Специальные службы ВРИ, как и Администрация Верховного Правителя, в основном базировались там, на Старой. Это я уже узнал чуть позже, когда малость пообвык. А вообще лишь немногим в Возрождённой Империи дозволялось иметь информацию о местоположении властных структур того или иного направления. В новостях, по каждому из 4-х Имперских каналов – новостному, экономическому, художественному и образовательному – давалась картинка и комментарий, однако адресность изображения чаще утаивалась. Кому надо, был в курсе. Ну а кто не знал, путался, не умел догадаться, тому не обязательно. Сам же он, ВП Капутин К.В., начиная с даты перенаименования Российской Федерации в ВРИ, сел в Кремль. Народ одобрил – иначе нельзя. Любая империя обязана себя защищать от кривого глаза и двойной морали. Кремль – место намоленное, и потому вне козней, недомолвок, интриг. Кремль – сакрален. Верховному Правителю, Императору, Отцу нации – место лишь там. Если не считать других пунктов заочного намоления – «Ямки 9», что по Копеечному тракту, и оставшиеся 72 императорские резиденции уже не столь сакрального значения. Тогда я ещё не ведал, что и сам вскоре расположусь неподалёку, буквально через стенку от императорского крыла, откуда в ожидании любого приказа Империи, стану созерцать булыжник, каким вымощена закрытая от народа Ивановская площадь. Красная, в отличие от этой, нашей, своего булыжника давно лишилась, ещё при Мякишеве став асфальтовой и гладкой. Тогда, помню, прошёл слух, что сделали это, чтоб не спотыкаться в ходе народных гуляний. Однако кое-кто подсказал, что власть, опасаясь любых волнений, на всякий случай устранила возможность дарового доступа пролетариата к привычному ему орудию.
Сопроводителей своих я больше не видел. Пугалки, которыми они время от времени подзаряжали меня, являлись скорее плодом их же недокормленности по линии службы. И это я понял очень скоро.
Как только платформа замерла, остановившись на нужном горизонте, оба, как по команде, приняли окончательно служебный вид, вышли с непроницаемыми лицами и отдали честь встретившему нас военному.
– Полковник Упырёв! – чётким голосом представился тот и, так же чётко отдав честь, кивнул в мою сторону, – Прошу, товарищи.
Двое моих сопроводителей расписались в приёмо-сдаточном акте, после чего передали Упырёву папку с изъятыми фотографиями моей родни и забрались обратно в Уазик. Полковник едва заметно повёл подбородком, водитель понятливо склонил голову и закрыл двери. Потом где-то наверху противно пикнуло, включилась боковая подсветка, и платформа мягко поплыла в обратном направлении – к дневному свету, непрозрачной луже с круглосуточным подогревом и грязноватым снежным сугробам, в которых порой обнаруживаются одинокие, неприкаянные и часто нетрезвые люди наподобие меня.
– Сначала покушать, – чеканно произнёс полковник, на этот раз уже обращаясь непосредственно ко мне, – потом всё остальное.
– Включая расстрел? – попытался пошутить я, соорудив лицом намёк на вежливую улыбку. Я только начал потихоньку отходить от вчерашних событий, от неприятного головокружения и своего антипатичного во всех смыслах утреннего отёка, от боли в грудине, полученной в результате жёстко проведённого спецтычка и от этого по-идиотски раннего визита двух сыскарских, вернувшихся то ли добивать, то ли миловать. От всей этой непонятки и невезухи, столь легко читаемой на моей невыспавшейся морде, от малопонятных разговоров с этими хмурыми, совершенно чуждыми мне людьми. Единственное, что несколько притупляло исходящую от всего этого опасность, – я всё ещё был жив, более не бит и пребывал в явно потайном, государственной важности месте, никоим образом не походившем на тюрьму. Ну и, наконец, меня, кажется, собирались кормить.
Сначала мы миновали дугообразный коридор, по всей длине которого, пока шли, я обнаруживал следящие устройства. Затем повернули налево и упёрлись в стену с четырьмя не отличимыми друг от друга дверьми.
– Крайняя слева – ваше временное пристанище, – сообщил Упырёв, – а кормиться будете в крайней справа. Две посередине – центр подготовки и тестирования.
– Меня что, в космос пробуют? – не понял я, – о какой подготовке речь?
– Сначала мы проверим ваше здоровье, Гарри Львович, – вежливо отреагировал полковник, – а уж потом перейдём к прочим процедурам. Если только в них будет смысл.
– А если не будет? – я чуть вздрогнул телом и отдельно напрягся головой, – тогда меня что, в расход?
– Тогда вы просто вернётесь к обычной жизни, товарищ Грузинов, и потому вам не следует ни о чём беспокоиться. Что у вас там, кстати, с почками? Сильно беспокоят?
– Которой нет, та вообще не беспокоит, – пожал я плечами, – а какая имеется, той вот-вот на гемодиализ. Или же в печку, вместе со всем остальным организмом.
– Ну это мы, если что, подправим, – не согласился Упырёв, – я, конечно, в таких делах не спец, но поверьте, они у нас есть, причём на самом высоком уровне. Я бы даже сказал, на мировом. – В это время мы заходили в уготовленный для меня апартамент, где, как я сразу обнаружил, имелось всё необходимое для вполне приличной жизни. Функционально помещение напоминало несколько улучшенный номер в профсоюзном санатории, специализирующемся на заболеваниях нервной системы. В смысле, на избавлении от них. Я это понял, отметив однородный колер излишне мягких тонов, в который были закатаны гладко вышкуренные стены, а также несколько украшавших их вполне милых пасторалей более чем наивного письма. Плюс стаканы из неколкого пластика и отсутствие столовых приборов колюще-режущего характера.
– Располагайтесь, Гарри Львович, отдыхайте. Ближе к вечеру принесут снотворное, так что ложитесь сегодня пораньше и выспитесь как следует. А завтра начнём. Да, через час у вас обед, уже знаете где.
Всё получилось, как обещал Упырёв: отлично покормили – практически вся еда соответствовала напрочь забытой организмом гамме вкусовых переживаний. Потом принесли таблетку, дали запить. Вежливо пожелали крепкого отдыха. Всё! За исключением одного – этой же ночью, как только подействовало чудотворное снадобье и я совершенно вырубился под воздействием этого не известного официальной науке средства, они провели с моим телом все необходимые манипуляции: анализ крови из пальца и вены, отбор мочи, проба на кислотность пота, пункция спинно-мозговой жидкости, отсос спермы через специальный зонд, рентгенологический снимок черепа, а также прочие МРТ, КТ и ПЭТ. И главное – к утру уже был выявлен достоверный диагноз относительно моей единственной почки. К сожалению, малоприятный. Именно так доложил мне полковник на другой день. При этом был он на удивление мил, улыбчив и вообще, заметно расположен.
– И чего же в этом такого радостного? – удивился я, услышав о неутешительном вердикте урологов, – потому что скоро сдохну, поскольку рядовому гражданину ВРИ гемодиализ не положен?
– Я, Гарри Львович, радуюсь не тому, что сдохнете, а вовсе наоборот – что проблема ваша легко разрешима путём самой обычной трансплантации недостающего органа. Да хоть и обоих: сначала – дурно работающего, а после – отсутствующего! – Он хорошо улыбнулся, искренне, и даже как будто освобождённо, словно в этот счастливый миг получил известие об отмене собственной страшной участи.
– Так где ж вы её возьмёте, товарищ Упырёв? – я недоверчиво уставился на него, – это же целое дело: свежий труп, он же донор, совместимость всех параметров, ну типа антигенов, резус факторы разные и тому подобное. Да просто приживаемость, в конце концов.
– Ну это не ваша забота, Гарри Львович, – отмахнулся полковник, – где надо, там и возьмём: вон их сколько в день бывает. Или в год, не помню точно. Да это и неважно.
– А как же оче…
– Очередь не для вас, товарищ Грузинов, – оборвал меня Упырёв, – очередь для остальных граждан, и то, если заслужат. А с вами так получается, что, если потребуется, так уж извините, выберем кого надо и грохнем. Типа спецзаказа. На госнужды Империи. А не приживётся, так будем грохать до тех пор, пока какая нужно почка не врастёт в ваш организм, как влитая.
– И за что же мне такое счастье?
– Ну об этом чуть поздней, Гарри Львович, думаю, сразу по завершении исследований по части наследственных заболеваний и проведения психолого-психиатрической экспертизы. – После этих слов он слега замялся, но всё же спросил, явно преодолевая некоторое неудобство, – Кстати, товарищ Грузинов, вчера, боюсь, упустили мы в суете, так сказать, буден, один вопросик. Надо бы тоже прояснить. И порешать. Потому что может оказаться важным в ответственный момент.
– Так спрашивайте, – милостиво разрешил я, – без проблем. Что за вопросик?
Я уже не боялся. Хотели бы грохнуть, дать срок или поразить в правах, давно бы осуществили. А раз так капитально возятся со мной, кормят в убой, кровь исследуют и на всё остальное планы имеют, то, стало быть, задумали чего-то точно не смертельное. Скорей всего, сам того не желая, я просто попал в эксперимент по вращиванию донорской почки в пустое место – там, где она когда-то была, а после быть перестала. Точь-в-точь мой случай.
– Так вот… – Упырёв, казалось, был немного смущён, поскольку слегка отвёл глаза в сторону, – хотели узнать ещё… Вы обрезанный, товарищ Грузинов, или нормальный, ну, я имею в виду, как подавляющее большинство более-менее рядовых граждан титульной нации? – Я удивлённо посмотрел на полковника: чего-чего, а подобного вопроса точно не ожидал. – Я объясню, Гарри Львович, объясню! – успокоительно замахал руками Упырёв, засекши мою реакцию, – Вы же, насколько мы в курсе, частично к еврейской нации примыкаете, верно? Несмотря что русский паспорт носите. Дедушка ваш, Моисей Наумович Дворкин, профессор покойный, ясно ведь какую народность представлял? Он же вас и вскормил, считай, единолично, без матери и отца, правильно? – Я согласно мотнул головой, ожидая оргвыводов, – Ну так вот и говорю: быть может, свозил вас ещё малым дитём в синагогу на Архипова, нынешнюю Когановича, чтобы, как говорится, чики-чик и в дамки? Он ведь, как мы знаем, совсем не редкий там гость был, на Архипова-Когановича. Сейчас там, конечно, самбисты тренируются, под бывшими сводами, так сказать, но в то-то время, как известно, маца в вашем доме не переводилась. Да и тейглахи сам варил, дедушка ваш, путер гебексы разные кухарил и вообще. А дома у вас, на Елоховке, ермолку не снимал, чуть ли не спал в ней, на клей присаживал. Тоже не ошибка?
– Тоже, – утвердительным кивком согласился я с его догадкой, – что было, то было. Но только никаких обрезаний, поверьте, не производилось: ни на Архипова, ни на Когановича, ни у каких-либо самбистов. Могу предъявить, если желаете, там всё чисто, без любой двусмысленности.
– Не станем унижать друг друга недоверием, – облегчённо выдохнул полковник, – вы сказали, я услышал: тем более, как вы уже, вероятно, поняли, любой обман или даже самое мелкое лукавство в нашем ведомстве не проходит. Потому что здесь – граница. И мы тут – пограничники вашего тела и нашего общего духа. Бойцы справедливости. Заслон нации. После нас – край, обрыв. Перед нами – пропасть. Как говорится, и на сраной козе не подобраться ниоткуда. И потому предлагаю сотрудничество по полной программе, товарищ Грузинов, от и до. Согласны?
– Да… я не против, в общем, – промямлил я, – а чего делать надо? Вы ж так и не сказали, товарищ Упырёв.
– Завтра, всё завтра, дорогой вы наш, – хитровански улыбнулся полковник, – а пока встретитесь с местными психологами. Чуть позже – с психиатром. И, если всё у нас ровно, то, глядишь, и приступим, помолясь…
Из дневника Кирилла Капутина, выпускника МГУ, сотрудника органов.
Вчера защитил диплом, на отлично. Я горд и счастлив, очень жалею, что не могу выйти на Лубянскую площадь и поделиться радостью со всем миром. Моя тема – «Принцип наименее неблагоприятной нации». Жаль, но я даже со своим научным руководителем профессором Кошаком не успел вчера переговорить после защиты, произнести слова благодарности, выразить признательность за поддержку и подмогу по всем делам. Честно говоря, не знаю, чего я так к нему привязался, несмотря что всё же чужеватый он, не свой, с других каких-то атомов и молекул деланный. Верно говорят: классово близкий – классово далёкий. Однако же не отверг меня: направлял и правил, и на том спасибо.
После защиты он сразу унёсся на заседание Верховного Совета – выступал от межрегиональщиков, он у них там в почёте и авторитете. Да и, шутка сказать, – Глава конституционного совещания при обоих главарях сразу, полноправный автор, можно теперь считать, новой Конституции. Ионыч говорит, притрись к нему пока не поздно: гадом буду, кишкой чую, ох как пригодится нам твой профессор. Они, кстати, оба мудрецы и хитрецы. Только Кошак ещё и охрененный знаток законов. У нас с ним интересно получилось: я в том году в партию вступил, как и планировал, кандидатский срок истёк и меня взяли. А он день в день со мной из неё же вышел, совсем, спалив билет на глазах у уважаемого собрания. Натурально, спичкой жёг и стоял смотрел на огонь, пока печать шипела под фоткой. Интересно, на что рассчитывает, если отбросить всю эту трескучую херомантию с перестройкой и гласностью. Вроде в одной стране живём, в одно время, а устроены почти по диаметру – тоже чую, не хуже Ионыча.
Короче, проставился сегодня – Ионыч со своими ребятами из секции меня принимали в раздевалке. Тосты-шмосты такие, что даже неловко слушать. Чувствую, любят меня Ионычевы пацаны не формально, не за диплом и не чтобы было кому при беде вытаскивать их за уши. Ну не только за это. А за то, что не подличал со своими, не увиливал, когда было горячо. Что не чурался друганов его, какие кто сидел, как сам, а кто в бегах хоронился, у нас же при секции. А мужики-то золотые: Барсук, Комар, Репа, Золотарь и другие.
Продолжаю. На другой день уже получил распределение. Чуда не случилось, само собой. Верней, именно оно и произошло, хотя ожидаемо. Но всё равно праздник души, сердца – всего-всего! Рабочий посёлок узнает, на уши встанет. А нет, так, надо будет, сам их раком всех поставлю, поселковых!
В общем, в тот же день я от радости совершил ранее несовершаемое – добыл два билета в Большой театр. Через Ионыча, опять же: кореш его там главным массажистом всего Большого, кости и суставы тамошним примам и премьерам в чувство приводит – в молодости секцию посещал самбистскую, ища защиты от дворовых уркаганов. Ну и, как водится, сдружился с Ионычем на годы. Говорят, он теперь вообще главным у них считается после Плисецкой с Григоровичем. Так Ионыч и набрал его по старой памяти, и тот дал команду на вахте оставить для меня на проход, в ложу. Дальше я – к матери, на кран. Говорю, слезай, мам, идём балет вечером смотреть. Она – у меня, мол, смена до семи. Я говорю, плюнь, поломай командоконтроллер, замкни там чего-нибудь типа фазу на контакт, я тебя скоро вообще отсюда уволю навсегда, вот увидишь. Ну мама и замкнула на короткое. И пошла со мной, впервые в жизни в театр, вообще, в принципе, и сразу в Большую ложу. Там я и встретил их, в соседней келье, что через бархатный борт от нашей, – Кошака и дочку его, Милю. И там же её закадрил.
А в кадрах на другой день сказали, что для начала тебя, как юриста, – в Секретариат Управления. Освоишься, двинем, может, в контрразведывательное подразделение. А там поглядим, какой ты фрукт. Выходишь 24-го к 9 утра.
И точно, перевели. Это за день до 19 августа было. А 22-го! Ну всем известно теперь, что случилось. И как окончилось. Главного по ведомству убрали, а заодно и всех наших, кто им теперь не свой. Пятнистого с южной зоны вернули, так он – туда же, в отказку, отписал страну Шевелюре, заявление сделал, соскочил. Баба его, та вообще еле на ногах держалась, чуть с трапа самолётного не навернулась, когда выходила, белая вся, губы трясутся, рот косой, глаза дёрганые. А этот, новый наш, аж сияет. И без умолку – «Р-р-россияне, р-р-россияне, р-р-россияне!».
Если честно, я даже не успел понять, лично для меня это плохо или очень плохо. Шевелюра партию приостановил, первым же своим указом. Выходит, не я был прав, а законник мой, Кошак, что вовремя краснокожую билетину свою прилюдно поджарил.
Короче, все три непонятных дня отсиживались в раздевалке у Ионыча: его пацаны, он и я. Ждали чем закончится толковище и мутный беспредел. Ионыч сказал, надо ещё очень прикинуть, за кем из них нормальная правда. Мне, говорит, пока самому неясно, от кого больше говна огребём – от старых или новых. Пили мы в основном водку и пиво, изредка выходя на воздух освежиться. Ну и телек не выключался, само собой. Лично я пил немного, больше следил за происходящим и думал о том, куда судьба засунет Кошака с его дочкой. Он вон в телевизоре мелькает, не отходя от Шевелюры ни на шаг, и – ясное дело – если наши окажутся сверху, то вариантов два: или забираю эту его Меланью в свою жизнь, или пускай остаётся один на один с побеждёнными Кошаками. Осталось в этом бардаке только понять – кто же они, «наши».
Ну а в Миле Кошак я был уверен с первой минуты знакомства, как только засёк у неё на глазах быструю влагу после того, как с лёгким выражением зачитал ей параграф одного дурного гороскопа за прошлый год. Короче, если надо, то – моя.
Однако самое неприятное, что пробило прям до печени, имело место как раз сегодня, 23-го, со вчерашней постпобедной ночи. Пишу сразу по событию, тюль в тюль. Так вот, зацепили тросом и сдёрнули, как и не было его – всё 11 бронзовых тонн. Окольцевали шею петлёй, как висельника, и стали тянуть краном на базе Камаза. Тянули, тянули… Он поначалу не поддавался, Феликс Эдмундович, почти устоял, но они, видно, командоконтроллером чуть вбок дали, и тогда он треснул и воспарил поначалу, а после рухнул головой в клумбу, весь. И замер. Представляете? А если б мать моя не на башенном работала, а на передвижном, на базе того же Камаза? И, допустим, её смена была и вызвали б по наряду. Так она бы, значит, убийцей моего же кумира сделалась? А я бы, получается, стал иудицин сын?
Нет, это кошмар, честно говорю. Остальное – туда-сюда, как вышло, так и будет, но с Дзержинским, на кого молился, под кем чистил себя, про кого с детства на Рабочем посёлке вслух стихи отбивал, рвано, с чувством, по-маяковски… Даже Ионыч, условный враг всех режимов, и тот его, хотя и не читал, но чтил. Утром позвонил, сказал, что новые неправы, и что ещё очень пожалеют, и что есть политика и разные там изменения строя, а есть чисто мутный беспредел.
А сегодня к обеду нас собрали по коду чрезвычайной ситуации, кого сумели найти, и сделали авральную объяву по всему Комитету: кому – вольные хлеба, а кому – ждать нового хозяина и свежего приказа. Про членство в партии – ни слова. Потому что верхи уже, сказали, не могут, а низам – типа каждому своё, «суум куиквэ» – ровно как на воротах Бухенвальда.
4.
Первым был психиатр, встретились мы с ним за второй дверью слева. Меня пригласили, он уже там хозяйничал – разложил бумаги, раскидал оттиски рисунков, графики, приготовил молоточек для нервов, всякое другое. Посмотришь на всё это трезвым глазом и уже решишь, что псих, потому что нормальному не предложат высказаться насчёт того, проводит ли он пальцем вдоль приёмной щели почтового ящика после того как опустил в него письмо. Или не поинтересуются, например, могу ли я зарезать овцу. И свернуть шею курице. Раздражает ли меня неровно спущенный край скатерти. А то, что запах какой-нибудь там баранины мои вкусовые рецепторы не смогли бы восстановить даже в самых смелых воспоминаниях, что последний раз куриный бульон я получал из рук незабвенной Анны Аркадьевны, когда температурил незадолго перед армией, что последняя изношенная до предела скатерть, как субстанция жизни, пущена на тряпки в связи отсутствием другого средства подтереть мокрое – это их не заботило. И что писем не пишу, потому что некому писать. Тем более, когда нет конвертов. И после этой чуши он станет решать тип расстройства моей личности – диссоциальный, обессивно-компульсивный, пассивно-агрессивный или же сразу шизоидно-истерический?
Одним словом, я не дал ему шанса, ни малейшего. На вопросы отвечал сдержанно и толково, как когда-то ещё до армии учил меня дед. В позе Ромберга был устойчив, хотя как раз в этот момент слегка прохватило очередной почечной судорогой. На вопрос, что считаю своим главным недостатком, ответил прямо – несправедливая и затянувшаяся невезуха вследствие собственной человеческой недалёкости. И таинственно улыбнулся, призывая доктора разделить этот несколько иронический взгляд на столь экзистенциальное определение главного недостатка. И добавил, что всегда хотел преодолеть свою же собственную сущность, чтобы понять всю глубину эмоциональной природы устройства человеческой личности, но, наверное, не потянул, не хватило той самой глубины.
О проекте
О подписке