характерно, что для французской пехоты времени революции и первых лет Империи никаких иных предписаний, кроме устава 1791 г., то есть выпущенного еще в годы старого королевского режима^[50], не было. В этом уставе тогдашняя прусская линейная тактика в целом отвергалась. В нем есть лишь несколько обычных для французов колонных построений. Этому предписанию уже никакого доверия не было. Сражались в тех порядках, которые оправдали себя в войнах. Однако предписание продолжало действовать, так как Наполеон, для которого построения всегда были делом второстепенным, не чувствовал себя обязанным выпустить новые уставы. Он всегда пренебрегал муштрой своих войск. Уже та безрассудность, с которой он переходил от одной войны к другой, препятствовала ему в этом. Так что он ограничивался тем, что от случая к случаю рекомендовал маршалам тот или иной боевой порядок, оправдавший себя ранее. За пределами поля боя ему вполне хватало, если войскам удавалось выказать способность к длинным маршевым переходам. Тактическое обучение командиров основывалось главным образом на опыте революционных войн.

Способом ведения боя при Наполеоне все более становилась тактика массового боя. Малаховски вполне верно заявляет: «У французов после 1806 г. все чаще действенным способом становился огневой бой в колонных построениях; колонная и егерская тактики превратились в приемы наступления в колоннах и таранах… Лучшие солдаты пехоты были растрачены еще в 1807 г.^[51], в 1809 г. их преемники понесли весьма большие потери. В этом и была причина, чтобы ограничить бой разомкнутыми построениями. Таким образом, недостаточная надежность изначально, перенапряжение сил при плохом снабжении, недооценка противника и возрастающее ухудшение личного состава, в том числе и младших командиров – вот те моменты, которые все более разрушали наполеоновские войска и требовали усиленной спайки в сомкнутых соединениях. Однако из-за того, что ограничивались стрелками, пехотный бой теперь уже вообще не вступал в свои права. Наполеон искал замену этому в массовом применении его артиллерии»^[52].

Тяжеловесные формы и искусственная эволюция старой прусской армии были устранены начавшейся после Тильзитского мира реорганизацией. Серия распоряжений о войсковых учениях воздействовала именно в этом направлении. Они стали предшественниками устава 1812 г., который означал полный отход от парадной тактики, до сих пор еще привлекавшей умы. Вместо 10 стрелков, до того обучавшихся при каждой роте, теперь, помимо егерей и фузилеров, для ведения огневого боя была предназначена вся третья шеренга. При этом обучение каждого солдата в отдельности было подчеркнуто направлено на то, чтобы он мог действовать по своему усмотрению. «Тот является наилучшим из легких пехотинцев, – говорится в распоряжении от 16 июля 1809 г., – кто менее всего является машиной… Следует отказаться от всего формального на учениях и в стрелковом бою». Устав 1812 г. соответственно требовал, чтобы ни о каком равнении в рамках стрелковой цепи не было и речи. Позицию должны были определять исключительно ход боя и особенности местности. Каждый офицер обязан был руководить своим взводом, применяясь к обстоятельствам, и в соответствии с этим вмешиваться в ход боя.

Если устав и указывал нормальный строй для ведущей бой смешанной бригады, то это в целом соответствовало тогдашней манере боя и тому слабому огневому эффекту, при котором и в дальнейшем большая часть войск могла идти в сомкнутых порядках, так что еще было вполне возможно даже на кратчайшей дистанции от противника проводить маневрирование. Такое базовое построение было тесно связано с составом французской дивизии, соответствовавшей прусской смешанной бригаде. Первый эшелон образовывали оба фузилерных батальона, которому предшествовали вольные стрелки, сопровождаемые частями поддержки. Во втором эшелоне были три, а в третьем – два батальона. Дистанция между эшелонами составляла 150 шагов. На флангах второго эшелона стояли полубатареи тяжелой артиллерии, позади бригадной кавалерии стояла батарея конной артиллерии, за которой следовала пехота, которой предстояло, обходя ее фланги, выдвигаться в атаку.

Устав 1812 г. был положен в основу наших будущих предписаний для учений, и дух, которым он был пронизан, зачастую кажется нам вполне современным. Но сколь различны были в основе своей тактические условия той поры по сравнению с современными. Особенно это проявляется в Высочайшей инструкции бригадным и полковым командирам от 10 августа 1813 г. Там настойчиво предостерегали от преждевременного ввода в бой легких частей и изначального выдвижения вперед стрелков, если только этого не требовала цель боя и особенности местности. Долгом стала экономия живой силы и формирование крупных резервов, в том числе артиллерийских. Армейскому корпусу при атаке предписывалось из 4 его смешанных бригад до половины пехоты держать за пределами дистанции огневого боя, чтобы сохранить их для решающего удара. Наполеоновский принцип концентрации воедино артиллерии в крупных масштабах и подготовки атаки картечным огнем в этой инструкции также сильно подчеркивался.

Отличие от линейной тактики, исходившей из необходимости одновременного использования как можно большего числа винтовок, еще сильнее проявилась в данных здесь указаниях, нежели в уставе 1812 г. Экономия сил стала высшим законом. Здесь начали стремиться к бою в глубоких порядках со скупым развертыванием стрелков. Соответственно впредь и сражения Освободительной войны^[53] носили характер скорее изматывающий, нежели ожесточенный. Войска первой линии, в особенности стрелки, но также и целые бригады, в ходе боя сменялись, что при несовершенстве тогдашнего пехотного вооружения, имевшего радиус действия в 200 шагов, становилось необходимым достаточно часто, а в густом пороховом дыму, клубившемся над ведущими бой шеренгами, это было вполне возможно. Такую методу тогда считали не только не сомнительной, но и даже весьма полезной. Относительно сражения при Линьи Дамиц^[54] писал: «[Прусские] бригады, одна за другой вступавшие в бой, последовательно вводили свои силы и по мере потерь сменялись другими бригадами, отходя в резерв. Эта мера имела то преимущество, когда на деле ни одна из воинских частей не понесла такого урона, чтобы стать совершенно небоеспособной». Таким образом, здесь полагали действенным тот же метод и для сражения, продолжавшегося лишь несколько часов, что и в Мировую войну оказавшимся необходимым для дивизий, истощавшихся в длящихся днями напролет упорных боях на передовой.

Период между уходом короля Фридриха^[55] и высшей точкой военной карьеры Наполеона весьма показателен появлением военной литературы, связанной с событиями Семилетней войны, в которой пытались осознать приметы новой эпохи, наступившей с началом Французской революции.

В 1781 г. англичанин Ллойд, после ранее написанной истории двух первых кампаний Семилетней войны, опубликовал «Размышления об общих принципах военного искусства», которые были переведены Темпельхофом на немецкий и продолжены. Ллойд побывал на английской, австрийской, русской и прусской службах и смог лично обобщить полученный военный опыт. Его работа о военном искусстве представляет собой первую в Новое время попытку систематического обучения военному делу. После этого она еще долго оказывала большое, пусть и не всегда благотворное влияние. В оперативной области Ллойд все еще полностью оставался на орбите XVIII-го века, включая развитую систему складов^[56], лишь за счет введения терминологии он желал бы внести ясность в господствующие представления. Так, весьма часто употребляемое всеми нами понятие «операционной линии» было введено именно им. Но стратегические его размышления не особенно отличались от методики того времени, с ее ограниченными целями, например, в виде занятия провинции или взятия крепости. Полет мысли, который возможно разглядеть в «Размышлениях о планах кампании» Фридриха Великого, у Ллойда отсутствует и в теории. Ведь лишь великим духом дано в известной степени прозревать будущее. Ллойд мог себе представить лишь обычные для его времени профессиональные армии, которые он оценивал только в 50, максимум в 60 тысяч человек. Более крупные вооруженные силы он полагал избыточными, даже если таковые имелись у противника. Эта мысль об армии нормального размера еще долго бродила в головах, к несчастью для отправленных против Франции союзных армий^[57]. Условиями своей эпохи был ограничен и король Фридрих, как было показано выше, однако он осознавал, что если таковых не было в прежние времена, значит и нынешние не могут быть распространены на все эпохи. Так, 27 декабря 1756 г. он писал своему другу Альгаротти: «Мы должны действовать, а не воображать себе, будто живем во времена Цезаря. Все, к чему теперь можем стремиться, так это, я полагаю, достижение высшей степени посредственности. Мы не перешагнем за пределы столетия»^[58]. Вот так, хотя это было перед взором полководца, который, незадолго до этого вторгнувшись в Богемию, дал начало крупнейшему военному конфликту своего времени, приоткрыв на миг завесу, скрывавшую будущее. Ему уже виделись новые командиры, затем воплотившиеся в фигуре Наполеона, и массовые армии позднейшей эпохи.

В тактической области Ллойд оказался новатором в куда большей степени. Он настойчиво подчеркивал важность охвата. Чтобы реализовать его, он рекомендовал тонкое развертывание пехоты в один эшелон. Но то, что роднит его воззрения с современными, вновь сильно ограничивается своеобразными размышлениями о значении ландшафта, который он расценивал не с точки зрения его естественных качеств, а полагал средством искусственным. В лице Ллойда сторонники выше упоминавшейся «кордонной системы» находили определенного рода научную поддержку. Это направление в конце концов пришло к тому, что стали всерьез дискутировать о том, защищает ли гора батальон или батальон гору. Отсюда возникло представление о «ключевой позиции» или же о позиции, ценности которой Клаузевиц^[59] дал точное определение, когда воспользовался выражением о «парадной лошади описаний всех учений и всех кампаний». Этим понятием имеет смысл пользоваться, «лишь там, где речь идет о местности, без контроля над которой не следует решаться на вторжение на территорию противника», как, например, в случае с мысами или с перекрестками дорог в горной местности^[60]. Неверная оценка естественных качеств ландшафта, столь широко распространенная в то время, хорошо видна из слов будущего прусского военного министра и фельдмаршала фон Бойена^[61] о прусской армии периода до 1806 г.: «В Генеральном штабе считали дельным офицера, когда о нем можно было сказать, что он умеет применяться к местности. Считалось даже, что умение расположить лагерь или же свести воедино ради одной цели несколько рассчитанных по карте маршевых переходов, назвав эту работу оперативным планом, уже выдает в нем талантливого полководца. Само же использование различных родов войск, обращение с личным составом и т. д. для этих стратегов было вопросом второстепенным».

На счет этой эпохи с ее бесплодными, абстрактными премудростями Генерального штаба и следует отнести известное пренебрежение теорией, в том числе и здоровой, необходимой, от которой не была свободна в частности и прусская армия. То же касается и тех насмешек, с которыми относились строевые офицеры к так называемому генштабистскому высокомерию, забывая при этом, что подобные речи в основе своей имеют как раз своего рода фронтовое зазнайство.