Глава 3

В инъекционной человеческие половинки гешвистеров задирали правые рукава рубашек и по очереди подходили к машинам, впрыскивающим «сыворотку». Зал немаленький, но пятьсот детей набились в него так плотно, что и гравипушкой не отшвырнешь.

Повсюду дыхание, пропахшее выпечкой с завтрака. Оладьями. Жареной говядиной. Теми же хот-догами. Ароматы дышали мне в лицо. А я позавтракал сегодня одной лишь нервотрепкой.

– Слюни вытри, – сказала Мана, когда я протиснулся к ней со спины. Ко мне бразильянка не повернулась. Я провел ладонью по губам.

Очередь двигалась достаточно медленно, чтобы произнести слово. Бесполезное ничего не меняющее слово, а произнести его все же надо.

Я сказал: Прости.

Мана резко развернулась ко мне. Волна черных волос хлестнула меня по щекам.

– Дарсис хотел ударить меня? – прошипела девушка.

– Нет.

– Значит, ты хотел? – ее покрасневшие глаза впились в меня.

– Конечно, нет, – отмахнулся я и, оглянувшись по сторонам, зашептал:

– Мана, я уже говорил, что не знаю, как это происходит. И почему.

Мана недоверчиво прикусила губу.

– Все из-за того, что я отобрала тот кусок пиццы. Говорила мне мама: голодный омим, мужчина, – сердитый омим. Теперь ты меня ненавидишь.

– Да нет же, – шикнул я. – Я не передавал Дарсису ненависть, только чуток недовольства.

– Чуток? – рыкнула Мана. – Он чуть не разбил нам головы!

– Черт знает, почему его переклинило, и он набросился на тебя. Но Дарсис и правда ненавидит меня.

– Абсурдо, чушь! – теперь очередь Маны отмахиваться.

– После того как я вытянул из него всю ярость, он все еще пытался мне врезать.

– Ты сам сказал, что не знаешь, как это происходит.

Очередь дошла до Маны. Девушка просунула смуглую руку, всю в старых ножевых шрамах – следах незабываемого детства в незабываемом земном городе Сальвадоре – в стеклянную трубу машины. Внутри трубы силиконовые держатели обхватили смуглое предплечье. Автоматический безыгольный шприц прыснул в вены девушки тонкую струю «сыворотки». Как в песне:

Струя любви,

Звезда в жасминах,

Мозги – пока.

Трубка рядом с Маной освободилась, я впихнул руку. Двадцать секунд ждешь, никакой боли, так легкая щекотка. Только на немного поношенных за сутки розовых очках быстро сглаживаются царапины, убираются потертости, промываются стеклышки. И снова ты – счастливый и безропотный солдат любви, которому все фиолетово.

Ушло время, когда я пытался избежать стеклянной пасти этой мозгодавилки. Насильно или нет, сверхзвуковой шприц втыкали в меня. Нет смысла бунтовать, если ты все равно спозаранку бежишь по росистым лугам и собираешь яркий цветочный букет к Юлиному пробуждению.

Никсия пристроилась к трубе слева от меня. Ее хищная улыбка заставила меня дергаться, как кролика в капкане.

– И кто же пойдет с принцессой-инопланетянкой на танцы? – колкий вопрос нырнул солдатиком с ее красного язычка. – Ты или Дарсис?

В моей голове прокатилась горящая колесница гнева Маны, которая все слышала.

– С чего бы в этом году должно быть по-другому? – спросил я.

– С того, что в этом году Дарсису зачем-то понадобилось набить тебе лицо, – улыбнулась Веснушка.

Моя реакция? Пожал плечами.

– Он, видимо, хотел вытереть крем с моего носа.

– Заодно сломав его аксамитовым наростом на кулаке? – хмыкнула рыжая. Я снова пожал плечами. Дисплей на моей машине вывел текст «Станислав Волвин инъецирован. Следующий».

– Нежность не его конек, – сказал я и вынул руку из трубы. – Наверняка, он уже позвал на танцы Ману.

Теперь по мне словно проехался раскаленный бульдозер, и руль его держала такая же горячая девичья рука в ножевых шрамах. Я пошатнулся, чуть не рухнув. Мана заорала мне на ухо:

– Кала бока вузе! Замолчи! Что ты знаешь обо мне и Дарсисе? – ее крик обжег мне лицо. – Нада, ничего! Ты говоришь, говоришь, но не знаешь! Хватит ковыряться в наших головах, швырять наши чувства как мячики, разбивать их вдребезги. Если бы Дарсис сегодня ударил меня, ты знаешь, как ему стало бы больно?

– Швырять чувства? – Никсия изогнула бровь, рыжую и тонкую, словно медная проволока. – О чем она?

– Расскажи уже все архонтам, пусть тебя вылечат, что бы это ни было!

– Мана, тише, – прошептал я, морщась. Мою голову точно раздуло изнутри горячим паром.

– Мана, Юля, – передразнила Мана. – Баста, хватит! Я – Мануэла. Ты говоришь на языке ананси. Так говори без своих “ванек” и “манок”. Фалах.

– А сама-то, – засмеялась Никсия. – Баста, нада.

Мана зыркнула на Веснушку, и рыжая подавилась смехом. Смуглая девушка стрелой вылетела из инъекционной. Пар в моей голове остыл, исчез, может, вытек через уши.

Очередь сзади меня зароптала: чего там возитесь?.. Я поплелся к выходу, услышав напоследок реплику Никсии:

– По-моему, в этом году Дарсис не позвал свою дикую мучачу на танцы.

Глава 4

Согласно приказу самого главного рабовладельца на этой планете, я уселся на белом диване в углу его просторного кабинета. Мои стопы плотно уперлись в пол, руки – в колени, мышцы напряглись – все чтобы не скатиться со скользкой белой кожи на такой же белый пол, и оттуда не глазеть ошалело вверх, на такие же белые стены с потолком. Все белое, как в больнице. Не хватало только запаха лекарств и хлорки.

Сидя за пустым столом – конечно, тоже белым – архонт Гертен взмахнул рукой. Инфракрасные датчики тихо пикнули, и жалюзи на окнах послушно раскрылись. Снаружи роскошные кустарники махали пушистыми фиолетовыми ветвями. Качал их вовсе не ветер.

– Тягура зацвела, – сказал я, невольно представляя, как соберу завтра с утра новый букет в комнату Юли.

Соцветия с маленькими колокольчатыми цветками, точь-в-точь как у земной сирени, тянулись и плотно жались друг к другу, образуя огромные душистые шары. Эти цветочные сферы склонялись к окну, мягкие лепестки топорщились по всей их окружности. Едва слышно сквозь стекло скрипело – ветви кустарника с треском сгибались под неестественно сильным притяжением цветов друг к другу. Пара тонких веток сломалось.

Гертен едва взглянул в окно.

– Зачем вы заставили цветы тянуться друг к другу? – спросил я.

– Ананси изучают Свет, – сказал архонт. – Свет изменяет мир. Мы экспериментируем с массой и гравитационной силой всего на планете: камней, растений, животных.

Мое плечо нервно дернулось – выкладывай, меня тоже изменил Свет? Я тоже твой эксперимент, гад? Ведь в твоих змеиных желтющих глазах я ничем не отличаюсь от орангутанга или подсолнуха?

Всего этого я не сказал. Я сказал: Так и запишем.

Гертен хмыкнул.

Только Мана знала, что я чудик. Точнее все знали, но только Мане я раскрыл секрет про мою сверхэмпатию.

– Через месяц тебе прекратят давать «сыворотку», – огорошили меня. Я аж заикаться начал:

– М-м-меня вернут домой?

– Ровно через год, как тебе обещали шесть лет назад, – резко повысил голос Гертен.

Я съязвил:

– Ох, извините, забыл. Человеческая память ведь очень короткая.

Синяя ладонь Гертена хлопнула по столу; показалось, весь кабинет вздрогнул. Я так точно.

– Люди, – процедил архонт, – каждый день вы придумываете новые шутки, стихи, манифесты, теоремы, законы – и ради чего? Дни напролет штудируете учебники, трудитесь на заводах и фабриках, терпите производственные болезни и травмы, изобретаете столько всего нового и бесполезного: опасное оружие, яркие предметы гардероба, безвкусные безделушки, машины с разрисованными кузовами – только ради одного – превзойти других таких же людей, своих собратьев по виду. Обставить самих себя, обскакать собственные ноги. Ваша смекалка, ваши таланты – пользы от них столько же, сколько земному киту от сохранившихся костей задних конечностей.

– Глубокая мысль, – сказал я.

Он присмотрелся ко мне. Я не улыбался.

– Девяноста девять и девять процентов вероятности, что люди никогда не договорятся между собой прекратить нецелесообразно тратить время, меньше работать, – сказал Гертен. – Скорее ваши страусы договорятся выбросить свои бесполезные крылья.

Я смял в кулак кожу на спинке дивана.

– Через месяц тебе прекратят давать «сыворотку», – словно тупому повторил архонт. – И Юлирель покинет Центр. Ее дальнейшая подготовка пройдет на орбитальной станции. Без тебя.

У меня зазвенело в ушах. А как же я?

– Как же я?

– Ты дождешься даты своей отправки на Землю в Центре. До конца года тебе больше не нужно будет заботиться ни о Юлирель, ни о другом подростке-ананси. Сможешь проводить оставшееся время, как захочешь.

Колени затряслись, в груди заскрежетало. Взгляд мой заметался по белому кабинету. Как же так? Я укусил нижнюю губу до боли, до крови. Постарался смотреть в одну точку. Сфера из цветков тягуры сверкала в бликах на окне, как сиреневый сапфир. Жестоко, очень жестоко выложить это именно сейчас, сразу после свежей инъекции «сыворотки», сейчас, когда она еще не остыла в венах.

Как же хочется вскрыть эти чертовы вены!

Черт, как же хочется сбежать!

И как же хочется отплатить этому желтоглазому гаду за его «щедрость»!

Трясясь, я выдавил:

– Архонт, почему ваша дочь сейчас не любуется тягурой?

Гертен молча отвернулся к окну, и меня прорвало:

– Вы говорите, мы, люди, много и бесполезно работаем? А как же ваша дочь, которая как проклятая мечется по космосу, толкая рычаги флаера? Или Дарсис: сейчас он наверняка с солдатами Гарнизона скачет по лесам и равнинам вдоль границ? Не знаю я, конечно, что они делают, но каждый день Юля..лирель устает до криков во сне. Черт, у нее срывы! Почему же ананси заставляют своих детей рвать жилы и мучиться, если вы совсем не такие бестолочные муравьи-труженики, как люди?

Я думал, меня расстреляют, или повесят, или колесуют, или в карцер запрут хотя бы. Но архонт молча взял что-то из-под стола и встал. Его высокое статное тело вмиг оказалось возле меня.

Костлявая синяя ладонь, которую я ненавижу с детства, протянула мне свернутую белую материю. Носовой платок.

– Вытри слезы, Станислав.

Я коснулся своих щек: мокрые. Вытер глаза рукавом рубашки. Не нужна мне забота лжеца.

Не отрывая взгляд от окна, Гертен смял платок в кулаке.

– Почему? – тихо произнес архонт. – Потому что, мальчик, Свет угасает.

Глава 5

юля

а пускай я умру, если буду с тобой, но я хочу быть с тобой

а я уже умираю

только представлю, как ты говоришь:

а пока, стас.

юля юля, ля ля ля

Никак не прекращал сниться глупый сон, как я умоляю Юлю не покидать меня, причем на театральной сцене в старомодном сюртуке, тесных колготках и башмаках с пряжками. А Юля в пышном платье лишь веером машет и молчит. Будто играем какую-то пьесу.

Что ж, отмалчивалась моя инопланетная принцесса не только во снах.

И вот рванули синие прохладные ночи и красные жаркие дни, будто Супермен наперегонки с Флэшем. Декада пролетела вмиг. Ничего не менялось. Так же каждое утро будил Юлю в децур…децилл… пфу… мегаогромное число раз. Так же с закрытыми глазами мыл ее опасное, как атомная электростанция, тело. Так же мягкими, бесконечно долгими движениями чесал суперски-черные волосы с алым отливом. Так же завтракали белковой кашей ананси, только вдвоем: к Мане с Дарсисом больше не садились. Вообще с Маной я больше не заговаривал.

После завтрака всегда бежал в «Диснейленд» – луна-парк, который отстроили ананси и напичкали аттракционами с Земли и с других планет, чтобы их питомцы не скучали. Другие дети визжали на «американских горках» или тискали инопланетных зверюшек в питомнике. Каждый день каждого года визжат и тискают, и не надоест же.

Нас с Маной никогда не тянуло к такой ерунде. С первого дня похищения Мана искала способ быть полезной Дарсису не только в Центре, но и в Гарнизоне, на полях сражений. А я рвался обратно на Землю.

– На Землю? – переспросила десятилетняя девчушка с буйными кофейными кудряшками, когда я предложил ей искать путь домой вместе. Мы тогда только-только выучили певучий язык ананси – на уровне самоваров. Мана, как и все, еще говорила с акцентом, и слова, которые должны были звучать мелодично, из ее темных бразильских уст хлестали по ушам как кожаные ремни.

Я кивнул, и сказал фразу, которую слышал в каком-то историческом фильме:

– Отберем назад наши жизни у грязных римлян.

Она показала старые белесые шрамы на смуглой коже:

– Тогда моя все равно побудет со мной недолго.

Вот так. Мы оба хотели бороться: я – за свою сестру, Мана – за Дарсиса. Я – за человека, она – за пришельца. Ей мечталось укрепиться здесь, мне – свалить подальше.

Разные цели, один способ достижения: тренироваться. Учиться драться.

Посчастливилось – откопали на парковом складе игрушек пару пыльных тренеров-ботов с шестью железными щупальцами, обитыми твердыми подушками. На этикетке сверкало оранжевым: «Botboxer». На месте лиц у ботов мигали дисплеи со списком тренировок по смешанным единоборствам. В том числе по стилям чемпионов MMA.

Наше бездействие закончилось. От радости Мана попыталась станцевать со мной самбу, но я отдавил ей ногу.

Пыль-то мы с железа стряхнули, и маты расшвыряли по найденной пустой комнате. А вот дальше ботбоксеры швыряли нас по этим самым матам как мешки с картошкой, заламывали руки за спины двойным нельсоном, размазывали лица по твердой резине. Самый начальный уровень тренировки щадил наши мышцы и кости не больше монахов-убийц в храме Шаолинь.

А через месяц Мана сказала: Баста, утерла бежавшую из разбитой губы кровь, и в первый раз завалила своего спарринг-партнера. Набитые руки ее скрутили левую верхнюю щупальцу обратным узлом, быстрые длинные ноги плотно сдавили стальную голову, противник застучал свободным щупальцем по мату: сдаюсь. Улыбка засияла на усталом вспотевшем лице маленькой победительницы. Я аплодировал стоя.

Вечером в столовой Мана разрешила поесть пиццы, несмотря на уже тогда начатую нами белковую диету.

Сам я перевалил через режим «новичка» только через три месяца. Мана уже опережала меня на пять уровней – дальше только Земля. Но меня все равно захлестнула гордость великого первопроходца. Я как никогда понимал, каково круто было Человеку-пауку, когда он надрал задницу Доктору Осьминогу.

А что сейчас? Спустя шесть лет?

Мана уже прошла почти все уровни сложности, уже вовсю махалась с третьим лучшим бойцом MMA – Джорджем Сен-Пьером. Когда она разделает его под орех, то приступит к Андерсону Силву и Дэну Хендерсону, чемпионами во всех весовых категориях. Их она тоже разделает, уж точно. И тогда Мана сможет любого разделать под орех. Вообще любого. Кроме Дарсиса.

Дурацкая «сыворотка».

Всю последнюю декаду я кувыркался по матам в обнимку с Доктором Осьминогом. Фирменный хлесткий хук Ройса Грейси в исполнении жесткой подушки на стальном щупальце снова и снова швырял меня по углам комнаты. Взбешенный, я чуть не грыз обивку мата. Глаза щипало.

Никто не наблюдал за моими промахами.

Никто не подкалывал: сопли, мол, вытри, принцесса, да не с лица – с матов, а то поскользнёшься.

Никто не советовал, как избежать этого резкого выпада в челюсть. Никто – значит, никто с кудрявой копной волос, насмешливым взглядом и ртом, говорящим по-португальски через слово. Никто – значит вообще никто.

Только лежа на матах я не думал о Юле. Потому что думал о Мане.

Решить бороться бок о бок с кем-то – значит стать кому-то братом или сестрой? На это я подписался? Нет уж, моя сестра – одна единственная, и больше их не производят! – на Земле. Других не просили.

Однажды, идя по луна-парку, я увидел, как маленькая Рудо сидела подле телескопа здоровее базуки и крутила винт на держателе.

– В Адастре звезд не увидеть, – сказал я. – Даже ночью.

– Свет мешает, – согласилась Рудо, продолжая крутить винт. – А жалко, Герсен любит смотреть на звезды.

Неожиданно она взглянула на далекий белый столб на востоке и топнула ножкой.

– Дурацкий Свет! Хоть бы ты угас!

Я почему-то вздрогнул. «…Мальчик, Свет угасает» – прошуршал в голове голос старого лжеца.

– Ты ждешь когда он угаснет, чтобы посмотреть на звезды?